Текст книги "Дорога на Москву"

5

Литературу я сдал легко. Но так и должно было быть, всё ж библиотеку прочитал.

– Какую библиотеку? – разинула рот Ленка, когда я ей сказал об этом.

– Обыкновенную, – пожал я плечами. – Хотя нет, техникумовская меньше городской.

– Объясни толком! – рассердилась она.

Когда Ленка, скосив тёмный глаз, смотрела на меня сверху вниз, она походила на лошадь. Овал лица, тяжёлая грива волос, изгиб долгой спины и длинные ноги не оставляли сомнений – на гербе Ленкиных предков когда-то красовалась лошадь. Возможно, чистокровный арабский скакун.

– В Новогрудке, – объяснил я, – у меня был ключ от техникумовской библиотеки. Я приходил туда и брал любую книгу. Даже «Золотого осла» мог взять.

– Ключ украл? – пропустила мимо ушей слова об осле Ленка.

– Почему украл? – обиделся я. – Отец работал в техникуме преподавателем. Библиотекарша меня любила, потому что в день я прочитывал пять книг.

Здесь я прилгнул. Конечно, пять книг в день у меня не получалось. Две проглатывал, но и то не всегда. А библиотекарша меня любила, во-первых, потому, что я был сыном преподавателя, а во-вторых, книги я глотал аккуратно, в отличие от тех же студентов. Вот их библиотекарша тихо ненавидела, она сама мне в этом призналась.

– И что, всю школьную программу одолел?

Ленка теперь походила на букву «о» не только глазами и ртом, но и телом.

– Да я все романы Уэллса прочитал! – хмыкнул я.

– «Войну миров»? – блеснула она эрудицией.

– У него куча романов об английской жизни. Их намного больше, чем фантастических.

Ленка оглядывала меня, как музейный экспонат. С виду ничего особенного, а поди ж ты.

Кстати, позже выяснилось, что по глотанию книг я отнюдь не чемпион. Попадались уникумы, которым книга легко заменяла еду и женщин. Я к ним не принадлежал. Но даже эти уникумы не читали роман в девяти томах «Великий Моурави».

– Как, говоришь, фамилия автора? – чесал уникум за ухом.

– Анна Антоновская.

– Про что?

– О героической борьбе грузинского народа против турецких захватчиков.

– Нет… – отводил глаза уникум.

Мне нравилось уничтожать уникумов этим романом. Во-первых, никому ничего не говорила фамилия автора. Во-вторых, никто не знал значение слова «моурави». И в-третьих, раздавленные девятитомной массой эпопеи уникумы больше не издавали ни писка.

Ленку я о Великом Моурави не спросил. Всё-таки ей было далеко до уникумов.

– Я снова «четвёрку» получила, – похвасталась она.

– Молодец, – сказал я. – Костю с Игорем не видела?

– У Кости «пять», у Игоря «тройка», – отрапортовала она.

– Поступят, – сказал я.

– А история?!

От ужаса у Ленки расширились глаза, и она стала очень красивой.

Да, с историей у любого человека могли возникнуть проблемы. Клио, как мне стало ясно позже, была самой капризной из муз, и заслужить её расположение было сложнее, чем любой из античных богинь, не говоря уж о богах. Впрочем, все древние боги были простоваты, и обмануть их не составляло труда проходимцам вроде Одиссея. Но и на старуху бывает проруха, вспомним хотя бы таких любимчиков Клио, как Нерон, Герострат, Чингисхан или Кортес. О Гитлере я вообще молчу.

Так вот, с историей у меня были своеобразные отношения. Я любил не саму науку историю, состоящую из огромного перечня больших и малых событий, а её толкование профанами, к которым, несомненно, принадлежали писатели. Я с удовольствием читал описания исторических событий Прусом, Яном или Дюма, не придавая особенного значения достоверности этих описаний. Вполне понятно, что история представлялась мне излишне романтизированной особой, похожей одновременно на Венеру, Клеопатру и царицу Савскую. Все они были как прекрасны, так и непостижимы. А главное, в каждой исторической персоне была загадка, которую хотелось разгадать.

Экзамен по истории принимали два преподавателя, молодой и не очень молодой.

– Ну, что у вас там? – устало спросил преподаватель постарше.

– Крымская война, – сказал я. – И Февральская революция.

– Давайте про войну, – распорядился он.

