Текст книги "Дорога на Москву"

3

Все последующие дни я ездил – Ботанический сад, дендрарий, чайные плантации, Красная Поляна, горная пасека. В ресторане императорского охотничьего дома отведал «форель по-царски». Среди пальм в дендрарии я вдруг поймал себя на мысли, что уже около десяти лет не рыбачил у себя на родине. И не только не рыбачил, но и не собирал грибы или ягоды. А реки лучше Ислочи нет нигде. Холодная и чистая, она продирается сквозь Налибокскую пущу, и на галечных перекатах в ней стоят голавли, под обрывистыми берегами – хариусы, а по всей реке гуляет форель-стронга. О налимах не говорю, в Беларуси они считаются обыкновенной рыбой. Сунь руку под любую корягу, и если не цапнет за палец рак, вытащишь налима, ментуза.

Я ощутил неодолимую тоску по своим рекам – Днепру, Неману, Припяти, Ислочи, Цне. И пусть они загажены радиацией и мазутом, пусть берега их давно не те, что сорок лет назад, пусть вокруг твоей палатки за ночь не вырастает штук пять подосиновиков и не встречает тебя у выхода из неё недовольный бобёр, сочинским красотам до этих рек далеко. Не только сочинским, но и майамским, хотя там я не был. Саня зовёт к себе в гости, но как туда выбраться бедному писателю? Бедные и глупые, сказал Усман Ильгизарович, и был абсолютно прав.

По ночам время от времени я просыпался от булькающих звуков. Поначалу сосед наливал водку в стакан, затем стал пить из горла. При этом он совсем не закусывал, что вызывало беспокойство.

– Как симпозиум? – спросил я Усмана Ильгизаровича, когда он ненадолго пришёл в себя.

– Идёт.

– Вы один в делегации или ещё кто?

– Министр и профессор. Тоже книга ему пишет.

Мне сравнение не понравилось.

– Я министрам книги не пишу, – сказал я. – Они умные, пусть сами пишут.

– Наш министр дурак, профессора с собой возит. Слушай, татары агрессивный народ! Ты против нас ничего не говори.

– Молчу, молчу.

– Слушай, какая моя жена злющая! Зачем, говорит, вторая жена взял? А я не только вторая, я и третья взял. Медсестра у нас. Я её изнасиловал, теперь тоже дочка растёт. Красивая!

– Дочка или жена?

– Оба красивая. Но таких, как ты, жёны не любят.

– Почему? – отчего-то обиделся я.

– Ты добрый, красивый – зачем такой жене нужен? Любая жена ругаться должна. Тогда она понимает, что настоящий жена.

– Ругаться на любого можно.

– Э, нет! – хитро прищурился Усман. – Она тебя ругает, ты её стукнешь – тогда любовь. Моя старая жена очень злющая!

Он уважительно покачал головой.

– Плохо, что вы уже три дня ничего не ели, – сменил я тему.

– Вечером банкет, – сделал попытку встать с кровати Усман. – Селезёнку вырезали, совсем иммунитета нет. Пока неделя не попью, не могу остановиться. Но какая эта еврейка умная! Один раз смотрела на меня и говорит: «У тебя селезёнка гниет!»

– Старая?

– Старше моей жены. Слушай, а я тоже еврей!

На нетвёрдых ногах Усман Ильгизарович подошёл к зеркалу, посмотрел на себя.

– Какой же вы еврей? – сказал я. – Вы татарин.

– Мой дед двести лет назад из Палестины еврейку привёз. Ты Коран знаешь? Евреи и арабы – это одно и то же.

Для меня новость была несколько неожиданной.

– Как это – одно и то же?

– Один народ, только разной дорогой пошёл, – никак не мог оторваться от зеркала Усман Ильгизарович. – Слушай, морда какая красная. Дурак!

– Передохните немного, – посоветовал я, – поешьте, поспите, погуляйте. Море успокоилось, можно купаться. Вода девятнадцать градусов.

– Я здесь в прошлом году на симпозиум был, купался, – поморщился Усман Ильгизарович. – Писатель бедный, врач бедный – это неправильно. Я тебе говорил, что не беру деньги?

– Говорил.

– Пусть те берут, у кого нет денег. – Он выжидательно посмотрел на меня.

