Текст книги "Дорога на Москву"

Крайск

– Физруком пойдёшь? – спросил заведующий отделом образования, мельком глянув на мои документы.

– Конечно, – сказал я.

– Тебе там и язык с литературой дадут, но надо закрыть ставку физрука, – вздохнул заведующий. – Мужиков не хватает.

О том, что мужиков не хватает, я знал давно. Их катастрофически не хватало на филфаке, который я закончил. Недоставало их на танцплощадках в домах отдыха и на турбазах. Мало было и в школах. Половина моих однокурсников, например, школе предпочли армию, куда отправились служить после университета командирами взводов.

Я поехал в деревню Крайск за Плещеницами. «В мире есть три столицы: Минск, Логойск и Плещеницы», – говорили в этих местах. Крайск располагался в двадцати километрах от местечка Плещеницы, почти столица. О многом говорило и название деревни.

Крайск стоял на старом Долгиновском шляху, который вёл из Минска в Витебск. Вымощенная булыжником дорога, старые тополя по её сторонам, изредка липовые аллеи, ведущие в бывшие панские усадьбы. Чаще всего в этих усадьбах сейчас размещались школы. Поля, перелески, за Крайском уже глухие леса.

В трёх километрах от Крайска до войны проходила граница с Польшей, и это до сих пор отражалось на местных людях. В «польских» деревнях с учителем здоровался каждый встречный, в «советских» тебя не замечал никто.

На постой меня определили к бабе Зосе, хата которой стояла в пятидесяти метрах от школы.

– Я только хлопцев беру, – сказала она мне.

– Почему?

– Хлопцы идут гулять на сторону, а девки к себе ведут. Ты надолго сюда?

– Не знаю, – пожал я плечами.

Долго быть здесь я не собирался. Я не представлял себе жизни без библиотечного зала, без запахов кофейни, без гулкой пустоты спортзала, без освещённых улиц ночного города, без Зиночки, наконец.

– Коли женишься, так и останешься, – сказала баба Зося. – Садись есть.

На столе стояла большая сковорода, в которой плавали в жиру толсто нарезанные куски сала и штук пять оранжевых глаз яиц.

«Сытно», – подумал я, вооружаясь вилкой.

– Выпей, – поставила передо мной литровую кружку хозяйка.

– Что это? – покосился я на кружку, догадываясь, впрочем, о её содержимом.

– Гоню понемногу, – сказала баба Зося. – Для себя, никому не продаю.

Как позже выяснилось, баба Зося гнала самогон исключительно на продажу. Раз в месяц к ней заходил участковый и забирал свою долю – четыре бутылки напитка. Приходил он, когда меня не было дома, но пару раз мы всё же столкнулись.

– Не обижает? – кивнул он на бабу Зосю.

– Да нет, – сказал я.

– Кормит хорошо?

– Как на убой.

– А поит?

С этим было сложнее. Самогон бабы Зоси так шибал в нос, что я мог сделать из кружки глоток, от силы два.

– Потом допьёшь, – убирала кружку в шкафчик баба Зося после обеда. – У меня никто так мало не пил.

Я отмалчивался.

Самогон был серьёзным экзаменом при вступлении в общество любителей застолья. Я понимал, что только освоив его я мог рассчитывать влиться в плотные ряды профессионалов. А сделать это было непросто.

Вообще-то, моё знакомство со школьным коллективом началось со «старки». В первый же рабочий день директор отправил меня с другими учителями-мужчинами на строительство школьного сарая. Стены его уже стояли, оставалось подвести под крышу. Завхоз, у которого на левой руке не хватало трёх пальцев, и рад был бы командовать учителями, но побаивался. Работа шла ни шатко ни валко. Затащили на крышу несколько балок, прибили пару досок.

– Ну что? – посмотрел на товарищей Станислав Казимирович, учитель белорусского языка и литературы. – Сколько можно работать, когда у нас новый коллега?

Мужчины сгрудились вокруг меня.

– В магазин пойдёшь или до бабы Зоси? – спросил Станислав Казимирович.

– В магазин, – сказал я.

