Текст книги "Дорога на Москву"

Сухуми

В Сухуми жил и трудился мой университетский товарищ Володя. В университет он поступил по блату, поскольку главным бухгалтером университета тогда работал его земляк. Позже этого земляка посадили за взятки, и Володя проходил по его делу свидетелем, едва не превратившись из свидетеля в обвиняемого. Но Бог миловал, университет он закончил. В Минске Володя ходил постоянно сопливый, кутался в шарфы, сессии сдавал едва-едва, потому что в зимнюю слякоть мозги южанина ничего не соображали. Говорить он мог лишь о Сухуми.

– Выходишь вечером на набережную – а там девочки! – закатывал он глаза. – И каждая готова на всё.

– Так уж на всё? – сомневался я.

– Клянусь! – бил себя в грудь Володя. – Приезжай, сам увидишь.

– С девушкой?

– В Тулу со своим самоваром? – таращил глаза Володя. – Правильно говорят: если дурак – это надолго.

И тем не менее в Сухуми я поехал со Светой. Всё-таки я не доверял южанам.

Кроме того, я знал, что осенью уйду из института. Визит в наш кабинет директора института со свитой был отнюдь не случайным. Баба Люба слов на ветер не бросала.

Баба Люба была пенсионерка, которую Николай Васильевич взял по договору расписывать карточки. Она работала в институте ещё во времена Якуба Коласа, и ей очень не нравилась обстановка в секторе.

– Вместо того, чтобы работать, – доносился из коридора её громкий голос, – смеются и прогуливают! А после работы пьют!

Девицы не обращали на неё внимания, и это приводило бабу Любу в бешенство.

– Я найду на вас управу! – стучала она палкой в пол. – Вы у меня плакать будете, а не смеяться! В партком напишу!..

– Подумаешь, баба Люба! – морщила нос Света. – Видали мы её в белых тапочках.

Девицам легкомысленность написана на роду. Я же понимал, что добром это не кончится. И поездка в Сухуми была для меня прощальной гастролью. Гульну напоследок – и в свободное плаванье. Не пропаду.

Володя снял для нас со Светой комнату в квартире, где жила семья из Тбилиси: муж, жена, девушка на выданье и толстый мальчик двенадцати лет. В принципе они нам не мешали. Днём мы лежали на пляже, вечером гуляли по набережной, и с соседями сталкивались лишь утром. Правда, время от времени я замечал лёгкое колыханье занавесок на нашей двери, но тут ничего не поделаешь – в двенадцать лет все мальчики любопытны, не говоря уж о грузинских.

– Подсматривает! – возмущалась Света.

– Не ночью же, – успокаивал я её.

– Всё равно! Я ничего не имею против лобио, которое они варят на кухне с утра до вечера, но когда за тобой следят… Иди и скажи!

– Сходи сама.

Полчаса мы не разговаривали.

– Странный народ, – не выдерживала Света. – Почему он меня боится?

– Кто?

– Муж. Бежит из кухни, как подстреленный.

– Робкий.

– А пацана прямо убила бы! Отчего он такой толстый?

Этого я не знал.

– Одна Ия у них нормальная. Собирается на журналистику поступать. Недавно с папой в Польшу за джинсами ездила.

– Хорошая девочка.

Ия действительно была хороша. Высокая, с тонкими чертами лица, на котором сверкали чёрные глазищи, и вполне развитой грудью она была для меня олицетворением тех самых царственных грузинок, из-за которых теряли голову Грибоедов и многие другие. Света и Ия сразу нашли общий язык, подолгу торчали на лоджии, рассматривая прохожих, там же они примеряли вещи друг дружки. Вскоре грузинское семейство отбыло в Тбилиси, и мы вздохнули с облегчением – всё же не очень приятно, когда тебя рассматривают из-за занавески. Наш отдых заканчивался. Но неожиданно перед самым нашим отъездом в доме появился Чабуки, хозяин квартиры. Он не должен был в это время приезжать, но вот приехал. Чабуки жил в Тбилиси, а за его сухумской квартирой присматривала мать, знавшая на русском всего несколько слов: «гистроном», «сир» и «килбаса». Но мы с ней друг друга понимали неплохо.

Чабуки сразу потащил меня на кухню.

– Выпьем? – сказал он, показывая на пятилитровую бутыль с прозрачной жидкостью.

– Чача? – догадался я.

