Текст книги "Дорога на Москву"

– А пошли вы все.

Я вырвался и побежал к гардеробу.

«Ева!..» – вздрогнул я, разглядев развевающиеся волосы идущей впереди девушки. Нет, не Ева. Она и волосы теперь заплетает в тугую косу, и шаг у неё летящий, длинный, гораздо шире, чем у семенящей передо мной девицы. Ева занимала меня больше всех комсомольских вожаков с Володиными актами в придачу. Кстати, осмелится он теперь выставить свою натуру? Володю не поймёшь. Говорит одно, делает другое, а думает, возможно, третье. Точь-в-точь Ева. Сейчас она меня избегает, в этом нет сомнений. Но ведь и у меня есть гордость. Она что, держит меня за половичок, о который иногда можно вытереть ноги? Даже такие ноги, как Евины, меня в этом качестве не устраивали.

Ну да кривая куда-нибудь вывезет. Я всё чаще вспоминал юг. Горы в голубой дымке. Пирамидальные тополя, запорошённые пылью. Бело-розовые цветы олеандров на набережных. Приторный запах магнолии, нависающей над кофейней. Сладко-горячий кофе в маленьких чашках. Губы Тани, отдающие «Изабеллой», которую в Хадыженске называют армянским виноградом. Тоска по пляжной истоме, по стеклянному хрусту отрываемых от камней водорослей, по вечерним винопитиям у Кучинских в Белореченске, где к красному вину подавали вяленое мясо, напрочь лишала сил.

Голос Евы глухо звучал в трубке:

– Нет, сегодня нет настроения. Метель.

Голос пропадал вовсе.

Я тащился на тренировку. В пропахшем потом зале гулко шлёпались о ковёр тела. За ширмой бренчало расстроенное фортепиано «художниц». Тренерша гимнасток кричала, пожалуй, громче нашего Семёныча. И слёз там больше, особенно у растягиваемых возле стенки малышек. На одной ноге стоит, вторую тренерша приставляет к уху. Попробуй, не заплачь.

Я отрабатываю приёмы. Семёныч машет рукой:

– Ни хрена из тебя не получится.

– Стараюсь, Семёныч.

– Кой чёрт стараться, ежли дыхалка слабая.

– Раз здоровый, значит, дурной, Семёныч.

– Это ежли у самого мозги. А студент и на мозги слабый.

Семёныч скажет, как гвоздь вобьёт.

Сдать бы скорей сессию – и куда глаза глядят. В Хадыженск. Или ещё дальше.

6

Сессию я сдал.

Поначалу, вообще-то, экзамены не заладились, но я давно примечал: то, что у меня туго страгивается с места, заканчивается, как правило, хорошо. Первым экзаменом была история КПСС, а наш Журковский однажды засёк меня на лекции с книжкой, не имеющей отношения к предмету. С той поры, вбегая в аудиторию, Дмитрий Петрович находил глазами меня и указывал перстом на ближайший к нему стол. Очевидно, ему казалось, что перед ликом преподавателя я мог полнее насладиться результатами того или иного съезда. Мне так не казалось, и я совсем перестал ходить на его лекции.

– Явились?! – искренне удивился он, увидев меня на экзамене. – Ну-ну, посмотрим, что вы за гусь.

Во второй раз Дмитрий Петрович уже побеседовал со мной о жизни, а в третьем заходе выставил «хор.».

– «Отлично» нельзя, – объяснил он, старательно расписываясь в зачётке, – на пересдачах вообще положена троечка.

Надо сказать, импульсивный и несколько косноязычный Журковский не соответствовал образу сурового и неприступного преподавателя истории партии. И дело даже не в том, что он подпрыгивал, рассказывая о лондонском съезде большевиков, немилосердно путал даты этих самых съездов и должности вождей. Журковский был Героем Советского Союза.

– Вы думаете, почему я забываю? – выходил он из-за кафедры и приседал, как перед прыжком. – А потому, что меня ранило, вот сюда.

Он стучал пальцем по голове, точно указывая место ранения.

– Вы думаете, каждый вот так сел с пулемётом на высоте – и уже герой? Ошибаетесь. Они встают, а я очередями, две коротких, одна длинная, – он проводил рукой, как стволом пулемёта, по аудитории. – Глазомер, рука, выдержка. Две коротких, одна дли-инная… И тут бац в голову! Всё, потерял сознание. Меня, конечно, вытащили, дали Героя. Вот вы смеётесь, а не понимаете, что такое настоящий пулемётчик. После ранения провалы в памяти.