– Правильно, – согласился я. – Вы в Америке были?

– В Швейцарии был, – Усман Ильгизарович тяжело сел на диван. – Красивая страна, как Татарстан.

– У меня друг в Дагомысе родился, теперь живёт в Америке, – объяснил я свой интерес к заморской стране.

– Там тоже можно жить, – махнул рукой Усман. – Слушай, вчера дождь был?

– Был.

– Жена говорит: «Зачем билет на самолёт взял? Пропадёшь, дурак!» Сейчас погода хорошая. Сидит дома, ругается.

Мне показалось, что Усмана Ильгизаровича устраивают все три жены. Одна сидит дома и ругается, вторая и третья воспитывают детей.

– Слушай, прилечу Алпатьевск, не знаю, к какой жене идти, – признался он.

Здесь я ничего не мог посоветовать.

– Слушай, тот белорус тоже молчал. Хороший человек. Но немножко пил.

Усман Ильгизарович достал из-за спинки дивана бутылку.

– Я иду на пляж, – сказал я.

– Как хочешь, – он глотнул из горлышка. – Татарки злющие, говорил?

– Конечно.

– Зато очень красивые. Еврейка видел?

– Видел.

– Тоже красивые, но наши лучше. Очень злющие! Твоя жена кто?

– Русская, – понял я.

– Совсем плохо, – поцокал он языком. – Слушай, дураки мы! Сколько девушек гостиница, а ты один ходишь.

Кроме двух-трёх потасканных проституток, девушек в гостинице я не видел, сезон кончился. Но спьяну всякое показаться может. Хотя, был бы здесь Саня, он нашёл бы девушек. Вернее, они бы его нашли.

– В Майами девушек много, – вздохнул я.

– Всюду много, – стал надевать штаны Усман Ильгизарович. – Я один ресторан пришёл – кругом девушки. Жена, дурак, боится, что я к молодой уйду. Зачем уходить? Всюду жить можно.

– Хорошо там, где нас нет, – сказал я.

– Неправильно говоришь: там, где нас нет, плохо, – внимательно посмотрел на меня Усман Ильгизарович. – Лучше еще здесь немного поживём. Умру, от трёх жён хоть что-то останется.

Татарин был прав. Неважно, где мы живём – в Москве, Сочи, Алпатьевске или Майами, – но что-то от нас должно остаться.

Он вновь уснул, и вскоре раздался междугородний телефонный звонок.

– Алло, это Дагомыс? – услышал я довольно приятный женский голос.

«Жена, – понял я. – Но которая?»

– Да, – сказал я в трубку, – Дагомыс.

– Не будете ли вы столь любезны пригласить Усмана Ильгизаровича?

– Минутку.

Я с сомнением посмотрел на Усмана. Добудиться его вряд ли было возможно.

– Знаете, – сказал я, – по-моему, он спустился на пляж.

– На пляж?! – Женщина на том конце провода была явно обескуражена. – У вас там хорошая погода?

– Это же Сочи, – сказал я. – Плюс двадцать, и море спокойное.

– Замечательно, – сказала жена несколько упавшим голосом. – Вы сосед Усмана?

– Ну да, – кивнул я, – мы здесь работаем, но иногда удаётся выбраться на море. А с кем я разговариваю?

– Это жена Усмана Ильгизаровича.

По её тону я понял, что это старшая жена, настоящая.

– Я передам, что вы звонили.

– Да, будьте любезны. Скажите, что мы с сыном его ждём. Мы всегда переживаем, когда он уезжает.

– Непременно, – сказал я. – Он о вас рассказывал. Прямо так и сказал: «Самые красивые женщины – татарки».

Видно, женщина из Алпатьевска была столь ошеломлена моими словами, что от волнения нажала на рычаг – в трубке раздались короткие гудки.

– Кто звонил? – послышался с кровати голос Усмана.

– Жена, – сказал я. – Старая.

– Татары спят, – пробормотал он и накрылся с головой одеялом.

Я переоделся и спустился на пляж.

Море было спокойным. Весёлая дворняга гоняла голубей, ковыряющихся в выброшенных штормом водорослях и разбитых мидиях. Ещё немного – и с пляжа исчезнут голуби и дворняги. Осень.