– Крымская война произошла в 1854–1856 годах… – бодро начал я.

– Каких-каких годах? – перебил меня второй экзаменатор.

– В тысяча восемьсот пятьдесят третьем, – поправился я.

В принципе Крымская война была мне знакома, особенно подвиги матроса Кошки. Я читал не только рассказы Льва Толстого, но и «Севастопольскую страду» Сергеева-Ценского, которая, конечно, была меньше «Великого Моурави», но не такая уж и маленькая. О подвигах Нахимова, Корнилова и Тотлебена я мог рассказывать долго. Однако развернуться мне не дали.

– Даты путает, – сказал молодой экзаменатор, беря в руки «зачётку». – «Четвёрка», и то с натяжкой.

– Он же филолог, – возразил его напарник. – Для филолога знания вполне приличные.

– В каком году произошла Февральская революция? – спросил молодой.

– В феврале семнадцатого, – пожал я плечами. – И не революция, а переворот. Революция была в октябре.

– Вот! – оживился не очень молодой экзаменатор. – Политически грамотный абитуриент, что для филолога даже странно. Я думаю, надо ставить «отлично».

– Да он в Крымской войне плавает! – порозовел от негодования молодой.

«Сам ты плаваешь, аспирант хренов, – подумал я. – О Великом Моурави, небось, и слова не сказал бы».

– А что нам говорил Николай Гаврилович? – посмотрел на него старший товарищ. – Кто будет виноват?

У меня в голове всё смешалось. «Кто виноват?» – это ведь роман Чернышевского. Я честно пытался его прочитать, но дальше сотой страницы дело не шло. Хотя сейчас, наверное, это не имело особенного значения.

Пауза угрожающе затягивалась.

– Хороший роман, – сказал я.

– Какой роман? – уставились на меня оба экзаменатора.

– Николая Гавриловича, – упавшим голосом сказал я.

Преподаватели расхохотались.

– Так и быть, «пятёрка», – расписался в «зачётке» аспирант. – Про Николая Гавриловича он хорошо сказал.

– Его все знают, – кивнул второй экзаменатор.

Уже на улице я вспомнил, что Голенчика тоже звали Николаем Гавриловичем.

– Я же говорил, что будет «пятёрка», – сказал отец, заглянув в «зачётку». – Коля слов на ветер не бросает.

«Коля так Коля, – подумал я. – Хотя о Крымской войне я мог им до вечера рассказывать. Может, и впрямь надо было на истфак поступать».

6

После третьего экзамена в общежитии стало просторнее.

– А где Лёха? – кивнул я на аккуратно застеленную кровать.

– Домой уехал, – буркнул, не отрываясь от учебника, Николай.

– «Двойка»? – не отставал я.

– По географии, – зевнул старшина. – А у тебя, небось, одни «пятёрки»?

– По сочинению «четыре».

– По сочинению?! – изумился Николай. – Ты что, писать не умеешь?

– Умею, – сказал я, – но не так, как надо.

– Это ещё хуже, – отложил книгу географ. – У меня как раз сочинение осталось.

– Если географию сдал, и сочинение напишешь, – сказал я. – У меня вот английский.

– Что, не ферштейн?

– Ферштейн-то ферштейн, – вздохнул я, – да язык больно противный.

– Иностранные все противные, даже чехословацкий, – согласился Николай.

Я хотел было сказать, что чехословацкого языка не существует, однако старшина меня опередил.

– И что ты такой тощий? – спросил он, оглядывая меня. – Был бы потолще, сходил бы вместо меня и сочинение накатал.

Я чуть не подавился хлебом.

– Шутю, – снова взял он в руки учебник. – Морды у нас разные.

«Не только морды», – подумал я.

На экзамене по английскому языку я с грехом пополам прочитал и перевёл предложенный текст.

Экзаменаторши, больше похожие на студенток, переглянулись.

Одна из них что-то спросила по-английски.

– Откуда вы приехали? – перевела её напарница.

– Фром Новогрудок, – гордо сказал я.

– Вот и расскажите о нём.

Я приободрился. Англичанка полгода заставляла нас учить текст о первой столице Великого княжества Литовского, и в конце концов его выучил не только я, но и Палкин, для которого английский язык ничем не отличался от китайского.