Дмитрий Петрович неохотно возвращался за кафедру, вяло ковырялся в опостылевших, чувствовалось, бумажках, опять начинал про съезд.

Все остальные экзамены я сдал на «отлично», в том числе русский язык. Иван Иванович Прокатень, преподаватель русского, долго с недоумением вглядывался в мой диктант, который он провёл перед экзаменом. Ни одной ошибки, ни на этой стороне листка, ни на той. Списал? Тогда тем более были бы ошибки, пятёрка ведь у одного меня.

– Без ошибок, – помахал Иван Иванович листком, как бы взывая о помощи.

– Ну да?!

Мы оба долго смотрели на лист с диктантом.

– Чтобы написать без ошибок, чувствовать надо, – предложил мировую Иван Иванович.

– Наверно, зрительная память хорошая, – согласился я.

– Это может быть, – обрадовался преподаватель.

У Ивана Ивановича были два железных принципа, один жизненный, второй научный.

«Как говорят, так и правильно», – гласил научный. Но совместить его с предметом, который Прокатень преподавал, было трудно. Иван Иванович принцип декларировал, но исходил всё же из существующих правил и исключений русского языка. А вот жизненный принцип он соблюдал неукоснительно.

– Присаживайтесь, Иван Иванович! – приглашали его в президиум собрания, посвящённого фронтовикам.

– Спасибо, при советской власти насиделся! – кланялся, наподобие Петрушки, Иван Иванович.

Сразу после войны он был репрессирован, отсидел семь лет в лагерях. Мы не знали, за что его взяли, сам Иван Иванович об этом не говорил ни слова. Но сидеть он больше не соглашался нигде и никогда. Лекцию вышагивал. Практические занятия выстаивал у доски, обсыпая себя и студентов мелом. Из президиумов, как уже говорилось, бежал.

– Может, его в одно место ранило? – предположил как-то Крокодил.

– Тебя бы самого ранить, – сощурилась Ленка, – только в другое место.

Так вот, даже Иван Иванович, сопя и встряхивая ручку, которая отказывалась писать, выставил мне «отлично».

– Как говорят, так и правильно, а вы сказали и написали правильно, – вздохнул он. – Хоть и на занятия не ходили.

– Мой тренер Семёныч говорит что-то похожее: раз здоровый, значит, дурной.

Иван Иванович не понял, но согласился.

Ева одолела сессию с двумя «удочками» и тремя «хорами».

– Куда собрался на каникулы, Санечка? – остановилась она на минутку у двери.

– В Хадыженск.

– Это где?

– В яме между голубых гор.

– А мы с Ниной в Ригу, – улыбнулась Ева. – Проветриться надо.

– Без оруженосцев?

– Мы ездим только вдвоём, – поморщилась Ева.

Действительно, оруженосцев всюду хватает, и в Риге тоже. Я посмотрел вслед Еве. Она умудрялась ходить так, что одежды, в том числе брюки, обвивали ноги, трепеща, как стяги на ветру. Длинные ноги, переходящие в спину. Без округлостей девушка, а глаз не оторвать.

– Как в море корабли? – вылез на мелководье Крокодил, высунул из воды пасть.

– Да нет, в отпуск уходим.

Крокодил задумчиво обозрел вестибюль, полный девиц, икнул.

– Володька свою выставку ликвидировал, – сказал он.

Я не удивился.

– Хошь, покажу нашу с Евой фотографию? – Крокодил сегодня был очень общителен.

– В другой раз.

Я давно соскучился по родителям и сестре, но с отъездом медлил. Взял было билет на сочинский поезд – и сдал. Слонялся по городу, читал в библиотеке свежие номера журналов, пил плодово-ягодное с Бойко в общаге. Этому, как я понял, ехать было некуда. Детдомовец, ни кола ни двора, сестра живёт под Гомелем в малосемейке, трое детей и муж-пьяница. Обыкновенное, в общем-то, дело. На винишко Бойко заработал, ободрав напоследок товарищей, теперь отдыхал.

– Поднакоплю деньжат – и в Сочи, – мечтал он. – Там на пляжах хорошие игры бывают.

– Бьют тоже неслабо, – старался попасть ему в тон я. – Сам видел.