– Семьдесят градусов, – ласково погладил бутыль хозяин.

– У нас в шесть утра самолёт, – вздохнул я, – в половине пятого вставать.

– Встанешь, – пообещал хозяин. – Сам подниму.

Это был сильный аргумент. К тому же Чабуки привёз из Тбилиси особую закуску – свиной желудок, набитый печёнкой, лёгкими, почками и сердцем. Это было бы похоже на наш сальтисон, если бы не стручки жгучего перца в начинке. От перца перехватывало дыхание, и восстановить его можно было лишь чачей.

Света несколько раз заглянула в кухню, не скрывая презрения к нам и нашей трапезе. Особенно ей не нравилась бутыль с чачей. Но бутыль была настолько велика, что убывание чачи происходило почти незаметно.

– Жалко, что женщинам нельзя пить чачу, – сказал Чабуки, когда Света в очередной раз заглянула в кухню.

– Нельзя, – согласился я, хотя мать хозяина, жившая неподалёку и раз в день проведывавшая нас – как бы чего не спёрли, – охотно выпивала со мной по стаканчику этого напитка. Больше того, она искренне удивлялась, что я удовлетворяюсь одним стаканчиком – второй и третий она выпивала в одиночестве, что, согласитесь, не совсем вязалось с образом грузинской матроны.

– Я ложусь спать! – угрожающе заявила Света, в последний раз появившись на кухне в коротком халатике. – И тебе советую. Уже два часа ночи.

– Сейчас лягу, – сказал я.

– Он сейчас ляжет, – подтвердил Чабуки и окинул Свету взглядом, от которого я почти протрезвел.

«Могла бы что-нибудь поскромнее надеть, – подумал я. – Ишь, оголилась».

У Светы были красивые ноги, но сейчас мне это не понравилось.

Я отверг приготовленный тост «за пенькных пань» и выпил за здоровье Чабуки. В ответ он провозгласил тост за меня. Я не возражал.

– За Грузию пить будем? – спросил Чабуки.

– Конечно. И за Белоруссию тоже.

– За Абхазию пить не будем, – сказал Чабуки, когда мы отдышались.

– Отчего же?! – возмутился я. – За Абхазию обязательно выпьем.

Чабуки немного поупрямился, но потом всё же отпил полстаканчика. Я настоял, чтобы он допил стаканчик до дна.

– Тогда выпьем за твою девушку, – мрачно сказал Чабуки.

– Хорошо, – коварно согласился я. – Но и за твою жену тоже.

– За жену не надо! – встал из-за стола гороподобный Чабуки. – Это не её дело.

– Не её, но мы выпьем! – Я тоже поднялся.

– Ты можешь пить, а я не буду, – отвернулся и стал смотреть в чёрное окно Чабуки.

Один пить я, конечно, не мог.

– Ладно, давай выпьем за сухумскую ночь, – предложил я компромисс. – Нежную, как чужая жена.

– Это другое дело!

Мы торжественно выпили и расцеловались. Я мельком взглянул на часы – и похолодел. Маленькая стрелка почти уткнулась в цифру пять.

– Чабуки, я опоздал на самолёт! – сказал я.

– Ты никуда не опоздал! – тоже посмотрел на часы Чабуки. – Сейчас сядем в машину и поедем.

Надо сказать, в половине пятого мы со Светой планировали сесть на проходящий автобус, следовавший в аэропорт. Но этот автобус был уже далеко.

– Какая машина, – вздохнул я. – Пьяные.

– Кто пьяный, я пьяный?! – воскликнул Чабуки и пренебрежительно кивнул на бутыль. – Даже половину не выпили.

Я внимательно посмотрел на бутыль. Нет, наполовину она всё же была пуста.

– А милиция? – выдвинул я последний аргумент.

– У нас чужая милиция не бывает! – сказал Чабуки и махнул рукой, выметая этот жалкий аргумент за открытую балконную дверь.

– Тогда поехали.

Мы с грохотом спустились по лестнице, сели в машину и выкатили на шоссе. Шёл сильный дождь, но он нам не мешал. Чабуки затянул грузинскую песню. У меня от грузинского пения и у трезвого наворачивались слёзы. Я оглянулся, чтобы выразить Свете своё восхищение песней – и снова похолодел. На заднем сиденье никого не было.

– Чабуки! – закричал я. – Я забыл дома свою девушку!

– Девушку? – перестал петь Чабуки. – Разве у тебя была девушка?