Неподалёку от меня расположилась стайка молоденьких девушек, я уже знал, что они учатся на горничных и портье. Они фотографировались, заскакивая на секунду в море, визжали, одна особо отчаянная проплыла метров пятнадцать. По взглядам, которые они бросали на меня, я понял, что им остро не хватает внимания таких же, как и они, парней. Только это внимание и было для них настоящим.

Я смотрел на их гибкие тела и с грустью осознавал, что между прежним Дагомысом с Саней, Лёвиком и тридцатью девицами из первого отряда и нынешним, полупустым и накрытом тенью злющей жены татарина, пролегла целая жизнь. Не всё в ней сложилось так, как хотелось бы, но она была, полная звуков, запахов, радостей, безвозвратных потерь, и в Москве ли, в Майами, в горних высях, в которых пребывают уже многие наши товарищи, мы говорим: жизнь, ты прекрасна именно тем, что была. Мы прожили уже большую часть этой жизни, мы догадываемся, что впереди нас ждут далеко не лучшие времена, и благодарим Господа за дарованное нам счастье. Жизнь, какая б она ни была, единственна, неповторима и истинна. Пусть это самая банальная мысль из всех, приходивших мне в голову, но она мне дорога.

Когда я улетал из Сочи, Усман Ильгизарович оставался в гостинице. Вечером у них намечался прощальный банкет.

На следующий день, завтракая в Москве, я услышал по радио, что на Северном Кавказе произошло землетрясение силой четыре балла с эпицентром в Дагомысе.

Жертв и разрушений не было.

Ганна

В Теребеи я и Николай, мой товарищ ещё со студенческих времён, приехали накануне Нового года.

– Ты Новый год на Полесье встречал? – спросил меня Николай.

– Только в детстве.

– А когда там в последний раз был?

– Давно.

– Вот и поедем. Мне надо срочно статью сдать в фольклорный сборник. Чертовщины не хватает.

– Чего-чего?!

– Историй про чертей и ведьм. Там их навалом.

– До сих пор? – не поверил я.

– А вот поедем – узнаешь.

Хаты в Теребеях по окна были завалены снегом. Электрические провода низко провисали между столбами от налипшего на них снега. На улице весь день грохотал трактор, расчищающий дорогу.

– Целую неделю мело, – сказал Степан, хозяин, у которого мы остановились. – У нас такое редко случается.

– Так ведь мы приехали! – засмеялся Николай.

– Как бы не затопило нас, – выглянула из кухни Ганна, его жена. – Распустит под солнцем – и поплывём, как чайки.

«Чайками» здесь называли лодки.

– Куропаток можно руками собирать, – сказал Степан. – Сидят в снегу под соснами, ходи и собирай.

– Не мешай людям ложиться спать, – осадила его Ганна. – Поздно уже.

Ночью я просыпался несколько раз. В хате явно что-то происходило, однако вставать мне не хотелось. Мой друг спокойно посапывал на соседней кровати.

Часов в восемь мы наконец поднялись, вышли во двор – и увидели распростёртую на снегу огромную свинью. Всё стало ясно.

Степан и ещё один мужчина заканчивали смолить свинью паяльной лампой.

– Как думаете, сколько пудов она потянет? – спросил Степан.

– Н-ну… – осмотрел я свинью от лыча до хвоста. – Пудов десять.

– Пятнадцать, – засмеялся Степан.

«Уж не к нашему ли приезду они забили её? – подумал я. – Да нет, к новогоднему столу свежина».

– Теперь до завтрашнего утра будете заниматься, – сказал Николай.

– А як же, – согласился Степан. – Осмолим, почистим, разберём, посолим сало, бабы колбас наделают.

Я сделал шаг по тропинке, ведущей в огород, и здоровенный чёрный пёс с рыком бросился на меня. Цепь едва не опрокинула его на спину. Вчера этот же пёс не обращал на нас с Николаем никакого внимания.

– Что это он? – остановился я.

– На хлеб зарабатывает, – засмеялся товарищ Степана. – Не было бы тут хозяина, даже из будки не вылез бы.

Псина бесновалась на цепи. Степан отрезал кусок уха и подбросил над головой собаки. Та, клацнув зубами, поймала его на лету.

– Хороший сторож, – похвалил я пса.

– Идите за стол! – показалась в дверях сеней Ганна. – Кровянка уже поджарилась.