– Надену я чёрную шляпу, – не слышал Бойко, – поеду я в город Анапу и сяду на берег морской со своей неизбывной тоской…

– Друзья, купите папиросы, – подвывал я, – подходи, солдаты и матросы, подходите, пожалейте, сироту меня согрейте, посмотрите, ноги мои босы…

Дуэт получался классный.

В последний день февраля из Хадыженска пришло письмо от Тани.

«Саньк, привет, – писала она. – Давным-давно, когда уехал ты, я не могу забыть твои черты – в общем, давно хотела тебе написать. Я уже побывала на сессии. И надо сказать, сессия прошла удачно. Всё сдала, правда, по музвоспитанию пришлось мне (одной, т. к. я попала в немилость у преподавательницы) петь и плясать, что я и исполнила с блеском. Группа вся ржала.

Дома у меня, т. е. у тёти Тани, всё хорошо. Прозор пьёт каждый день алкоголь, зато сын у нас умница.

Погода у нас с дождём. Скукота смертная, кинотеатр ремонтируют третий месяц. Я уже знаю, что летом еду работать воспитателем в пионерлагерь, и, конечно, только на море. Работать пять дней, два выходных в неделю. Ну вот, в общем, и всё, чем я буду занята. А то я стала как пещерный человек – отстала совсем от жизни.

Саньк, брось ты выкидывать свои крендебобели, приезжай скорей и поедем вместе. Работы хватит, не боись, рвись домой.

Дома у вас всё хорошо.

Мать и батька роблют. Галька ходит закидывать ноги на танцплощадку. Знаешь, она так похорошела, но на язык стала ещё злее. Сдавай экзамены и ни о чём не думай (боже, спаси от любви и женитьбы). Ни пуха ни пера!

Папа Костя договорился насчёт твоей работы. Будешь в том же лагере, что и я.

Ну вот и пока. Пиши на школу. Мой адрес: шк. № 24».

На следующий день я улетел в Краснодар.

Город встретил страшным для этих мест морозом – минус двадцать. В аэропорту я узнал, что междугородние автобусы не ходят, в горах гололёд. Я потолкался в зале, зашёл и вышел из рейсового автобуса на автовокзал, подошёл к таксистам, покуривавшим у своих тачек.

– Слабо в Хадыженск прокатиться?

– А поехали, – отозвался чернявый мужик. – За гололёд пятёрку накинешь.

Мы покатили к горам, ещё не показавшимся на горизонте. В степи я задремал, а когда проснулся, мы на второй скорости уже крутились меж холмов.

– Три аварии, – сообщил шофёр, – один грузовик вверх тормашками с моста. Хорошо, я сегодня цепи на колёса надел. Повезло тебе, парень, загорал бы в аэропорту.

– Доедем? – я безуспешно старался стряхнуть с себя оцепенение.

– Если на Кутаис всползём, там уже полегче, как-нибудь съедем. Ты, главное, не дрейфь.

И вот уже зарябили внизу домики Хадыжки, в последний раз раскрутился серпантин пустынной дороги, – я дома.

На следующий день засияло солнце, обмякли кусты и деревья, схваченные ледяной коркой, закурилась земля. В один миг зима оборотилась южной весной.

Таня вытащила меня гулять в парк, на мокрых дорожках которого не было ни души. Слепило глаза солнце, пахло набухшими почками, надрывались синицы.

– Ой, у меня там что-то расстегнулось, – прижалась ко мне Таня, – поправь…

Я сунул руку в женское тепло, столкнулся с жадными губами Тани, зажмурился.

– Ты не хочешь, чтобы мы с сыном к тебе приехали? – спросила она, сильно вздрогнув.

– Некуда, – с трудом пришёл в себя я. – У меня нет своего дома.

– Не бойся, это я так, – улыбнулась Таня.

Она была старше меня на шесть лет и на двенадцать моложе своего мужа, бывшего спортсмена. А я верил в магию цифр, и шестёрка, легко оборачивающаяся девяткой, была для меня чёрной цифрой, недоброй. Таня это чувствовала.

– Ты где был? – теребила она меня летом. – Ты почему не родился раньше?

Она выскочила замуж в восемнадцать. Девочка из глухого сибирского села поступила в техникум, попалась на глаза пану спортсмену – и всё, нет больше девочки. Правда, сияющая улыбка ещё при ней, зелёные глаза, точёная фигурка. Летом, когда мы ходили купаться на Пшиш, у мужиков шеи сворачивались.

– Сегодня Прозор с твоим батькой напьётся, за приезд сына. Заглянешь вечером?

– А если не напьётся?