Я отбарабанил всё, что знал про Грэйт Лисьюэниэн принсипэлити. Не забыл и Адама Мицкевича.

– Молодец, – сказала экзаменаторша, говорившая со мной по-русски; она и с виду была симпатичная. – Поставим «пятёрку», чтобы прошёл по конкурсу.

Вторая экзаменаторша пожала плечами.

«Мымра», – подумал я.

Я вышел из аудитории и сразу наткнулся на Ленку.

– А у меня «пять»! – показала она мне язык.

– У всех «пять», – сказал я, оглядываясь по сторонам. – Игоря не видела?

– У него «три», у Кости «четыре». Оба поступят.

– Откуда ты знаешь?

– У Игоря дядя в ЦК работает. А у Кости как раз проходной балл. С нами такой красивый мальчик будет учиться!

– Какой ещё мальчик?

– Из Сочи.

Это было интересно. Впрочем, мальчики, пусть даже сочинские, меня интересовали гораздо меньше, чем девочки, пусть даже дылды.

– А почему ты в киевский университет не стала поступать? – спросил я.

– У них украинский язык, – вздохнула Ленка. – Это же кошмар!

– Здесь тоже белорусский, – усмехнулся я.

– Белорусский гораздо легче, – посмотрела на меня, как на маленького, Ленка. – Как говорят, так и пишут. Ты когда-нибудь слышал украинскую мову?

Я пожал плечами.

– То-то! – погладила меня по голове Ленка. – А мы поступили!

И она чмокнула меня в темечко.

– Но-но! – вырвался я из её мягких рук. – С сочинским будешь целоваться.

Ленка покраснела. Я понял, что попал в точку.

«Ну и ладно, – подумал я, – на курсе не меньше ста девиц. Неужели подходящей не найдётся?»

– Найдётся, – кивнула Ленка. – Пойдём есть мороженое.

Мы вышли на улицу. По дороге к нам присоединились Костя и чернявый парень с красивыми глазами навыкате. «Сочинский», – догадался я.

– Это Саня, – представил его Костя. – Ну что, отпразднуем?

– Я хочу «ленинградское», – сказала Ленка.

– А я «вермут», – ухмыльнулся Саня.

Мы зашли в кафе «Весна» на проспекте и распили бутылку белого кислого вина.

– У нас вино гораздо лучше, – сказал Саня. – Первого сентября домашним угощу.

– Нам же учиться надо! – округлила глаза Ленка.

– Одно другому не мешает, – пожал плечами Саня. – В Сочи бархатный сезон начинается.

«Ну и сидел бы на пляже, – подумал я. – Впрочем, одно действительно не мешает другому. Хорошо, что мы всё-таки не уехали в Магадан».

До Хадыженска отец всерьез обсуждал идею переезда в Магадан. Там ему предлагали квартиру, хорошую зарплату плюс северные надбавки. Я развернул карту СССР, которая лежала у нас на шкафу, скрученная в рулон, и нашёл этот самый Магадан. Он располагался в очень хорошем месте. Берег Охотского моря, далее Тихий океан, там и до Америки рукой подать. Но всё же что-то меня настораживало. «Слишком большие расстояния между населёнными пунктами», – наконец догадался я.

– Ну и что? – пожал плечами отец. – Главное, чтоб дороги были.

– Дорог тоже немного, – сказал я.

Отец посмотрел карту вместе со мной.

– Н-да, далековато, – почесал он затылок. – Зато золото добывают.

– И рыбы полно, – кивнул я.

– Совсем сдурели? – выглянула из кухни мама. – Что старый, что малый. Это же у чёрта на куличках, и даже дальше.

Она махнула рукой, всхлипнула и скрылась в кухне.

– Началось… – пробурчал отец. – Зато жили бы, как люди.

– Там зэков много, – сказал я, оглянувшись на дверь кухни.

– Откуда ты знаешь? – тоже покосился на дверь отец.

– В книжках читал.

Отец вздохнул и свернул карту. Книжки он не читал, однако догадывался, что не всегда в них пишут глупости.

7

В Новогрудке всем классом мы собрались на Замковой горе. Вернее, предполагали встретиться всем классом, однако пришли лишь те, кто поступил в институт. Из двадцати выпускников нас набралось двенадцать.

– Не так мало, – сказал Саня Гарбацевич.

– Директор школы говорит, что это рекорд, – поправила его Люся Ковалёва, поступившая в ленинградский мединститут.

