Текст книги "Дорога на Москву"

8

Ева вышла замуж за Крокодила на исходе пятого курса. К тому времени мы давно уж не интересовались друг другом. Мне представляется, дело обстояло так. Крокодил, прекрасный представитель своего вида, в точно выбранный момент всплыл, нежно ухватил зубами добычу, если хотите, созревший плод, и утащил её в своё царство. Впрочем, я всегда знал, что Еве нравилась бездна, именуемая пучиной.

Ева, конечно, знала, на кого ставить. Крокодил быстро стал кандидатом наук, преподавал сначала научный атеизм, затем богословские науки.

Мой тренер Семёныч преждевременно почил в Бозе.

Наш комсомольский вожак Баркевич какое-то время был министром, сейчас работает в банке.

От повести «Под жёлтым одеялом» сохранилось лишь несколько разрозненных страничек черновика. Если уж быть откровенным, «Жёлтое одеяло», конечно, не стоило выеденного яйца.

Володя после пятнадцати лет совместной жизни со Светой развёлся и женился на звезде балета. Но ещё через пять лет он вернулся назад. И его, конечно, приняли.

Ну а я до сих пор бреду канувшими в Лету сонными улочками Дагомыса, целую пахнущие «Изабеллой» губы тёти Тани, плыву в чистой воде среди камней под Джубгой, – и смотрю, смотрю вслед уходящей Еве.

Как ушёл я в мир смотреть, чтобы знать, так и иду.

Прощай, Ева.

Часть третья
Застолье

Новогрудок

Впервые приобщиться к традиционной русской забаве – застолью – мне довелось, кажется, в восьмом классе.

Наша семья летом переехала из Речицы в Новогрудок, где отец устроился на работу преподавателем бухгалтерского учёта в торгово-экономический техникум.

Проработав всю жизнь главным бухгалтером, закончив без отрыва от производства институт народного хозяйства, отец вполне естественно пришёл к преподавательской деятельности. В техникуме он сразу стал ведущим специалистом. С такой практикой ему было чему научить не только вчерашних школьниц, но и почтенных заочниц. Эти тётки сидели бы до пенсии бухгалтерами гастрономов или столовых, но если тебя двигают на повышение в управлении торговли, поневоле отправишься в техникум за дипломом.

Студентки из тёток, может быть, были неважные, зато в жизни они понимали куда больше девиц в мини-юбках, у которых мозги в майскую сессию совсем отказывались соображать. Девицы вздыхали о мальчиках, а тётки собирали сумки. Они клали туда бутылку, коробку конфет или шоколадку, самые умные добавляли шматок сала. Да что там говорить, бухгалтеры гастрономов знали, что положить в сумку.

Вот тогда-то я и узнал, что такое «виньяк». Это был не коньяк, но и не тривиальная водка. Мы занимали двухкомнатную квартиру в доме для преподавателей, и по вечерам у нас часто собирались соседи. Вчерашние студенты, они с радостью рассаживались вокруг стола, на котором курилась парком рассыпчатая картошка, лоснилась селёдка, прикрытая кружками лука, загадочно мерцали бутылки. Непочатые, они имели очень важный, даже начальственный вид. Дотронуться до них мог только хозяин.

– Попробуй виньяк, – как-то сказал отец, когда мама отлучилась на кухню.

Я попробовал. На вкус виньяк был отнюдь не противен. В голове у меня зашумело, и я подумал, что не такие уж они страшные, эти бутылки на столе. Много я в тот раз не выпил, но для себя сделал вывод, что если случится классная пирушка, в грязь лицом не ударю.

А пирушка у нас намечалась на Новый год.

Собрались мы у Борьки Гончарова. Папа Борьки был директор сельскохозяйственного техникума. Папа с мамой и младшей дочкой отправились встречать Новый год к друзьям, а сыну разрешили пригласить домой одноклассников.

Почему они это сделали, я не знаю. Наверное, посчитали своего сына достаточно взрослым. А может, понадеялись на девочек, которыми командовала Люся Куценко, моя соседка по парте. Люся была не просто отличница, но образцовая отличница. Она ходила в аккуратном школьном платье, на веснушчатом носу у неё были очки, и улыбалась она не чаще раза в год, да и то это была не улыбка, а её тень. Но скорее всего, на Борькиных родителей просто нашло затмение.

К празднику мы готовились старательно. Девочки сделали огромную миску мясного салата и испекли торт. Толя Куц и Вова Палкин, закоренелые второгодники, собрали с нас деньги и отправились в магазин.

– Купите одну бутылку шампанского! – строго приказала Люся.

– Две! – хором высказалась мужская часть класса.

Нас было шестеро мальчиков и столько же девочек, и одна бутылка шампанского на столе выглядела бы просто смешно.

– Хорошо, две, – сдалась Люся.

– И лимонад, – пробасил Палкин.

Мы засмеялись.

Перед этим мальчики скинулись на три бутылки водки, и все эти разговоры о шампанском нас очень веселили.