Все скинулись по рублю, некоторые свою долю внесли копейками.

– В магазине только «старка», – предупредил Станислав Казимирович. – На закуску хлеба купи. Нас пятеро.

Деньги у меня были, поэтому я купил четыре бутылки «старки», две банки килек в томатном соусе и буханку хлеба.

– Гуляем! – весело сказал Станислав Казимирович, заглянув в авоську. – Надо было бутылку лимонада прихватить.

– Обойдёшься! – сказал Николай Петрович, учитель математики. – Иван, дай стакан.

Завхоз принёс стакан и тут же скрылся в сарае.

– Он тут старший, – сказал Станислав Казимирович, – нехай работает.

И мы принялись за дело. Через полчаса всё было выпито.

– Петрович, за добавкой пойдёшь? – спросил Казимирович.

Оказалось, коллег нужно звать только по отчеству, Константиновичем я у них стал ещё до первого стакана.

Петрович, который сидел, прислонясь спиной к стене сарая, сделал слабую попытку встать, но не смог.

– Я пойду, – сказал Казимирович.

Он взялся за руль велосипеда, закинул на раму ногу и свалился с велосипедом в траву.

– Расходитесь по домам, – вышел из-за угла с молотком в руке завхоз. – Не дай Бог, директор увидит.

– Я здесь посплю, – сказал, не открывая глаз, Петрович.

Казимирович встал, поднял велосипед, но садиться на него не стал.

– Пойду пешком, – объяснил он мне.

– Гляньте на молодого учителя, – сказал завхоз. – Будто и не пил.

Действительно, водка меня не брала, лишь появился звон в ушах и приобрели особую чёткость предметы, находящиеся перед глазами. При этом я не видел солнца над головой и не слышал пения птиц. Я как будто смотрел на себя со стороны и отдавал команды: «Стоять. Шаг вперёд. Прямо».

Мой дом был недалеко, я благополучно добрался до него, упал в кровать и уснул.

Но «старка» оказалась цветочками. Битва с самогоном обещала быть гораздо более жестокой.

Начались занятия. Я писал планы, гонял по спортивному залу учеников четвёртых-шестых классов, рассказывал про Евгения Онегина и Наташу Ростову в восьмых и девятых. Двадцать восемь часов в неделю, казалось бы, не оставляли времени ни для чего другого, но я успевал не только знакомиться с окрестностями, но и ездить в Минск.

Подошли октябрьские праздники.

– Константинович, вы в Минск не собираетесь? – подошла ко мне в перерыве завуч Нина Владимировна.

– А что? – насторожился я.

– Приходите к нам завтра. Посидим, попоём.

Нина Владимировна с мужем, школьным военруком, жила в доме для учителей. Там же занимали квартиры учительницы химии Валентина Викторовна и физики Анна Семёновна. У Валентины была пятилетняя дочка. Обеим учительницам было под тридцать, и они, конечно, казались мне глубокими старухами.

– Константинович, вас надо женить! – сказала Нина Владимировна, когда все уселись за стол.

– На ком? – удивился я.

– У директора дочка школу кончает. А перед вами такая хорошая учительница была! Она, бедная, чуть не заплакала, когда узнала, что молодой учитель приезжает. Но её уже в завишинскую школу перевели.

«И слава Богу», – подумал я.

– За это надо выпить! – наполнил чарки Сергей, муж Нины Владимировны.

Продукцию бабы Зоси я узнал после первого же глотка. «Кошмар! – подумал я. – Как её женщины пьют?»

Но женщины справились с напитком легко, никто даже не поморщился. Я стал налегать на закуску, от вида которой разбегались глаза. Мясной салат и селёдка под шубой, копчёное мясо и домашняя колбаса, жареные куры и тушёные кролики, солёные огурцы и мочёные яблоки, – тут можно было выпить не одну кружку самогона. И я, отбросив условности, принялся пить как все.