Люся была отличницей, и её поступление туда никого не удивило. Но в нашем классе среди поступивших оказались и обычные «хорошисты». Ребята рассказывали о Ленинграде, Киеве, Харькове, Гродно. Я, Борька Гончаров и Ира Кононович предпочли учиться в Минске.

– Только Москву не взяли, – сказал я.

– Кому она нужна? – выпучил глаза Гарбацевич. – Пусть её татары берут.

Мы рассмеялись.

Я по привычке оглядел с горы город и далеко открывшиеся окрестности. Вроде всё то же самое. Черепичные крыши, по окраинам типовые новостройки, дальше поля с перелесками и хуторами. Западный край. Адам Мицкевич отсюда уехал в Европу. Почти все мы отправимся на восток. Вернётся ли кто-нибудь из нас назад?

– А мне жалко расставаться, – сказала Люся. – Я привыкла к нашему городку.

Отец Люси был командиром одной из воинских частей, которых здесь было в избытке, и ей в принципе было всё равно, в России жить, на Украине или в Белоруссии, но вот поди ж ты – привыкла.

– Надо в последний раз на Свитязь съездить, – сказал Борька.

– Почему в последний? – хмыкнул Саня. – Мы на озере ещё много раз побываем.

Я на Свитязи был перед вступительными экзаменами. Взял учебники по истории и английскому, сел в автобус, приехал, выбрал тихое местечко и раскрыл книгу. Но готовиться мне не дали. Неподалёку расположилась шумная компания парней и девчат, раздались гулкие удары по мячу.

– Саня, иди к нам! – помахала рукой одна из девушек.

И только тут я узнал в этой ярко-рыжей красавице свою одноклассницу Свету Шабетник. Открытый купальник подчёркивал все выпуклости и округлости её ладного тела, парни пялились на неё, раскрыв рот, Светка не попадала рукой по мячу и чуть не падала от смеха. На самом деле она неплохо играла в волейбол, но здесь, на озере, мяч валился у неё из рук.

– Ослабла после экзаменов? – спросил я, становясь рядом с ней в круг.

– Каких экзаменов? – скосила она на меня смеющийся глаз. – Это у вас экзамены. А у нас – воля!

Светка с трудом сдала на аттестат, «тройку» по математике, например, ей поставили только по личному распоряжению директора школы, и лишнее напоминание о ней Светке было ни к чему. Но тогда зачем меня позвала?

– А чтоб позагорал немного! – толкнула она меня упругим бедром. – Посинел уже со своими книжками…

Светка откровенно смеялась надо мной, но мне и это было приятно.

– Почему Шабетник не пришла? – шепнул я на ухо Сане.

– Не только она, – оглянулся по сторонам Гарбацевич. – Веры с Томой тоже нет.

Я знал, что ему нравилась Вера Сажина. Но она любому понравится. Тонкая, упругая, как натянутая тетива, с пышными волосами редкого пепельного оттенка, Вера притягивала к себе взоры не только ребят, но и зрелых мужиков. У неё был один недостаток – полное равнодушие к книгам.

– Почему все красивые плохо учатся? – толкнул я Саню локтем.

– Не все, – вздохнул он. – Ирка Кононович тоже ничего.

Ира, почувствовав наши взгляды, улыбнулась и поправила волосы. Я протолкался к ней.

– Устроишься с жильём, сразу дай знать, – сказал я. – В кино сходим.

– Конечно, – посерьёзнела она. – Давайте не забывать друг друга.

– Никогда! – присоединился к нам Саня. – Я на праздники буду из Киева прилетать. Нам билеты покупать не надо.

Действительно, как это мы забыли – перед нами студент киевского института инженеров гражданской авиации.

– У тебя и форма будет? – спросила Ира.

– А как же! – выпятил грудь Саня. – Как у всех летунов.

– Из Минска в Новогрудок тоже на самолёте прилетишь? – поинтересовался я.

– А что? – покосился на меня Саня.

– Сюда только «кукурузники» летают, – объяснил я. – С поросятами на борту.

– Какими поросятами? – встряла в наш разговор Люся.

– Одна тётка везла поросёнка в мешке, – стал я рассказывать. – Лётчик ей говорит: вылезет порося из мешка и уделает самолёт, выкину за борт. Там и так все вокруг блевали. Кроме меня, конечно.