– Она спит в твоей квартире!

– В моей квартире?! – ещё сильнее удивился Чабуки. – Поехали назад!

Не снижая скорости, он развернулся на мокром шоссе – машина не перевернулась, – и мы помчались в обратную сторону. Я боялся смотреть на часы. «Хорошенькое дело, – думал я, – мотаться туда-сюда под ливнем. Но и ты могла бы не спать, когда люди пьют».

Света стояла у подъезда с двумя огромными чемоданами. Её лицо было мокрым, и трудно было понять, от чего оно мокрое – от слёз или от дождя. Ни слова не говоря, я схватил чемоданы и швырнул их в багажник. Чабуки воззрился на Свету, словно увидел её впервые в жизни, и предупредительно распахнул переднюю дверь. Светлана обошла его и села сзади.

– Молодец! – сказал Чабуки. – Совсем как моя жена.

Мы понеслись по шоссе, с рёвом рассекая потоки воды, рушившиеся с небес. Чабуки часто оглядывался на Свету, и машина петляла по шоссе, как пьяный заяц – такое сравнение мне пришло в голову. Хорошо, других машин в этот час на дороге не было.

– Жена? – подмигнул мне Чабуки после очередного виража.

– В некотором роде, – дипломатично ответил я.

– Молодец! – Чабуки ещё раз оглянулся, и вираж машины непостижимым образом совпал с поворотом дороги. – Слушай, приезжай на следующий год. Я деньги возьму, ты девушку – отдохнём?!

– Жену в Тбилиси оставишь? – уточнил я.

– Зачем жена? – поскучнел Чабуки. – У неё дом, дети, на рынок ходить надо. В Москве все девушки такие красивые, как твоя?

– Не в Москве, а в Минске, – поправил я его.

Оглядываться Чабуки очень мешал живот, в который упиралась баранка машины, но, чувствовалось, на подобные мелочи он привык не обращать внимания.

Конечно, мне было приятно, что Чабуки оценил мою девушку, но зловещая тишина, царившая сзади и изредка прерываемая презрительным фырканьем, эту приятность рассеивала. К тому же я не забывал о количестве выпитого мной и Чабуки.

Я подумал, что время вылета нашего самолёта выбрано не случайно. Оно было последней каплей в переполненной чаше издевательств над простыми отдыхающими.

– Додумались – в шесть утра самолёт! – повернулся я к Свете.

– Молчи, пьяница! – был мне ответ.

«Да, все мужики сволочи, – каялся я про себя, – но и все бабы дуры».

Мы подъехали к аэропорту. Не теряя времени на прощание с Чабуки, я схватил чемоданы и побежал к стойке регистрации. Возле неё никого не было, лишь одна девушка в форме заполняла какие-то бумаги.

– Посадка на минский рейс закончилась? – спросил я, тяжело дыша.

– Закончилась, – сказала девушка, не поднимая головы.

– А самолёт?

– Улетел, – пожала она плечами.

– Стоит на полосе, – сказал грузчик, проходивший с тележкой мимо нас, и остановился.

– Девушка, пропустите! – взмолился я и показал на Свету. – Это она проспала, честное слово!

– Сергей! – наконец подняла голову девушка. – Здесь двое опоздавших. Пропустишь?

Милиционер, прохаживавшийся возле накопителя, лениво оглядел с ног до головы Свету и сказал:

– Трап уже отъехал.

– Ничего не отъехал, – сплюнул грузчик, – вон стоит.

– Бежать придётся, – усмехнулся милиционер, – а вы спать любите.

– Снимай босоножки, – скомандовал я Свете. – За мной бегом – марш!

Мы побежали. Я летел, взмахивая чемоданами, как крыльями, сзади звонко шлёпала по лужам Света. Трап успел отъехать от самолёта метров на тридцать. Водитель, увидев нас, затормозил.

– Рули назад! – крикнул я. – Приказ начальника аэропорта!..

Стюардесса, ворча, открыла задраенную дверь и впустила нас в салон.

Мы улетели в Минск.

Стоит ли говорить, что со Светой мы больше не только не летали в Сухуми, но и не ездили в Вильнюс, хотя до него было всего три часа поездом.

Осенью из Академии я перешёл на телевидение и стал работать редактором литературно-драматических программ.

Ташкент

В апреле восемьдесят первого меня приняли в Союз писателей.

Это событие не прошло незамеченным для моих коллег.