Мы выпили за Великую Октябрьскую Социалистическую революцию. За нашу школу. Отдельно за каждого из хозяев. За Валю и Аню. За нового учителя математики Геннадия Олеговича, которого посадили рядом с Валентиной. Я понимал, что сделано это намеренно. Но знал я и то, что к Валентине на огонёк заглядывает председатель колхоза.

– Она закрылась, – рассказывала мне баба Зося, – так он чуть окна не выбил! А у самого трое детей.

– Пустила? – спросил я, расправляясь со щами.

– А куда она денется? Председатель…

– Но не директор же школы, – хмыкнул я.

– У нас главный председатель, – твёрдо сказала баба Зося. – Со света сживёт, если поперёк станешь.

Я выдул полную чарку за себя, умного и красивого, и понял, что нужно немедленно выметаться на улицу. У забора меня стошнило.

«Хорошо, уже темно, – уныло думал я. – Господи, сколько же я съел! Неужели так и не научусь пить эту проклятую самогонку?»

Но потихоньку всё наладилось. Наступил Новый год. Дружным коллективом мы отметили двадцать третье февраля и восьмое марта. Началась весна, и я вдруг почувствовал, что сивуха бабы Зоси уже не столь отвратительна.

В субботу я пришёл с сыном бабы Зоси Петей из бани. Мы чокнулись кружками, и я отпил половину из своей не поморщившись.

– Что, другой самогон? – кивнул я на кружку.

– У матери другой не бывает, – сказал Петя. – Спорим, я выпью пол-литра, не касаясь посуды руками?

– Это как? – заинтересовался я.

– А вот так. Мама, дай бутылку!

– Не дам, – сказала из кухни баба Зося.

– Я фокус покажу!

– Знаю я твои фокусы.

– А ты дай учителю. После бани можно.

Баба Зося вынесла нам бутылку.

– Последняя, – сказала она.

Петя дождался, когда мать вышла из хаты, перелил самогон из бутылки в пол-литровую банку, заложил руки за спину, взялся за край банки зубами и выпил её содержимое, медленно запрокидывая голову назад.

– Ну как? – спросил он, отдышавшись.

– Профессионал, – с завистью сказал я. – А водку можешь?

– Это легче, – махнул рукой Петя. – С тебя бутылка.

– За что?

– За погляд. Что я, даром мучился?

– Чему ты хлопца учишь? – показалась в дверях баба Зося. – Жениться ему надо, а не с бутылками обниматься.

– Жениться, конечно, надо, – засмеялся Петя, – вон сколько девок, хоть в школе, хоть за школой. Неужто ни одна не нравится?

У самого Пети было три девки от трёх до семи лет.

– Одни бабы кругом! – жаловался он мне. – Матери надо огород вспахать и дрова заготовить. Жёнке все гроши до копейки отдай. Девкам пальто и платья купи. А самому когда жить?

Странно, чем больше все вокруг говорили о моей женитьбе, тем меньше мне этого хотелось. К счастью, в учительском коллективе подходящей пары для меня не наблюдалось, все были намного старше. Но подрастали ученицы, и молодой учитель вызывал у многих из них живой интерес. Я уж не говорю о Лене Пташник, которая, разговаривая со мной, бледнела и краснела. Однажды на своём столе я обнаружил письмо, автор которого признавался, что ему нравится «один человек». Письмо не было подписано, но я знал, кто его подбросил.

Однако любовь Леночки была платонической, и её слёзы, орошающие ночью подушку, высыхали так же быстро, как лужицы после цыганского дождя.

Совсем другой была Ира Лавринович. Она не плакала в подушку.

– Александр Константинович, а почему вы на танцы не ходите? – спросила она в упор, глядя на меня серыми глазами.

– Какие танцы? – растерялся я.

– В клубе. Мы давно ждём, когда вы придёте.

Ирочка стояла, прислонившись к спинке парты. Она давно выросла из школьного платья, и все округлости, изгибы и вмятины её крупного тела были видны как на ладони.

– На следующем уроке сочинение, – сказал я. – Прочитала «Войну и мир»?

– Тройку всё равно поставите, – фыркнула она.