– Ну и как – вылез он из мешка? – спросил Слон.

В нём уже чувствовался юрист, недаром в военно-юридическое училище поступил.

– Не успел, – сказал я.

Саня побагровел. Он не любил шуток над собой.

– Санечка будет летать на больших самолётах, – примирительно сказала Ира.

– И без поросят, – кивнул я.

– Сам ты порося, – пробурчал Саня. – Кто только тебя в самолёт пустил?

– За деньги всех пускают, – сказал я.

– Даже поросят! – заржал Слон.

– А что он там делал? – посмотрела на меня Люся.

Я просидел с Люсей за одной партой два года и знал, что финтить бесполезно. Банный лист, приставший к голой заднице, ничто в сравнении с её дотошностью.

– Летел, – сказал я.

– В Минск?

– Куда же ещё! – удивился я. – Мы все летели в Минск.

– Ты, положим, летел на экзамены, – строго сказала Люся. – А поросёнок?

– Может быть, на рынок? – предположил я.

– Как будто у нас нет рынка! – фыркнула Люся. – Признавайся, поросёнка выдумал?

– Вот ещё! – обиделся я. – Самый настоящий поросёнок, визжал, как резаный. И по самолёту ползал в мешке, тётка его ногой подгребала. Лётчик боялся, что из мешка вылезет…

– Ты это уже говорил, – вздохнула Люся. – Ну сам подумай: зачем тётке везти поросёнка из Новогрудка в Минск?

– Я и подумал: зачем?

– Заткнитесь вы со своим поросёнком! – рассвирепел Саня. – Поросят вообще запрещено возить в пассажирских самолётах!

– Почему запрещено? – возразил я. – А если это подарок сыну на свадьбу?

– На свадьбу? – задумалась Люся. – Это может быть. Но тогда он был бы зажаренный. А тут живой.

Люся была восхитительна. Мне до слёз стало жалко её будущего мужа. Нам всем, например, нравились стройные ножки Люси, но никто не рисковал её провожать с танцев. А в институте никто ведь не знает, что она за фрукт, и какой-нибудь псих обязательно положит на неё глаз. Впрочем, наша Люся уже не наша. Мы все становимся сами по себе.

– За это не мешало бы выпить, – пробормотал я.

– За что?! – с осуждением посмотрела на меня Люся.

– За нас, – сказал я. – Все вместе мы собрались в последний раз. Завтра в самолёт – и разлетимся в разные стороны.

– Но не как поросята в мешке, – погрозил мне кулаком Саня.

– Обратили внимание, что сюда пришли только те, кому завтра уезжать? – гнул я своё. – У тех, кто не поступил, другая жизнь. Здешняя.

– Завидуют, – пробасил Слон.

– Это ещё неизвестно, кто кому завидует, ты Сажиной или она тебе.

– При чём тут Сажина? – пожал плечами Слон.

– По-моему, в нашем классе только ты ей нравился, – усмехнулся я.

Слон покраснел.

– Пойдёмте за шампанским, – вмешалась Люся. – Сегодня по глотку можно.

Мы гуськом спустились по тропинке с горы, купили в ближайшем магазине бутылку вина и распили её из горлышка.

Мы прощались с нашим маленьким Новогрудком, нисколько не жалея о расставании. Нас ждали большие города и, как казалось всем, большая жизнь.

Часть вторая
Ева

1

Через год я приехал в Минск в ночь на первое сентября.

Дорога с юга, где я бродяжничал всё лето, достойно завершила мою черноморскую одиссею. В станице Дондуковской на бахче я наткнулся на машину с могилёвскими номерами.

– Земеля?

– Бобруйский, – сразу признал во мне своего шофёр Николай.

– Попутчик не нужен?

– А як же!

Назавтра машина загрузилась арбузами, и мы поехали.

Как я скоро понял, арбузы были левые. Какие-то накладные на них были выписаны, однако шофёр нервничал. А когда на въезде в Ростовскую область он отдал ментам десяток отборных полосатых, мои сомнения развеялись.

– Не заметут? – спросил я.

– Документы в порядке, – пожал он плечами. – Но ведь чуют, гады, где можно поживиться. Банковский счёт когда-нибудь видел?

Он сунул мне в руки чистый корешок счёта.

– Ну и что?