– Молодец, – сказал Валентин Тимофеевич, главный редактор. – Завтра субботник, отметим. Придёшь?

– Обязательно, – сказал я. – Сколько брать?

– Ну, нас трое, ты, – посмотрел в окно Валентин Тимофеевич. – Бутылок пять хватит.

Я знал, кого он имел в виду – себя, своего заместителя и ответственного секретаря. Это был спаянный коллектив, прошедший суровую школу радийной журналистики. Все они начинали на радио, теперь поднимали национальное телевидение. Я же был молодым во всех отношениях: молодой человек, молодой тележурналист, молодой литератор. Кстати, сам Валентин Тимофеевич тоже был членом Союза писателей.

На субботник я явился во всеоружии – в одной авоське звякали бутылки, в другой лежали сало, хлеб, колбаса. Захватил я и пять гранёных стаканов. В таких делах обязательно надо было иметь запасной стакан.

Субботник проходил на строящемся телевизионном комплексе неподалёку от киностудии «Беларусьфильм». Это, конечно, не центр города, зато здесь близёхонько лес, в котором кучерявятся первые листочки, зеленеет молодая трава на опушке. Апрель!

Мы побродили по зданию, оттащили в сторону пару досок, нагрузили строительным хламом носилки – и Валентин Тимофеевич посмотрел на часы:

– Пора, хлопцы.

– А носилки? – спросил я.

– Другие отнесут, – строго сказал главный редактор. – А мы в лес.

В лес так в лес. Я извлёк из-под груды ящиков свои авоськи и пошёл за начальством. Как и следовало ожидать, нас уже было пятеро, добавился заведующий отделом литературы Юзик. «Как бы шестой не набежал, – подумал я. – Стаканов не хватит».

Однако мы благополучно миновали строительный участок, перешли через дорогу и углубились в лес.

– Здесь, – остановился возле широкого пня Валентин Тимофеевич.

– Хорошее место, – одобрил выбор шефа Василь, его заместитель. – Жалко, пеньков под сиденья нет.

– И милиции не видать, – хохотнул Леня, ответственный секретарь.

Юзик застенчиво улыбнулся.

Я выставил стаканы, достал из авосек закуску и бутылку.

– Давай сюда, – отобрал у меня бутылку главный редактор.

Он сковырнул пробку и одним круговым движением разлил водку по стаканам.

– Вторую! – протянул он руку.

Я поспешно сунул в неё вторую бутылку. Через мгновение перед нами стояли пять налитых всклень стаканов.

– Ну, за писателя! – сказал Валентин Тимофеевич.

«Залпом не выпью!» – с ужасом подумал я.

Мужчины осушили стаканы в два-три глотка. Я с трудом одолел половину.

– Быстренько, хлопцы, быстренько, – разлил по стаканам водку Валентин Тимофеевич.

– А молодой-то не тянет, – сказал Василь.

– Научится, – подмигнул мне Лёня.

Юзик улыбнулся.

– Пока пишет рассказы – пьёт чарочками, – посмотрел на меня главный редактор. – Начнёт романы писать – станет стаканами. Ну, хлопцы, поехали.

И они запрокинули головы.

Я понял, что быть писателем – не такое уж простое дело.

«Хорошо им, здоровенным лбам, – думал я. – А если во мне всего лишь шестьдесят килограммов?»

Моё телевизионное начальство, действительно, было как на подбор: рослые, статные, у главного редактора большое брюхо. Но у него не только брюхо – руки, как лопаты, ноги, как брёвна, голова, как кочан капусты. Недавно шаржист Костя, мой приятель, его так и нарисовал – с кочаном вместо головы.

– Закусывайте, хлопцы, закусывайте, – приказал главный. – Водки больше нет?

– Нет, – виновато развёл я руками.

– Придется идти в магазин, – сказал Леня.

«До магазина мне уже не добраться», – подумал я.

– Ты – в магазин, а он, – потрепал меня по плечу Валентин Тимофеевич, – домой. Дойдёшь?

– До дома дойду.

Три «до» дались мне с трудом. Пень, на котором стаканов было уже много больше пяти, накренился, грозя сбросить их с себя.

– Хорошие стаканы, – сказал Василь, – с пояском.

– Конечно, – согласился Лёня, собирающий с каждого по «трояку», – двести пятьдесят грамм входит. Без пояска – двести.