– Он каждый день напивается.

– Посмотрим.

Я был отравлен Евой. Горечь этой отравы пропитала меня всего, и слова выходили горькие. Допрыгался, паренёк. Тебя отравили, ты глушил отраву стаканами. На юге весна, рядом смеётся молодая женщина, но ты глух и нем, как чурбан. Таня пытается исцелить тебя, разжимает языком зубы, чтобы влить в тебя снадобье, – ты отворачиваешься. Неужто пропащее твоё дело, паренёк?

Дома мать с тревогой поглядывает на меня. На кухне пьют батька с Прозором, чего-то решают. Приходит Таня с сыном, помогает матери готовить салаты.

– Сегодня ухожу в загул! – машет рукой Таня. – Сын, гульнём сегодня?

– Гульнём! – радуется Костик.

– Побьём дядю Саню?

– Побьём!

– Отведём папку домой, положим спать и уедем.

– Куда? – притихает Костик.

– В Минск. Или в Москву уедем.

– В Москву, – подводит черту Костик.

Хороша южная весна, с потоками света и густыми запахами, с синим небом и сизыми горами, с тёплыми боками пирамидального тополя у дома, с долгими днями, наполненными бездельем. Иной раз я вскакивал поутру – и снова медленно укладывался в постель. Спешить некуда. На губах остывало ощущение поцелуя. Тётя Таня, убегая на работу, заглянула к соседям и не удержалась. Могло, конечно, присниться, но вкус губной помады вот он. Кто из нас больше ребёнок? Оба дети.

Старый деревянный дом, в котором родители занимали три комнаты, высыхал, потрескивая. Греясь на солнце, я с удовольствием думал о мартовских кусливых морозах в Минске. Где-то там прятала нос в воротник шубки Ева. Она была мерзлявой, лишний раз на холод не выскочит. Однако рижскую стылость всегда предпочтёт южному захолустью.

Я помаленьку ковырялся в огороде, после обеда шёл пить пиво с чебуреками, заглядывал в спортзал техникума, где Танин Прозор гонял баскетболистов. Играли они бестолково, хотелось самому взять мяч и кое-что показать, но ведь отпуск. Прозор тоже отворачивался от мяча, вздыхал, трогая себя за живот.

– До вечера? – говорил я.

– До вечера! – оживлялся он.

Недалеко от автостанции я встретил Таню с подругой. Очаровательные молодые женщины лизали мороженое. Таня, конечно, рассказывала, подруга слушала. Увидев меня, Таня помахала рукой.

– Вот она выдаст тебе медицинскую справку для работы в лагере, – представила она подругу. – Надь, освидетельствуешь?

Врач отчего-то покраснела.

«Уеду летом в лагерь, – решил я. – Побоку сборы и соревнования, заделаюсь опять воспитателем первого отряда, и последнюю ночь с самой красивой из воспитанниц просижу до утра под пальмой».

Таня уловила мои мысли и погрозила кулаком.

– До вечера? – подмигнул я ей.

– До утра! – отрезала она.

Я пошёл домой через весь Хадыженск, улёгшийся между гор. Состояние моё соответствовало песенке, которую пела на вечерах художественной самодеятельности Света. «Я бреду в бреду, что я не прав, вдоль по мятам, вдоль помятых трав. И опять свою подарит грусть льну калина. Льну к коленям. Пусть!».

Ахинея, конечно. Слова к песням сочинял наш поэт Толик Ковалевский, аккорды на гитаре подбирал Метлицкий Игорь, Светочка дарила песню массам. Успех, конечно, был бешеный. «По просеке берёзовой бежишь ты, а я тебя никак не догоню…»

Еву на просеке нельзя было представить никак. Тем более, бегущую. Коленом под зад отправить на дистанцию марафонца она способна, сама же останется ждать победителя. И хорошо бы, чтобы он рухнул у ног. Умирать не надо, но поваляться, целуя прах, попираемый её ногами, победитель обязан. Возможно, я несправедлив, но такой мне видится Ева из южного далека.

Меня тянуло к ней сильнее прежнего.

Обратно я взял билет на поезд. Мне нравилась дорога с горных отрогов в бесконечную степь, постепенно заполняющуюся деревьями. А там уж и родной лес: берёзы, дубы, сосны, густой ельник и озерцо за ним.

7

В деканат меня вызывали часто, но посреди занятий никогда.

– Заходи, – встретил меня у двери в кабинет Емелин.