– Заполнить надо.

Я порылся в сопроводительных документах, прикинул, написал на корешке от фонаря номер счёта Бобруйской райпотребкооперации.

Николай остановил машину.

– И всё? – взял он двумя чёрными замасленными пальцами бумажку.

– Всё.

– Дак, это… Поверят?

– Охота им проверять. Главное, чтоб цифры были, говорит мой батька бухгалтер.

Вот так мы ехали, питаясь арбузами с булками, а под Киевом у нас полетел диск сцепления. Николай полдня снимал коробку передач, полдня ставил её на место, а нового диска на территории Украины не виделось даже в перспективе.

– Хана, – размазал он грязным рукавом по лицу пот, – дальше на второй передаче. Пойдёшь ловить попутку?

Я, конечно, кореша не бросил, и до Бобруйска мы пилили со скоростью двадцать км в час. Мокрые от пота штаны и футболка, чугунная голова, глаза, уже не реагирующие на свет встречных фар. И Николай, вцепившийся в баранку.

– Сколько тебе за всё это обломится? – спросил я перед Бобруйском.

– Рублей триста кинут, – сжал он зубы. – Пусть попробуют меньше…

Я ничего не сказал, торопливо попрощался с Николаем на вокзальной площади и прыгнул в пригородный поезд. Опаздывать на занятия мне не хотелось по многим причинам.

В Минске я сел в такси, примчался к дяде Васе, за пять минут принял душ, за три позавтракал – и в университет, крикнув тёте Нине, что вещи заберу вечером. Каким ни классным было моё длинное лето на море, альма матер роднее. Заскребло что-то внутри, защемило, в горле комок. Не знал я, что настолько сентиментален.

И вот через две ступеньки на четвёртый этаж в сорок вторую аудиторию. Привет, привет, привет… Как лето? Отлично!

От окна машет рукой Ленка-комсорг, ржёт, хлопая по плечу, Крокодил, Володя выхватывает из сумки фотоаппарат и щёлкает. Судя по этим троим, в мире ничего не изменилось. И слава богу.

Несколько минут я в центре внимания, жму руки, подставляю щёку для поцелуя, позирую Володе. Но её нигде нет, и в животе появляется неприятный холодок.

– Ева возле актового зала, – шепчет мне в ухо Ленка.

Я недоумённо смотрю на неё.

Ленка обиженно хлопает глазами, морщит лоб, фыркает. Она ко мне со всей душой, а я идиот. Как обычно.

– Явится, – говорю я комсоргу.

И тут же является Ева. Светлые волосы пострижены по-новому. Карие глаза, опушённые длинными ресницами, сияют ярче прежнего. Тёмные брови так же непозволительно густы. И ростом стала выше, к своим ста семидесяти ещё добавила сантиметров пять.

– Каблуки, – шепчет Ленка.

Я, наверно, успел покраснеть и побледнеть, но, к счастью, на мне загар индейца. С таким загаром и Ева не страшна.

– Привет, – киваю я.

– Привет, – улыбается Ева.

Она всем улыбается, не только мне. И спешит к своим подругам Светлане и Нине. Эти девули с первого дня выделили друг дружку. Все высоки, все стройны, все минчанки. Большинство в нашей группе из разных городов и весей, но элита только они: Ева, Светлана, Нина. На первом месте всегда Ева.

Год назад мы отправлялись на свою первую картошку. Девчата с криком и писком полезли в грузовые машины с наращенными бортами, ребята помогали им, и я впервые прикоснулся к руке Евы.

– Тебя как зовут?

– Ева.

Она произнесла – Эва, на польский манер. В машину я ввалился последним. Ева подобрала длинную ногу, махнула рукой:

– Садись.

А у меня уже готова была фраза:

– Я хоть и не Адам, но внук Адама. Моя мама Лидия Адамовна.

Ева засмеялась, сверкнув крепкими зубами, и я понял, что рядом с ней мне всегда будет не по себе.

Тогда мы ещё по-детски придавали значение оценкам, а у нас с Евой после вступительных экзаменов по девятнадцати баллов из двадцати.

– Умненькая? – спросил я.

– Ты должен быть умнее, – сразу расставила всё по местам Ева.

И вот целый год позади, а у нас с Евой не разбери – поймёшь. Она не то чтобы равнодушна ко мне, но непостоянна.