Я тоже дал «трояк». Лёня выжидательно посмотрел на главного.

– Сегодня можно, – кивнул тот. – Вступительный взнос. Не забыл, что в понедельник летишь в Ташкент?

Об этом нельзя было забыть даже после стакана, пусть и не до конца выпитого, о чём я и попытался сказать, но шеф меня остановил:

– Ты, главное, доберись до койки. А в Ташкент мы тебя отправим.

Василь едва не свалил меня ударом по спине, Лёня сунул в руку пустые авоськи, Юзик, улыбнувшись, сказал:

– Хорошенько проспись.

Командировку в Ташкент я придумал себе сам, и некоторые коллеги мне завидовали. Я собирался рассказать о белорусско-узбекских литературных и культурных связях. Тема, что называется, лежала на поверхности, но додумался внести её в планы молокосос, что настораживало.

Летели мы с режиссёром Галей, таким же молодым специалистом, как и я. Может быть, нас и отправили вместе, чтобы мы завалили передачу. Я говорю не о главном редакторе – он был слишком широк для таких мелочей. Действовали другие силы: главный режиссер, старшие товарищи по редакторскому цеху.

– К съёмкам подготовилась? – спросил я Галю в самолёте.

– Сценарий прочитала, – заносчиво сказал она.

– Ну и что?

– Ничего. Всех снимем. Насчёт оператора договорилась с узбеками, они своего дадут.

– А если он «моя твоя не понимай»?

– Ты переведёшь.

Я закрыл глаза. Лететь восемь часов, может, наконец-то высплюсь.

В Ташкент мы прилетели глубокой ночью. Над головой дрожали крупные звёзды, под ногами проминался мягкий асфальт.

– Конец апреля, – сказал я, – и такая жара. А что будет днём?

– Снимать будем, – сверкнула очками Галя.

В очках она была похожа на круглоголовую стрекозу, о чём я ей и сказал.

– Сам муравей, – не осталась она в долгу.

Таксист, вёзший нас в гостиницу «Яшлик», изо всех сил изображал из себя басмача – летел на красный свет, беспрерывно сигналил, переругивался с другими водителями, высовываясь из окна.

– У вас что, «гаишников» нет? – спросил я.

– ГАИ спит, тебе быстро-быстро надо, – объяснил таксист.

– Псих, – сказала Галя.

– Не псих, а джигит, – поправил я её. – Понравиться хочет.

В гостинице было пусто, как в мавзолее.

– Где дежурная? – строго спросила меня Галя.

– Спит, – пожал я плечами. – Об эту пору все люди спят.

Таксист, помогавший нам нести вещи, засмеялся, приложил ладони ко рту и закричал, как муэдзин:

– Иль-ля-ля-ля-а!..

Гулкое эхо заскакало по всем двенадцати этажам гостиницы.

– Что он делает?! – пришла в ужас Галя.

– Дежурную зовёт, – сказал я.

Минут через десять появилась дама средних лет. Она постоянно поправляла рукой пышную причёску. Заспанной её я бы не назвал.

Еще через полчаса мы были определены в номера, я на восьмом этаже, Галя на девятом.

– Кого завтра снимаем? – спросила Галя у своей двери.

– Зульфию, – сказал я. – Смотри, не перепутай.

– С кем? – испугалась она.

– С Гюльчатай.

Зрачки её глаз за стёклами очков сузились – и вновь стали нормальными.

– В восемь часов разбудишь. – Она захлопнула за собой дверь.

Галя хороша была тем, что с ней абсолютно не возникало желания завести роман. При этом она не выглядела особенно страшной.

Проснулся я от громкого стука в дверь.

– Галя? – громко спросил я.

– Селёжа! – донеслось из-за двери.

Я встал и открыл дверь. Передо мной стоял человек, который был раза в два выше меня и раза в три толще. Кроме того, он был лыс и картав.

– Сосед по номелу! – радостно сказал он. – Китайскую водку будешь?

– А который час?

– Семь утла.

– Не могу, – решительно сказал я, – у меня съёмка.

– Ну, тогда вечелом.

Он стал перегружать водку из сумки в холодильник. «Бутылок пятнадцать, – прикинул я. – Это кто ж столько выпьет?»

– Мы и выпьем, – сказал Серёжа. – Ты кто?

– Тележурналист.

– А я участковый.

– Кто-кто?!

– Участковый остлова Влангель.

– Врангель? – стал я припоминать. – На Северном полюсе?