Крыть мне было нечем. Ирочка, как и почти все остальные девицы класса, мне нравилась. Но когда нравятся все, не нравится кто-то одна. Я был спокоен, готовя себя к другой жизни, городской.

Тогда я не знал, что через много лет Крайск будет вспоминаться мне как предощущение счастья. Никогда больше не было у меня этих долгих осенних вечеров. В трубе выл ветер, в окно стучали крупные капли дождя, скрипел сучьями старый тополь с обломанной вершиной, в печи скакал огонь, за занавеской похрапывала баба Зося. Сегодня она гнала, в хате сильно воняло брагой…

Не было больше и зимних бдений со стопкой тетрадей. Бесновалась вьюга, пытаясь выдавить стекло в окне, тикали ходики, на кухне разговаривала сама с собой баба Зося, готовя вечерю своему хлопцу, и отдалённый вой, доносящийся с поля, скрёб по сердцу – неужели волки? Но стихал ветер, и вой пропадал. Слышно, как булькал самогон, который баба Зося наливала из бутылки в кружку…

И не было больше майских тёплых ночей, когда сна ни в одном глазу. Из-за ручья терпко пахла черёмуха, гудели в темноте хрущи – им-то что не спится? – ты смотрел в звёздное небо и думал о невыразимо сладком – любви, славе, почёте, которые, конечно, скоро к тебе придут. Ведь ты для этого и появился на нашей прекрасной земле, не так ли, милый?..

Ах, как ты рвался из Крайска в столицу, не замечая и тысячной доли красоты и уюта, тебя окружающих. Там, там бурлила настоящая жизнь, которая станет во сто крат лучше, когда в ней появишься ты.

Нежный румянец таял на Леночкиной щеке. Девушка тоже уходила в другую жизнь, но я об этом не жалел. Мне ещё не о чем было жалеть.

Минск. Академия

На Ленинском проспекте я встретил своего однокурсника Валеру.

– Как жизнь?

– Нормально.

– Где работаешь?

– В Крайске.

– У нас в Институте языкознания объявлен конкурс на замещение вакантной должности младшего научного сотрудника. Пойдём к директору.

Директор принял меня благосклонно, расспросил о житье-бытье, поинтересовался планами на будущее.

– Я бы вас взял, – махнул он пустым рукавом, у него не было по локоть одной руки, – но вы как молодой специалист должны отработать по месту распределения ещё два года. Вот если бы вас отпустили из Крайска официально…

Я позвонил отцу.

– Отпустят, – уверенно сказал он, выслушав меня.

– Да ты что! – вздохнул я. – Учителей не хватает.

– Я говорю, отпустят. Помнишь Лубенецкого из Ганцевич?

– Помню.

– Он тебе поможет. Запиши номер телефона и позвони ему завтра.

Самого Лубенецкого я не знал, но слышал о нём много. Мы тогда жили в Ганцевичах, отец работал бухгалтером в колхозе, а я ещё и в школу не ходил, бегал босиком по пыльным улицам, купался в речке, зимой катался на «снегурках» на пруду, который был в дальнем конце нашего сада. Проблемы взрослых в то золотое время были для меня смешны и ничтожны.

А вот у отца они возникли, и немалые. Во время предвыборной кампании он, молодой член партии, выступил на собрании в колхозе против кандидатуры, утверждённой райкомом, и её с треском провалили на выборах. Для тех времён это было событие, сравнимое с концом света. Бухгалтер против райкома?! Отца с не меньшим треском выкинули из партии.

– И что ты на него взъелся? – допытывался я, повзрослев.

– На кого?

– На райкомовского кандидата?

– А я его и не знал, – пожал плечами отец. – Прислали из района какого-то шмендрика и велели за него голосовать. А у нас свой кандидат. Инструктор райкома вызвал меня к себе и начал орать. А я ему говорю: «Да пошёл ты!..»

– Так прямо и сказал?

– Ещё хуже! И по-русски послал, и по-польски, по-немецки тоже добавил. Короче, на бюро райкома исключили за несогласие с линией партии.

– И что дальше?