Люся с подозрением посмотрела на нас. Конечно, она о чём-то догадывалась, но не самой же идти за вином. Впрочем, Люся была твёрдо уверена, что не позволит никому напиться. Но и мы знали об этих её намерениях.

Дело шло к одиннадцати, когда Саня Гарбацевич, мой лучший друг, кивнул на дверь:

– Пойдём выйдем.

Мы вышли на крыльцо.

Там уже стояли все наши ребята.

– Пока то да сё, надо размяться, – сказал Палкин и дал мне в руки стакан, наполненный тёмной жидкостью.

– Что это? – спросил я.

– Плодово-ягодное, – объяснил Вова. – Мы уже выпили по стаканчику, теперь твоя очередь.

– А Люся? – заколебался я.

– А что Люся? Она столом занимается.

Я зажмурил глаза и выпил стакан до дна.

– Молоток! – сказал Палкин. – Борьку стошнило, но он уже оклемался. Правда, Борька?

Тот кивнул головой и покачнулся.

– Надо ещё по стаканчику, – достал из сугроба новую бутылку Палкин. – Для согрева.

– Я больше не буду, – сказал Борька.

– Ты отдохни, – согласился Вова, – а мы выпьем.

Он набулькал в стакан вино и выпил одним духом. Не отстали от него Куц, Саня и Витя Сапега.

– Без закуски не идёт, – промямлил я.

– А ты снежком заешь, – подмигнул мне Палкин.

Я вздохнул, оглянулся по сторонам и отпил половину стакана. Вино было отвратительным на вкус, я едва сдержал тошноту.

– Ладно, я допью, – отобрал у меня стакан Палкин. – Закурить не хочешь?

Я задрал голову. Небо, усыпанное звёздами, вдруг накренилось и грохнуло меня по башке.

Очнулся я от громкого смеха. Я уютно сидел в сугробе, прислонившись спиной к стене дома. Рядом сидел Саня и хохотал, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Ты чего? – спросил я.

– Смотри, плывут! – показал рукой Саня.

– Куда плывут?

– К забору. Встали в центре огорода, прыгнули в снег и поплыли. Кто первым доплывёт до забора, тот победитель.

– Кто плывёт? – отчётливо выговаривая слова, осведомился я.

– Палкин, Куц и Борька. Смотри, разными стилями!

Чтобы лучше видеть, я поднялся на ноги. Ребята действительно барахтались в снегу, медленно продвигаясь к забору. Палкин и Куц плыли кролем, Борька брассом. Его стиль явно не подходил для плавания в снегу. Борька извивался, как червяк, однако оставался на месте.

– А Новый год? – спросил я Саню.

– Какой Новый год? – перестал он смеяться.

– Нас за столом ждут девочки. Надо встречать Новый год.

Я посмотрел на залепленный снегом циферблат часов.

– Эй! – заорал Саня, поднимаясь. – Кончай заплыв! Уже Новый год наступил!

Он засунул два пальца в рот и попытался свистнуть, но получилось только шипение.

– Не шипи, – сказал я. – Пойдём Борьку поднимать.

Когда мы появились в дверях, девочки сидели за столом с похоронным видом. Глаза у некоторых были красные. Мы с Саней отволокли Борьку в спальню и положили на кровать.

– Как тебе не стыдно! – сказала Люся, когда я вошёл в комнату. – Уже половина первого! Что вы сделали с Борькой?

– Ура! – закричал Палкин, схватил бутылку шампанского и выстрелил пробкой в потолок.

– Он немного поплавал, теперь спит, – сказал я. – До утра очухается.

Очухаться до утра Борьке, правда, не удалось. Родители обнаружили его спящим в одежде на кровати сестры. Девочки, конечно, всё убрали, но раздеть Борьку не решились.

Борькиного папу больше всего удивили две бутылки водки, стоявшие в коридоре. Он не знал, что третью унесли Палкин с Куцем.

– Откуда у нас водка? – строго спросил он сына, сонно хлопающего глазами.

– Оттуда, – сказал Борька.

– Ты пил? – наклонился он к сыну.

– Пил, но не водку.

– Понятно, – сказал папа, хотя ничего не понял. – Тогда зачем вы её покупали?

– Не знаю.

Этот Новый год был моим первым знакомством с застольем. Я понял, что одно дело – шумящее застолье в соседней комнате, когда ты сидишь у печки-голландки, читаешь Герберта Уэллса и краем уха слушаешь оживлённые разговоры взрослых. Совсем другое – стакан плодово-ягодного вина на крыльце. Здесь требовался опыт, и только собственный.

Новогрудок, в котором я сделал шажки к столу, уставленному бутылками и закуской, был удивительным городком. Как раз в год, начавшийся для меня стаканом вина, он отмечал своё девятьсотпятидесятилетие. Первая столица Великого княжества Литовского, Новогрудок на протяжении десяти веков оставался практически в одних и тех же пределах, занимая большой «груд», по-белорусски холм. Не знаю, с чем это связано, но город не сползал с горы в окрестные леса, цепко держался за её склоны, и никакие ветры не могли с неё сдуть дома и домишки. В центре города горделиво возносились в небо два обломка-клыка древнего замка, наверное, крупнейшего в этих местах. Обломки остались от двух башен – Щитовки и Костельной. Руины на Замковой горе были столь величественны, что не вызывало сомнения – когда-то здесь была столица.