– Почти. Здоловый остлов, две Фланции влезает. Или тли.

– А кто там живёт?

– Люди, – туманно объяснил Серёжа. – На велтолёте в гости летаю. И на охоту.

– А сюда как попал?

– В отпуске! – удивился Серёжа. – Из Астлахани плилетел. У меня полгода накопилось, летаю туда-сюда. Если меня не будет, доставай из холодильника водку и пей.

– Ладно, – сказал я. – В Ташкенте у тебя кто?

– Никого! – снова удивился Серёжа. – Захотелось посмотлеть.

Я кивнул.

– Денег хватает?

– Навалом! – не стал врать Серёжа. – А я ещё песцов набил. В кабаке девкам даю.

– Понятно, – сказал я. – Надолго в Ташкент?

– Не знаю, – пожал плечами Серёжа. – Надоест – полечу дальше.

Когда ему удавалось избежать в словах звука «р», он становился похожим на участкового острова Врангель.

«Живут же люди! – подумал я. – Но из Минска слетать в Ташкент – тоже неплохо».

В десять утра к гостинице подкатила белая «Волга», мы с Галей погрузились в неё и поехали.

Утренний Ташкент был хорош, как только что распустившаяся роза. Широкие проспекты, похожие на дворцы здания, фонтаны. Капельки росы сверкали на лепестках цветка, и от его аромата слегка кружилась голова.

– Хороший им город отстроили, – сказал я. – После землетрясения здесь были одни руины.

– Я на двенадцать заказала камеру, – посмотрела на часы Галя.

Я не стал говорить, что камеру лучше было бы заказать на завтра. Человека к съёмке надо готовить. Но разве Гале что-нибудь докажешь? Тем более не выспалась девушка. Я и сам не выспался.

В редакции журнала, который редактировала Зульфия, нас ждали. Поэтесса восседала в своём кабинете за столом, симпатичная черноглазая девушка хлопотала у маленького столика, разливая по пиалам чай.

– О чём будем говорить? – Зульфия величественным движением руки пригласила нас сесть. – Ах да, о Якубе Коласе. Он у нас жил во время войны. Очень простой человек. Мой муж тогда был первым секретарем ЦК партии Узбекистана. Геройски погиб. Уже сорок лет я одна…

Галя ушла за кинооператором, поэтому историю тяжёлой жизни Зульфии мне пришлось выслушать одному. Главное, что я запомнил – единственный сын Зульфии работает сейчас управляющим делами Совета Министров Узбекистана.

Время от времени за моей спиной появлялась черноокая девушка. Она подливала в пиалу чай, и я любовался её изящными руками с тонкими пальцами. От неё исходил запах жасмина.

Идиллию, как всегда, нарушила Галя. Она ворвалась в кабинет во главе отряда осветителей, и я едва успел подхватить чайный столик. Одна пиала свалилась на толстый ковёр.

– Снимаем? – грозно спросила Галя.

– Пожалуйста, – выпрямилась в кресле Зульфия. – Меня часто снимают.

Кинооператор настроил камеру и отвёл меня к окну.

– Сегодня обедаем в ресторане «Ташкент», – сказал он. – Я приглашаю.

Оператор был русский, что несколько удивило. В республиках на первых ролях были, как правило, местные кадры.

Я оглянулся на звук застрекотавшей камеры. Снимал ассистент оператора, молодой узбек.

– Не напортачит? – спросил я.

– Пусть учится, – усмехнулся оператор.

От осветительных приборов в кабинете стало жарко, как в сауне. Капельки пота над верхней губой Зульфии говорили, что она держится из последних сил.

В дверь заглянула черноглазая помощница Зульфии, и я направился к ней.

– Как вас зовут? – спросил я.

– Шаходат, – улыбнулась она. – Вас уже пригласили на обед?

– Да, – растерялся я.

– Там будет один человек, с которым вам надо обязательно познакомиться. Его зовут Тимур. Он писатель.

– Хорошо, – кивнул я, – но меня больше интересуете вы как олицетворение красоты восточной женщины…

– Он тоже олицетворение, – на щеках Шаходат появились ямочки. – Его тесть очень большой человек.

– Это интересно.

– Самый большой человек у нас.

– Ты куда пропал? – подскочила ко мне Галя. – Садись в кадр и задай несколько вопросов. Надо спасать передачу.