– Десять лет бился, чтобы восстановили, – вздохнул отец. – Исключало бюро райкома, а восстанавливало бюро ЦК. Чувствуешь разницу? Стена! А я всё равно её пробил.

Лубенецкий и был тем инструктором, который исключал отца из партии. Теперь он работал инспектором ЦК, и отец был уверен, что он мне поможет. Я в это нисколько не верил, но на следующий день позвонил в ЦК.

– Костин сын? – услышал я глуховатый голос. – Заходи в двенадцать часов, пропуск будет заказан. Паспорт не забудь…

ЦК партии я посетил в первый раз, он же был и последний. Ковровые дорожки, широкие марши лестниц, обилие плотно закрытых дверей и почти полное отсутствие людей в коридорах произвели на меня сильное впечатление. Я попал в настоящую обитель власти, в которой таким, как я, делать было нечего.

Я робко постучал в дверь, номер которой был указан в пропуске.

– Заходи, – услышал я.

Лубенецкий был невысокого роста, в очках, в левой руке дымилась сигарета.

– Как отец? – спросил он, оглядывая меня.

– Работает в автоколонне в Речице.

– Бухгалтером?

– Главным.

– Воюет?

– Уже меньше.

– Хорошее было время, – посмотрел в окно Лубенецкий. – Не знаю, как он, а я зря уехал из Ганцевич.

– Отец тоже жалеет.

– Болеет?

– Печень.

– У всех у нас печень, – вздохнул он. – Ну, рассказывай, что у тебя.

Я коротко изложил свою историю.

– Сколько тебе осталось?

– Два года.

– Ну и доработал бы.

– Хочу в Академию…

Лубенецкий побарабанил пальцами по столу.

– Ладно, должок я Косте верну, – но ты тоже когда-нибудь пожалеешь, что уехал из Крайска.

Я неопределённо пожал плечами. Мне казалось, что этот день я буду праздновать наравне с седьмым ноября и первым мая.

Лубенецкий сдержал обещание: в отделе образования мне выдали бумагу, в которой было сказано, что отныне я волен устраиваться на работу по собственному усмотрению.

И я стал работать в Академии наук, а точнее, в мемориальном кабинете бывшего вице-президента Академии Якуба Коласа. Вместе с десятком девиц разного возраста и калибра я расписывал карточки для десятитомного собрания сочинений дядьки Якуба. Кабинет был огромен. В одной его части стояли стол и два чёрных кожаных кресла, отгороженные канатом на подставках, в другой располагались мы. Точное количество девушек, работавших в нашем секторе, не знал и заведующий Николай Васильевич. Одни уходили в декрет, другие из него выходили, третьи поступали в институт, четвёртые его заканчивали, и я в этом малиннике растерялся.

Как и в Крайске, мне нравились практически все из окружающих меня юных особ, но следовало всё же определиться, которая больше. Кроме того, я хорошо помнил одну из ганцевичских поговорок: «Попал в вороны, кричи как оны». Предположим, изранив руки, я срываю одну из этих благоухающих роз. Но что дальше? Ты защищаешь диссертацию, становишься отцом семейства, годам к сорока получаешь квартиру – раньше в нашем институте их не давали, – беседуешь с коллегами о статьях, симпозиумах и прибавке к жалованью, ожидающейся, возможно, в будущем году. И розарий, в котором ты находился, приобретал другой вид. Став обладателем одной из роз, ты лишался возможности нюхать другие… Так во имя чего ты жертвуешь своей драгоценной жизнью?

Но подобные мысли меня посещали редко. Молодёжь – она всегда молодёжь, в том числе и в мемориальном кабинете с громадными креслами. Постепенно образовалась компания из троих девок и меня, и мы, закрывшись после работы на ключ, отмечали не только праздники, но и конец рабочего дня.

Однажды в дверь громко постучали. Мы переглянулись. Девчата быстро смели со стола нехитрую закуску, рассовали по сумкам пустые бутылки. Я пошёл открывать дверь. Но легко сказать – открывать. Дверь была старинная, и врезанный в неё замок открывался по настроению. Сегодня он забастовал напрочь. Сколько я ни ковырялся в скважине здоровенным ключом, замок меня в упор не видел. Я уж узнал доносившиеся из-за двери голоса директора, Николая Васильевича, учёного секретаря института…

«Проверка, – толпились в голове сумбурные мысли, – хорошо, я с тремя девицами… а если бы с одной? И кресло, кажется, сдвинуто с места. Боже, канат!»