В кабинете я не сразу разглядел человека, расположившегося за журнальным столиком в углу. Сидел он спиной к окну, листал какие-то бумаги, на меня не смотрел.

Емелин прохромал к своему рабочему месту, сел, дунул на полированную поверхность стола, на мгновенье запотевшую, привычно сдвинул на лоб очки – и только тогда взглянул на меня. Я пожал плечами.

Емелин вздохнул, побарабанил пальцами по столу, откашлялся. Вид у него с очками на лбу был удивлённо-рассерженный.

– Тебя Баркевич на беседу вызывал? – наконец спросил он.

– Вызывал, – неприятно ёкнуло сердце.

– О чём договорились?

– Из редколлегии вывели… – мой голос сел.

– За что вывели?

– За съезд.

– Видали, у них съезд! – фыркнул Емелин. – Ты чего там написал?

– Юмористическую повесть. Маленькую, – уточнил я размеры своего проступка.

– Что значит юмористическую?

– Смешную.

– Ага, смешную… И над кем ты там смеялся?

– Ну… над студентами. Про то, как на картошку ездили. Над собой тоже.

– Что-то я не заметил, чтоб ты там над собой смеялся. Ленивые колхозники, бабка-самогонщица, клопы. А сам-то ты в повести умный.

Литературовед Емелин – это что-то новенькое. В другой ситуации посмеялись бы с Володей. Но сейчас не до смеха.

– Ты один писал свою повесть?

– Один, – не выдал я соавторство друга, название-то Володино.

– Деревня их поит-кормит, сами, понимаешь, недавно из навоза, а колхозник у них дурак. – Емелин вскочил, неловко ступил на раненую ногу – и упал на стул, застонав.

Человек за журнальным столиком шевельнулся, сложил в стопку листы, постучал ими о стол, подравнивая, повернулся к Емелину:

– Да нет, ничего страшного. Я думаю, осознает.

Емелин, морщась, растирал ногу. Я стоял красный как рак. Только сейчас я понял, что листы в руках человека в углу – моя повесть.

Дело в том, что единственный экземпляр «Жёлтого одеяла» после съезда смеха пропал.

– Тебе отдали повесть? – как-то спросила Ленка.

– Кто? – удивился я.

– Ева.

– Не было у неё повести.

– Да я же ей сама… Когда вы уходили с вечера, я ей и отдала, прямо в пакете. Может, потеряла?

Ева от повести открестилась:

– Не помню я ничего. Кажется, кто-то взял. Санечка, там же такая толпа была, и все пьяные. Вино пили, разве не помнишь?

Вино я помнил.

В общем-то, подумаешь: повесть пропала. Новую напишем. Где-то ведь был черновик, валялся в тумбочке в общаге. Да и не та вещь моё «Жёлтое одеяло», чтобы поднимать из-за неё крик. Неприятно, конечно. Когда крадут, всегда неприятно. И стыдно. А на Еву это похоже: сунуть кому-нибудь в руки и забыть.

Но Ленка стояла на своём:

– Я её до лестницы провела, и папка в пакете была с ней.

– В урну выбросила?

– Спроси сам.

Губы Ленки задрожали. Она всхлипнула и ушла.

Каков же на самом деле был путь «Жёлтого одеяла»? Сцена в актовом зале, полумрак за кулисами, длинные коридоры, лестница. И руки. Одни руки, вторые, третьи…

Теперь повесть «Под жёлтым одеялом» читает дядя в тёмном костюме с галстуком, по-хозяйски укладывает её в добротную папку с завязками, такой папки не было у меня сроду.

– Ну что, писатель, осознал? – наконец распрямился Емелин. – Вообще-то учится он хорошо, сессию на повышенную стипендию сдал. Спортсмен.

– Спортсмен? – оживился дядя. – Какой вид спорта?

– Вольная борьба.

– Ну-у, молодец, – кинул папку на стол дядя. – За «Буревестник» борешься?

– Да.

– С нашими динамовскими встречался? У нас хорошая школа.

– Знаю. Ваш на спартакиаде города у меня в финале выиграл. Здоровый парень.

– Ну вот видишь. Ты, оказывается, наш человек. Мастера выполнил?

– Ещё нет, кандидат в мастера.

– Ладно, Василий Петрович, – обратился он к Емелину, – я думаю, наша беседа пошла на пользу. Хороший парень, борец. Как говорится, познакомиться никогда не вредно. Папку я возьму с собой.