Я с неохотой потащился за ней. Талант Гали и состоял в том, что она всегда появлялась не вовремя.

– По сценарию меня в кадре нет, – на всякий случай сказал я.

– А нечего с девицами в коридоре тискаться, – прошипела она.

Я задал пару вопросов, Зульфия с грехом пополам на них ответила, и мы прекратили съёмку.

– Завтра приглашаю вас к себе на плов, – слабым голосом сказала поэтесса.

– Спасибо, – с тревогой посмотрел я на неё. – Воды не хотите?

– Не надо.

На улице я напрасно вертел головой – Шаходат нигде не было. Съёмочная группа загружалась в машину. Кинооператор что-то сказал Гале.

– Куда нас собираются везти? – подошла она ко мне.

– На обед.

– А если я не хочу?

– Положено. Как ты думаешь, ассистент хорошо снял?

– Я тоже ассистент, – обиделась Галя.

Да, как это я забыл – ассистент режиссёра. Полгода назад закончила институт. Я был редактором её дипломного проекта. Когда она принесла мне на подпись микрофонную папку со сценарием, на ней значилось: «Рыдактор Алесь Кожедуб».

– Рыдактор от слова «рыдать»? – спросил я.

– А разве по-белорусски не так? – удивилась Галя.

– Я, конечно, не настаиваю, – взял я в руки сценарий, – но если хочешь защитить диплом, надо написать правильно.

– Ладно, можешь исправить, – разрешила Галя, – но у нас в институте белорусский язык никто не знает.

Это было правдой. На хорошем белорусском языке в Минске говорили несколько преподавателей филфака и кучка писателей. Многие девицы, услышав, на каком языке я говорю, едва не падали в обморок. Сами они были интеллигенцией в первом колене, считая язык деревенских родителей грубым и хамским. Я говорил, что на нём велось делопроизводство в канцелярии великих литовских князей, но девицы мне не верили.

Галины родители были откуда-то из-под Гомеля, и она тоже долго не понимала, какого рожна я выпендриваюсь. Успокоилась она только тогда, когда увидела в журнале мои рассказы.

– Ради гонораров я и хинди бы выучила, – сказала она мне в курилке.

– Хинди, может, и выучила, белорусский – никогда, – возразил я.

– Почему? – удивилась Галя.

– У тебя за пять лет городской жизни артикуляционный аппарат изменился. Хочешь сказать «рыба», получается «колбаса».

– А вы все чокнутые.

– Кто это «мы»?

– Националисты, мечтающие о гонорарах.

– Эх, Галя! – погладил я её по плечу. – Нам нужна слава и только слава.

Галя стала похожа на кошку, готовую вцепиться когтями в лицо, и я убрал руку.

Впрочем, на рассерженную кошку она была похожа всегда.

– В ресторане ешь, пей и молчи, – открыл я перед ней дверь машины. – В гостях надо вести себя прилично.

Гостиница «Ташкент» была величественна и белоснежна, как большинство зданий города.

– Между прочим, нам нужно снять старый город, – посмотрела на своё отражение в огромном стекле Галя. – Он здесь есть?

Меня тоже это беспокоило. Вокруг была сплошная новостройка.

К нам подошёл молодой человек в кожаном пиджаке.

– Из Минска? – спросил он.

«Тимур», – догадался я.

Он подал мне расслабленную руку, и я понял, что это действительно зять очень большого начальника. Да и телевизионщики засуетились. Оператор лично распахнул перед Тимуром дверь.

Мы вошли в фойе – и я остолбенел. Вдоль стены стояли, вытянувшись во фрунт, не менее дюжины официантов с салфетками через руку. Метрдотель бросился к Тимуру со всех ног и что-то залопотал, приседая и кланяясь.

Тимур сделал приглашающий жест рукой. Мы прошли через огромный пустой зал в угол, отгороженный пальмами в кадках.

– А почему никого нет? – спросила Галя.

– Я сказал, чтобы нам не мешали, – усмехнулся Тимур.

– Он кто? – шёпотом спросил я оператора, севшего рядом со мной.

– Зять.

– А кем работает?

– Главный редактор литературной газеты.

Я задумался. Зять может быть главным редактором. И даже обязан. Если, конечно, он зять самого…

– Вот именно, – кивнул оператор. – Очень талантливый писатель.

– Вы давно живёте в Ташкенте? – поинтересовался я.

– Уже почти шестьдесят лет. Меня Алексеем Иванычем зовут.