Это была царская еда – кровянка с гречневой крупой.

После завтрака мы с Николаем отправились по хатам, на которые нам указали в сельсовете. Однако деды и бабки, жившие в них, о чертовщине ничего не слышали.

– Нема, – пожал плечами девяностолетний дед Петро. – И никогда не было.

– А до войны? – спросил Николай.

– До войны, конечно, попадались, – закряхтел дед. – Вы у кого остановились?

– У Степана.

– Это который свинью сегодня забил? Вот и шукайте там свою ведьму. Ганну видели?

– Конечно, – сказал я. – Кровянкой угощала. Вкусная.

Мы вернулись в хату Степана. Там вовсю кипела работа. Три женщины под началом Ганны вычищали кишки. Я знал, что домашнюю колбасу сделать непросто. Нужно вычистить, выскоблить и промыть кишки, нарезать кубиками сало и мясо, посолить, поперчить, добавить тмин – и потом только набивать этой массой кишки. Качество колбасы, кстати, и определялось прозрачностью кишок. В некоторых местах сало и мясо пропускали через мясорубку, но мне нравилась колбаса, «пханая пальцем». Она была жёстче, зато и вкус её был первородный.

– Ганна, где нам найти ведьму? – спросил я, войдя в кухню.

– Кого?! – перестала она скоблить кишку.

– Без ведьмы никак статью не написать, – растолковал я. – Говорят, на Коляды они по деревням гуляют.

– Никогда и не было, – пробормотала Ганна. – Откуль у нас ведьмы?

– Не! – забожились остальные женщины. – Они в других деревнях! У нас и знахарки своей нет, в Микитовку ездим…

– Если разобраться, – сказал я, – ведьма есть в каждой хате. Коля, разве твоя жена не ведьма?

– Ведьма, – кивнул Николай, – но не всегда. Между прочим, «ведьма» происходит от слова «ведать».

– Ну да, они про нас всё знают, – согласился я. – Но нам нужна здешняя.

– А зачем? – взглянула на меня Ганна.

У меня от её взгляда по телу пробежал озноб. В чёрных глазах Ганны полыхнул зелёный отблеск, какой бывает у кошек. И у волчиц…

– Статью надо написать, – смутился я.

– Напишешь, – улыбнулась Ганна. – Прямо сегодня ночью.

Вечером мы сели за стол. Сало уже разложили по кадкам, колбасу повесили вялиться на чердаке, окорок нашпиговали приправами и тоже пристроили под крышей.

Степан налил из трёхлитровой банки в стаканы самогонку.

– Ну, с наступающим! – сказал он тост.

– Не надо бы вам сегодня пить, – посмотрела на меня Ганна.

– Почему?

– Сами знаете.

Но я всё-таки выпил.

Степан стал рассказывать про сына, который сейчас служит в армии. Ганна изредка поправляла его. Николай пытался перевести разговор на чертовщину, которая часто начинает шутить перед Колядами, однако его не понимали. Ганна изредка взглядывала на меня чёрными глазищами и усмехалась.

«Интересная женщина, – думал я. – А в молодости и вовсе была красавицей».

Я поднялся, накинул на плечи куртку и вышел во двор.

– Далеко не отходите, – сказала мне в спину Ганна.

На небе сиял молодой месяц рогами кверху, вокруг него густились мелкие звёзды. «Кажется, это к погоде», – подумал я.

Вдруг резко потемнело, в воздухе закружились снежинки, подул резкий ветер. Собака, сегодня утром бросавшаяся на меня, брякнула цепью, заскулила, поджала хвост и полезла прятаться в будку. Я услышал плач младенца, доносившийся из-за угла хаты.

«Откуда здесь ребёнок? – удивился я. – И не видать ни черта…»

Я заглянул за угол. У поленицы дров лежало бревно, и плач шёл от него. Я неуверенно подошёл к бревну. Плач усилился. Я тронул бревно ногой. Оно будто ждало моего толчка и на метр откатилось в сторону. Плач стал совсем громким.

– Что ты плачешь? – шёпотом спросил я.

Бревно вздрогнуло и ещё чуть-чуть откатилось от меня.

– Уважаемый! – услышал я голос за спиной.