Оставаясь после работы, мы эти подставки с канатом убирали в сторону и по-хозяйски устраивались в мемориальных креслах. Думаю, классик отечественной литературы нас за это не осудил бы. Я показал на подставки рукой. Девицы, отталкивая друг дружку, бросились устанавливать их на место. Конечно, делали они это по-девичьи, но лучше так, чем никак.

Замок, убедившись, что в кабинете наведён должный порядок, хрюкнул и открылся.

Первым в помещение ворвался директор, за ним его заместитель и учёный секретарь, последним бочком протиснулся Николай Васильевич.

– Чем вы здесь занимаетесь? – сверкнув очками, грозно вопросил директор.

– Работаем, – сказал я.

К счастью, на моём столе были разбросаны карточки с выписанными на них словами.

– А зачем закрылись?

– Чтобы не мешали, – не моргнув глазом, соврал я.

– Так ведь рабочий день закончился! – встрял учёный секретарь.

– А у нас норма! – запищали девицы, Света, Нина и Тома.

Норма действительно была – сто восемьдесят карточек в день.

Директор, размахивая пустым рукавом, ринулся к столу Якуба Коласа. На нём не было ничего, кроме пыли. Ее, кстати, не было на креслах, но попробуй это разгляди. Директор и не разглядел. Он подвигал подставки, провёл пальцем по столу, поправил на стене портрет Якуба Коласа.

– Странно, – пробурчал он, – всё цело. Николай Васильевич, почему ваши сотрудники закрываются на ключ после работы?

– Не знаю, – сказал Николай Васильевич и посмотрел на меня.

«Если бы и знал – не выдал», – подумал я.

Не далее как вчера я помогал Николаю Васильевичу грузить ящики с вином. Член-корреспондент Академии наук, академик-секретарь отделения общественных наук, заведующий сектором современного белорусского языка, зарплата которого была больше тысячи рублей в месяц, Николай Васильевич всем другим напиткам предпочитал «портвейн». Я это узнал вчера, когда в обеденный перерыв таскал из подсобки гастронома ящики. В багажник «Волги» вошло три ящика, четвёртый не помещался.

– Что будем делать? – почесал затылок Николай Васильевич.

– В салон, – сказал я. – Рассуём по сиденьям, и все дела.

– А как занесём в дом?

– В авоське.

По наступившей паузе я понял, что сказал глупость. Нести в квартиру академика «портвейн» в авоське было нельзя.

– Завернём в газеты, – предложил я.

Николай Васильевич вздохнул и дал мне рубль. Я сбегал в киоск и вернулся с пачкой «Правды».

– Надо было брать «Советский спорт», – сказал Николай Васильевич. – Или хотя бы «Труд».

– В «Правде» больше страниц.

Мы тщательно упаковали бутылки и благополучно доставили их в новую квартиру в «долларе» – так называли престижный дом для учёной элиты.

«Пьёт «Три семёрки», – с завистью думал я по дороге. – Интересно, а в карты он играет? Что девок любит, это мы знаем…»

Девок Николай Васильевич действительно любил. Только в мемориальной комнате их было не меньше десятка, высоких и маленьких, худых и толстых. А ведь были ещё и другие комнаты, правда, не такие большие, как наша.

Нина, например, прельстила шефа бюстом. Когда он давал ей задание, нос Николая Васильевича находился на уровне ложбинки между грудей Нины, и казалось, будь наш шеф похудее, он юркнул бы в эту ложбинку с концами.

– У него глазки в кучку, – говорила Нина, – а мне его по лысине погладить хочется, ей-богу!

А ещё Нина была высокая и статная.

Но отдыхать летом в Сухуми я поехал со Светой. И не потому, что Нина была замужем. Света мне нравилась.