– Ихняя сила в этом и есть, – подмигивал Володя.

Я злился.

– Какая сила?

– Ихняя.

– В чём выражается?

– Чтоб увернуться.

– А дальше?

– Пока не поймаешь.

Сам Володя поймал всё сразу. На картошке он три дня присматривался, на четвёртый остановился возле Светланы: эта.

– У неё жених, – предупредила его Ева.

Ева легко выдавала чужие секреты и не подпускала к своим.

– Какой такой жених?

– Парень у неё в армии.

– Он в армии, а я здесь.

И Володя принялся за дело. С утра до вечера снимал Светлану разными камерами и объективами. До утра сидел на крылечке дома, в котором жили красавицы. Подкидывал в форточку цветы, сорванные в соседних палисадниках. На пятый день осады изобразил из себя Симеона-столпника. Возле хаты был столб на бетонной подпоре, при желании на него можно влезть.

– Помоги.

Я помог.

Володя потоптался на крохотном пятачке, обнял, как жену чужую, столб и затих. Я постоял внизу, подумал, отошёл к забору и сел.

Скоро девушки выскочили из хаты, впереди Ева, за ней Нина, Светлана выглядывала из сеней.

– Вовочка, ты что там делаешь? – крикнула Ева.

– Стою.

– Зачем?

– Чтоб вышла.

Нина толкнула локтем Светлану и прыснула.

– Долго стоять будешь?

– До конца картошки.

Тут они вовсе развеселились и ушли в дом.

– Промашка вышла, – сказал я.

– Никогда! – поменял опорную ногу Володя.

Светлана вышла в брюках, свитере, куртке, тёплой шапочке. Спуститься со столба Володе оказалось сложнее, чем влезть. Я подставил вытянутую вверх руку, Володя опёрся на неё ногой – и рухнул вниз всеми своими восьмьюдесятью килограммами.

– Ты живой?.. – подскочила к нему испуганная Светлана.

Володя, кряхтя, стал собирать рассыпавшиеся кассеты с фотоплёнкой. Я потихоньку побрёл домой, радуясь, что у Володи всё в порядке. Но у него так и должно быть. Вислоусый парубок из Закарпатья, он был старше нас, опытнее, ну и способности никуда не денешь. Уж если Володя за что-нибудь брался – атас, парни. Он фотографировал, собирал коротковолновые приёмники с наушниками, вязал крючком, таскал штангу в университетском спортзале.

К концу первого курса Володя переселился к Светлане, сильно потеснив её родителей и младшую сестру-гимнастку. Но это всеми нами было воспринято как должное. Сама Светлана уже давно не понимала, как можно ходить, есть, спать, сидеть на лекциях и сдавать экзамены без Володи. Кажется, она и думать перестала самостоятельно. Таращила на подруг круглые глаза, тупо кивала головой, оглядывалась на Володю: «Что мне им сказать?»

Ева и Нина отдалились от Светланы, не сильно переживая. Кошечки, гуляющие сами по себе, они находили удовольствие в общении друг с дружкой. Окружённая поклонниками с физфака Ева, – и немного отстранённая, медлительная Нина, при ближайшем рассмотрении обнаруживающая глубину суждений. А также, вероятно, и чувств, потому что воздыхателей у неё было всего двое. Оба старшекурсники и без пяти минут аспиранты, один переводчик с английского, второй журналист.

У меня с Евой не заладилось с первой картошки. То она фыркнет, то я, и оба с опасной склонностью укусить или царапнуть до крови. При этом весь курс дружно пророчил нам свадьбу, если не первую, то следующую, после Володи со Светланой. Больше остальных усердствовала Ленка-комсорг, буксиром таскала нас из угла в угол, заставляя объясняться. Ева снисходительно улыбалась, я злился.

Конечно, я догадывался, что мы с Евой из параллельных миров. Видим друг друга, осязаем, но слиться, как Володя и Света, не можем. Во-первых, ни один из нас не умел уступать. Точнее, не умел я, Ева не хотела. И ясно давала мне это понять. Ну а с меня вообще взятки гладки. Когда было научиться? Сразу после школы семнадцатилетним отроком в университет.

Необходима была пауза. И у меня хватило мозгов её взять.