Мы ели экзотические салаты, лагман, бастурму, зелень, знакомую и незнакомую, и меня не покидало ощущение, что я участвую в спектакле. Незаметно подливал в рюмки водку официант. Меланхолично жевал листик салата Тимур. Как мыши под веником, сидела телевизионная братия, что на неё было совсем не похоже. Радовали лишь крохотные рюмки. После стакана водки, которым я отметил своё вступление в писательское сообщество, они мне были особенно симпатичны.

– В Самарканде были? – спросил Тимур.

– Нет, – перестала жевать Галя.

– А в Бухаре?

– Тоже, – сказал я.

– Можно слетать, – стал разглядывать перстень на пальце Тимур.

– У нас не так много времени, – вздохнул я. – Зульфия в гости пригласила.

– Мы тоже приглашаем, – посмотрел на часы Тимур. – Шахиня уже начала готовить плов.

– Кто? – строго покосилась на меня Галя.

– Шаходат, – сказал я.

– Та самая?

Я пожал плечами. Галя вздохнула и принялась за бастурму.

– Как жизнь в Минске? – посмотрел на меня Тимур.

– Не такая, как здесь, – сказал я. – Солнца мало.

– Да, – согласился Тимур, – на лето мы уезжаем в горы. Там не так жарко.

– А кто работает? – встряла Галя.

– Народ, – вяло махнул рукой Тимур, подзывая метрдотеля. – Запишите всё на мой счёт.

– Я уже заплатил, – сказал мне на ухо Алексей Иванович.

Я недоумённо посмотрел на оператора. С каких это пор телевизионщики расплачиваются в ресторане, да ещё за такую ораву?

– Он очень богатый! – с гордостью сказал мне Мурад, ассистент оператора.

– Русский? – удивился я.

– Он богаче узбеков, – прошептал Мурад.

Алексей Иванович усмехнулся. Чем-то он напоминал мне миллионера Корейку, за которым Остап гонялся как раз в здешних местах. Но, во-первых, это было давно, а во-вторых, оператор ни от кого не прятался. Ташкент, однако…

Я пощупал во внутреннем кармане пиджака сторублёвку. Интересно, хватило бы её, чтобы расплатиться? А ведь она у меня одна. Как Галя, которая, похоже, ни о чём подобном не думала. Впрочем, стрекоза и хороша своей бездумностью. И видят они одинаково хорошо как спереди, так и сзади.

Мы вышли из ресторана.

– Куда сейчас? – спросил я, щурясь от слепящего солнца.

– Прогуляемся по городу, потом к Шахине, – сказал Тимур. – Понравилась?

– Очень, – вынужден был признаться я. – У нас таких красивых поэтесс нету.

– У нас тоже, – засмеялся Тимур. – Красавиц на земле вообще не так много.

Он хорошо изъяснялся на русском, этот зять-писатель. Вероятно, без знания русского языка в Ташкенте нельзя принадлежать к элите. Точно так же в девятнадцатом веке нельзя было быть дворянином, не владея французским. У нас в Минске элитой был тот, кто мог связать два слова по-белорусски. Правда, сам белорусский народ этих деятелей элитой не считал, он уважал начальников. Вот круг и замкнулся. Тимур начальник. А я им никогда не буду.

Мы попрощались с Алексеем Ивановичем и сели в машину Тимура.

– Едем к Шахине, – распорядился зять.

– А восточный базар? – запротестовала Галя.

– Базар завтра. Если хотите, слетаем в Самарканд.

– Сначала надо билеты заказать, – фыркнула Галя.

– Возьму самолёт тестя, – пожал плечами Тимур.

Галя уставилась на меня. Я промолчал. Куда-либо лететь в эту жару мне не хотелось.

Шахиня жила в обычном девятиэтажном доме. Но обычным он был лишь с виду. Внутри всё поражало: ковры, картины на стенах, цветы в напольных вазах. Хозяйка провела нас в комнату, посреди которой стояло гигантское металлическое блюдо с горой плова. Рядом два блюда поменьше с овощами и зеленью и столик с бутылками. Я поискал глазами стул или хотя бы диван – и не нашёл.

– Садитесь прямо на ковёр, – улыбнулась Шаходат.

Она была необычайно хороша в цветастом платье и шароварах. Густые чёрные волосы волной спадали на плечи. На маленьких руках сверкали серебряные браслеты с каменьями.