Он встал, пожал руку Емелину и мне и вышел. Я двинулся было за ним, но замдекана поманил рукой:

– Ты понял что-нибудь или нет?

– Понял.

– Что?

– Повести писать не надо. И не проводить съезды.

– Дурак. Беречь свои повести надо. И друзей иметь настоящих. Вместе с подругами.

Емелин нашарил на столе пачку «Беломора», дунул в папиросу, закурил.

– Устал я тут с вами, – неожиданно пожаловался он. – Вчера Сорокина с четвёртого курса… Это ж надо, негр её сосок откусил!

От изумления я чуть не сел на стул:

– Чего… откусил?

– Сосок на груди. Нашла, понимаешь, негра, таскалась с ним, как кошка драная, он и откусил. Страсти эфиопской захотелось. А, Александр, что этим бабам надо?

Я неопределённо пожал плечами. Не нам с Василием Петровичем решать, чего им надо.

– А тут ты с повестью. Соображаешь, как она туда попала? – он кивнул в окно, выходящее во двор.

– Соображаю.

– Ты сейчас не ерепенься, сиди тихо. Учись, тренируйся. Насчёт друзей подумай. Твоя задача окончить университет, а не вылететь из него с треском.

Я кивнул.

В коридоре я оглянулся на соседнюю с деканатом дверь комитета комсомола и увидел, как она медленно затворилась. Что ж, секретарь и должен быть на посту.

Прозвенел звонок на перерыв. Идти в свою аудиторию мне не хотелось. Я машинально побрёл к актовому залу. Вдруг дорогу мне заступила Жани, француженка, учившаяся курсом старше:

– Александр? Я хочу с вами поговорить.

– Оч-чень рад, – опешил я.

Жани вместе с японкой Мидори были факультетским знаменитостями. Черноглазая, подвижная, с неизменной сигаретой в руке Жани частенько бывала героиней ресторанных историй.

– Я слышала о вашем съезде, – улыбнулась Жани. – Вы его автор?

– Один из авторов, – оглянулся я по сторонам. – Вы прекрасно говорите по-русски.

– Ну, не очень прекрасно. Вы не хотите почитать свою повесть у меня дома?

– Повесть? – покраснел я. – У меня сейчас нет повести. А как только появится – с удовольствием.

Жани изучала меня, затягиваясь сигаретой. Я не знал, куда девать руки.

– Ладно, до скорой встречи, – протянула руку без сигареты Жани.

Я неловко пожал её. «Поцеловать надо было», – мелькнула запоздалая мысль.

Сразу же за Жани нарисовалась Ева.

– Чего это ты с француженками? – оттеснила она меня к стене.

– Пригласила в гости, – буркнул я.

– В гости? – глаза Евы стали чёрными. – Пойдём лучше к тебе в гости. Или ко мне прямо сейчас.

В полураскрытом рту Евы шевельнулся розовый язык, довольно острый. Голова у меня уже давно шла кругом.

– Ну что, бежим?

Я послушно повлёкся за ней. По-моему, в комнате у меня сегодня полно народу, но это не имеет значения. Еве решать, куда идти и с какой целью. Что это Емелин говорил о друзьях и подругах?..

Ева прижималась ко мне тёплым телом, заглядывала в глаза, подбадривала.

У гардероба меня перехватил Володя и отвёл в сторону.

– Переговорить бы надо, Виктор, – зашептал он в ухо. – Подумать о смене тактики.

– Сейчас не могу, – отмахнулся я. – Ты случайно не знаешь, как моя повесть попала в жёлтый дом на Ленинском проспекте?

– А она туда попала?

– Ещё как попала. Только что мне из неё один дядя цитаты зачитывал.

– Шерше ля фам, – криво ухмыльнулся Володя.

– Ленка, что ли?

– Ленка за тебя смерть примет.

Я с тоской обвёл взглядом унылые стены альма-матер, народ, копошащийся подле них.

Ева, наскучив себе в зеркале, решительно направилась к двери. Мне показалось, что я долго, очень долго смотрел ей вслед.

– Если серьёзно, – сказал Володя, – есть несколько вариантов. Но доказать будет трудно.

– Не надо ничего доказывать.

Я побежал за Евой через холл, подгоняемый звонком. Кажется, из-за угла выглянул Крокодил, меланхолично фиксирующий суету наземного мира.

На город надвигалась тень ранних зимних сумерек. Ева растворялась в них, как рыба, уходящая в глубину.