Я резко повернулся. Передо мной стоял человек в костюме при галстуке, на голове шапка «пирожком», подмышкой папка с бумагами. Лицо его в темноте трудно было разглядеть, но я отчего-то был уверен, что это председатель поселкового совета.

– Уважаемый, – повторил человек, – ну и как вам наша местность?

– Хорошая местность, – сказал я. – Снега много, но ведь Рождество на носу.

Человеку, видимо, тоже не понравилось, что вокруг столько снега. Он покопытил ногой сугроб, отчего в воздухе завилась метель.

– Не хотите ли прогуляться по деревне? – донёсся до меня глухой голос. – Покажу всё честь по чести. А то и к вдове заглянем, у неё, знаете ли, самогонка знатная.

– Житнёвая? – поинтересовался я.

– Точно. А закусим капусткой с огурцом. Очень хорошая вдова, давно её знаю.

Мне захотелось немедленно прогуляться по деревне, а потом заглянуть к вдове. Разыгравшаяся метель меня нисколько не пугала. Председатель производил впечатление очень приятного, даже солидного человека, который никогда не обманет. Да и вдова мне представлялась этакой видной особой с гибким станом, похожей глазами на Ганну. Верно, она и есть сестра Ганны.

Председатель сделал приглашающий жест рукой, и я, слегка поклонившись, прошёл чуть вперёд. Стёжка была узкая, идти по ней можно было только гуськом, хотя я, конечно, предпочёл бы гулять бок о бок с хозяином. Трудно вести беседу с человеком, который у тебя за спиной.

– Алесь! – донёсся до меня знакомый голос.

Я неохотно остановился. Так и есть, Николай.

– Ну, что тебе? – спросил я, слегка отворотившись от него.

– Я за тобой полчаса наблюдаю, – проговорил он. – Что это ты козлом скачешь?

– Козлом? – с неудовольствием посмотрел я на него. – Нет здесь никакого козла. С товарищем мы гуляем.

– И почему сам с собой разговариваешь? – не слушал меня Николай. – Когда это ты успел набраться? Всего полстакана выпили.

– А не хочется ли тебе, любезный, вдовицу навестить? – подмигнул я ему. – Вот там самогон не чета здешнему! Господин хороший, может, возьмём с собой дружка?

Я посмотрел по сторонам, но председателя нигде не было.

– Пойдём домой, – взял меня под руку Николай. – Никогда бы не подумал, что с полстакана полесской самогонки можно так окосеть.

– А бревно? – упавшим голосом спросил я. – Оно ведь плакало, как младенец.

Бревна возле хаты тоже не было.

Мы вернулись в дом. За столом сидел один Степан.

– А где Ганна? – спросил я.

– Ушла спать.

Я пошарил глазами по углам – и не обнаружил ни единой иконы.

– Сколько меня здесь не было? – спросил я Николая.

– Не меньше часа. Я уж беспокоиться начал.

– А Ганна?

– Она сразу за тобой ушла.

На следующий день мы с Николаем уехали в другую деревню. Здесь, в Теребеях, о чертовщине никто с нами не хотел говорить.

Ганну я больше не видел.

Устрицы в Сете

1

В Сет, маленький городок на юге Франции, я попал с туристической группой.

Был конец июля, стояла, как и положено в этих местах, изнуряющая жара, однако я себя чувствовал хорошо. В Сочи в прошлом году, к примеру, всё обстояло гораздо хуже. По Сету я гулял и в середине дня, и вечером, и даже ночью. Набережные были запружены туристами, наблюдающими за сражениями гондольеров. Это было что-то вроде рыцарского турнира на воде. В каждой лодке сидели по десятку гребцов, обряженных в синюю, белую или красную форму. На возвышающейся корме гондолы – отчего-то эти суда мне хотелось называть гондолами – стоял с деревянными копьём и щитом рыцарь. Он должен был попасть тупым наконечником копья в щит соперника и сбросить его в воду.

Равномерно погружались в воду вёсла. Гондолы, приседая перед каждым гребком, стремительно набирали скорость. Бойцы, изготовившись к удару, выбрасывали вперёд копья. Раздавался сухой треск, и один из них летел в воду. Зрители сопровождали каждое падение воплями и аплодисментами. Иногда бойцы промахивались, толпа разочарованно гудела. Гондолы описывали полукруг и снова неслись навстречу друг другу.