Но прежде надо сказать о Крокодиле, потому что не только подруг было трое, но и нас. Я, Володя и Крокодил, такова троица. Крокодил вырастил свою зубастую пасть в Донбассе, и он был во всех отношениях достойным шахтёрским сыном. Рост под два метра, кулаки как кувалды, светло-серые глаза, удивляющиеся этому странному надводному миру. Крокодил вылез из-под воды, это становилось понятно всем, кто с ним сталкивался. И не только вылез, но дополз до филфака, распихал лапами окружающих и впал в спячку. То есть он ходил на занятия, ел, спал, читал книжки – и ждал, ждал добычу, игриво скачущую на берегу.

Крокодил занимался боксом, я вольной борьбой, это должно было нас сблизить. Но дружил Крокодил с Володей, меня же терпел, не больше. Конечно, донкихотствующему Володе нужен был Санчо Пансо, кто спорит. Но Крокодил?!

И тем не менее так было. Первые полгода мы втроём снимали комнату. Крокодил спал, Володя неутомимо ткал паутину новой идеи, я качался на маятнике между отчаянием и надеждой. Ева была наяву и во сне, она притягивала и отталкивала. А главное, я не чувствовал под ногами опоры.

В декабре на первенстве города неожиданно для себя и соперников я стал серебряным призёром. Это был тот самый случай, который судьба подбрасывает в критические моменты. С января мне выделили место в общежитии, и вообще я ощутил крепкую борцовскую руку, не только поддерживающую, но и направляющую. Отныне можно было за себя не думать, а значит, и не терзаться. Тренируйся, парень, выбивай из головы сомнения. В феврале одни соревнования, в марте другие, в мае самые ответственные. А тут и сессия накатила.

Володя, как я уже говорил, к этой сессии перебрался жить к Светлане, Крокодил вроде бы остался один. Но крокодилы на себе подобных мало обращают внимание, у них иные цели. Я издали наблюдал за Евой. Володя, обзаведясь адъютантом в лице супруги, полностью посвятил себя фотографии. К тому времени он бросил штангу и вязание крючком. Штанга ему была противопоказана из-за давления. Иной раз проснёшься поутру, а у спящего рядом Володи из носа тянется полоска запёкшейся крови, исчезающая за ухом. Неприятно. Он и сам понял, что штанга бывает неподъёмна. Крючок же ему просто надоел. Ну, одну шапочку связал, ну, вторую, жилетку осилил. Скушно, братцы, петли они и есть петли, для роботов и самоубийц.

Володя стал изобретать проявитель, который был бы на несколько порядков лучше прежних.

Опять же, в портретной фотографии очень важна модель. Володя теперь часами наводил объективы на Еву, Нину, находил другие достойные объекты, иногда прямо на улице, и Света послушно подавала из сумки линзы и накладки. Володя священнодействовал, в этом у неё не было сомнений.

Девицы, надо сказать, позировали Володе охотно. С распущенными волосами, с гладко зачёсанными, анфас, профиль, сейчас бы лукавинку хорошо, там и голая нога мелькала, ненавязчиво. Нет, Володя был мастер, это чувствовалось.

Крокодил за год отрастил чахлые светлые усы, и когда на первенстве университета по боксу такой же молотобоец врезал ему по носу, кровь на усиках нарисовалась ярко. Но разве кровью испугаешь крокодила? Ухмыльнулся, плюнул в перчатку и так вмазал в ответ, – молотобойца-математика унесли.

К тому времени я уже давно жил предчувствием моря. Мои родители переехали из камерного, исхоженного вдоль и поперёк Новогрудка в Хадыженск, неведомый мне городок в предгорьях Кавказа. От него до Туапсе всего ничего, два часа поездом, и я рвался окунуться в зелёную прохладу гор, обдуваемых степными ветрами. А за горами ждало меня море, я это знал.

И море, конечно, не подвело. Начал я с пионерского лагеря в Дагомысе. Под этот лагерь досрочно сдал в мае сессию и уже в июне покрикивал на хорошеньких воспитанниц из первого отряда. Как молодого и неопытного, директриса воткнула меня воспитателем именно в первый отряд. Но я как-то с нервами справился. И к концу смены получил три признания в любви, два анонимных, одно очное. Отроковица Жанночка, за лето выросшая из детского сарафана, отвела меня в кусты фундука и сказала, что готова остаться в Дагомысе надолго. Родители уже сняли здесь квартиру, и она моя без остатка.