К поверженным, как и на любом турнире, не было никакого снисхождения. Не замечаемый никем, он плыл к берегу и с трудом взбирался на плотик. Никто ему не подавал руки и не предлагал полотенце, да он об этом и не просил. Он жаждал отмщения, но бои на воде в это время вели другие.

Судьями на турнире были почтенные старцы, возглавляемые здешним мэром. Подобно римским патрициям, они поднимали руку, приветствуя победителя, и брезгливо опускали её, удаляя из турнира проигравшего.

Кстати, на узких улочках Сета мне часто попадались старики с длинными батонами хлеба в руках. Они несли их, словно именное оружие, полученное за победу над сарацинами или, скажем, маврами. Я любовался их бравым видом и думал, что на наших улицах, к сожалению, стариков почти не встретишь. Не доживает русский человек до старости, гибнет по дури либо по пьяни, а то и от того и другого разом.

Поздним вечером городок вымирал. Я в одиночестве бродил по набережной, читая названия катеров и яхточек. Народ здесь жил легкомысленный, у причала покачивались сплошь «Катарины» и «Натали».

Но вдруг в одном из домов я увидел сияющие окна, из которых на тихую улицу рвался многоголосый рокот. Это было настолько не похоже на Европу, что я немедленно направился туда. В кафе гуляли участники турнира гондольеров. Для них всё было закончено, и они с полным правом наслаждались победой или заливали горечь поражения вином. Молодые люди в футболках с названиями своих команд вполне по-русски пили вино и заедали его бутербродами, горой лежащими на столах. Один из них высунулся в распахнутое окно и сделал жест рукой, который не оставлял сомнений: меня приглашали в круг избранных.

– Русский, – с сожалением сказал я. – Ни черта не понимаю!

– Ля рус! – крикнул в глубину зала гондольер.

В окно тут же выставились ещё три человека, причём, судя по их виду, это были победители среди тех, кто желал бы выставиться. В руках они держали по стакану красного вина, а один из них целую бутылку.

Как истинный русский, я должен был бы выпить все три стакана и прихватить с собой бутылку, но не те уж лета, чтоб гусарить. Я выпил один стакан и одобрительно покивал, ощущая во рту приятную свежесть вина.

Молодые люди наперебой затараторили, размахивая руками.

«Полная галиматья! – улыбался я им в ответ. – Ничего ведь не понимаю, а хорошо! Был бы помоложе, рванул прямо в окно, там вон и девушки мелькают, вполне белые и вполне хорошенькие…»

Я вернулся в отель и увидел рядом с хозяйкой Марину. Они что-то оживлённо обсуждали. Марина была единственная в нашей группе, говорившая по-французски, и я направился к ней. Пусть хоть она что-нибудь объяснит.

– Какие сложности? – спросил я.

– Завтра на устричную ферму приглашают, – мельком взглянула на меня Марина. – Брат нашей хозяйки владеет этой самой фермой под Сетом.

– Устрицы – это мидии? – осведомился я.

После стакана вина я мог задавать любые вопросы.

Женщины наперебой принялись разъяснять мне отличие устриц от мидий, и французский сейчас я понимал так же хорошо, как русский.

– На мидии барабулька хорошо берёт, – сказал я, когда женщины на мгновение смолкли.

Они оторопело уставились на меня.

– Что такое барабулька? – наконец спросила Марина.

– Рыба, которую подавали на стол римским императорам, – сказал я. – В Пицунде я её ловил на мидию.

– Пицунда – это в Грузии? – тонко улыбнулась Марина.

Она была филологическая дама и любила показать свою осведомлённость в разных областях, особенно в политике.

– Абхазы уже тогда говорили, что жить вместе с грузинами не будут, – тоже улыбнулся я.

– О чём это вы? – спросила хозяйка.

Я не знал французского, но спросила она именно это.

– О своём девичьем, – успокоил я её. – Когда выезжаем?

– Завтра в пять, – отрезала Марина и повернулась ко мне спиной.

Определённо я ей не нравился. Впрочем, она тоже была не в моём вкусе. Слишком толстая на фоне остальных дам из нашей группы, не говоря уж о французских девушках из кафе.

Я вздохнул и отправился почивать.