Второй отличительной особенностью Новогрудка было то, что в нем родился Адам Мицкевич. На самом деле он родился на хуторе Заосье между Новогрудком и Барановичами, но в фарном костёле города его крестили, здесь он учился, о новогрудском замке написал поэму «Конрад Валленрод», и поэтому Новогрудок и Мицкевич были неразделимы. Стихи Мицкевича не просто витали над городом – они уносили его в вечность. «О Литва, моя Отчизна!» – читал я, и у меня на глаза наворачивались слёзы. Я видел исчезнувшую страну, в которой жили великаны, охотившиеся на зубров, и немецкие рыцари казались рядом с ними пигмеями. Страна эта растворилась во времени подобно Атлантиде, однако память о ней хранили развалины замка, озеро Свитязь, на берегах которого Адам встречался с Марылей, окрестные холмы, поросшие дубами и соснами.

Но была в городе ещё одна особенность, которую я долго не мог уловить. Люди, жившие в Новогрудке, отличались от минчан, брестчан, полочан и даже гродненцев. Я никак не мог понять, в чём это отличие. Характер? Манера поведения? Особенности речи? Всё то, да не то. И только недавно я сообразил: дело в чувстве собственного достоинства, как нынче принято выражаться – ментальности новогрудца. Он не зазнайка, но и не простак. Насмешник, но и не хам. Заводила, но и не позёр. Тысячелетняя история вылепила тип городского жителя, никого не презирающего, но и никому не завидующего. Новогрудец одинаково иронично относился как к полякам, так и к русским. А главное, он чувствовал себя ровней столичным жителям, его вполне устраивал Новогрудок – город на высокой горе, с которой далеко видно.

Кстати говоря, на улицах Новогрудка часто слышалась польская речь. Каждый сознательный поляк – а надо ли говорить, что все поляки сознательны? – считал своим долгом приехать на родину великого Адама и взойти на холм, насыпанный руками его почитателей.

Первая девочка, в которую я влюбился, была полька. Она приехала с делегацией польских школьников, которую мы принимали в нашем девятом классе. Это было нежное создание с пшеничными волосами, карими глазами и тонким станом. Подобный тип нежной красоты навсегда остался для меня эталоном. Звали её Гражиной. Я повёл Гражину на холм Мицкевича. Мы убежали вперёд от группы, я втащил её за руку наверх, и уже у камня со стихами Пушкина ляпнул:

– Ты очень красивая!

– Бардзо пшиемне, – прошептала она, покраснев.

В памяти навсегда остались локон волос на изящной шее, смущённо-лукавый взгляд исподлобья, тень улыбки на губах, нежные очертания маленькой груди под белой кофточкой.

«Самые красивые женщины – польки», – с тех пор говорил я в мужской компании, и мне мало кто возражал. Иногда исправляли «польку» на «полячку», и я тоже не возражал.

В университете я выучил польский язык. Отчасти для того, чтобы читать в оригинале Мицкевича, не забывая, однако, что по крови он литвин, то есть белорус. Но отчасти и для того, чтобы в нужный момент объясниться с прекрасной Гражиной или Терезой. Я верил, что рано или поздно этот момент наступит.

Но та Гражина, новогрудская, мелькнула и пропала. А я продолжал подбираться к своему застолью.

Минск. Университет

В университете, в который я поступил шестнадцати лет, застолий у меня почти не было.

Во-первых, с первого курса я попал в спортсмены. В Новогрудке я поигрывал в настольный теннис, и вполне понятно, что в университете я решил продолжить карьеру теннисиста. Отсидев четыре часа на лекции по истории КПСС, я отправился в главный корпус университета записываться в секцию.

– Ты куда? – вдруг поймал меня за руку человек в спортивном костюме.

– Играть в настольный теннис, – честно признался я.

– В теннис? – изумился человек. – Зачем тебе теннис? Пойдем в борцы!

– В какие борцы? – в свою очередь удивился я.

– Вольники.

Человек крепко держал меня за руку, и вырваться из его хватки я не смог. Это был Владимир Семёныч, мой будущий тренер по вольной борьбе. Намётанным глазом он сразу определил во мне зелёного первокурсника, из которого можно выковать борца.

– Но почему? – недоумевал я.

– Потому что ты готовый мухач. Сколько весишь?

– Килограммов пятьдесят.

– Вот именно, – удовлетворённо кивнул Владимир Семёныч. – Мы из тебя сделаем человека.

И он оказался прав. Человека из меня сделали.

Я стал тренироваться три, а то и четыре раза в неделю. Мне выдавали талоны на питание. Я ездил на соревнования в разные города Союза. Но главное – мне теперь нельзя было пить не только вино и водку, но и пиво. Какие уж тут застолья.

Правда, застольями наши студенческие посиделки не назовёшь. Бутылка вина «Биле мицне» по рубль ноль две, двести грамм «весёлых ребят» – жареной кильки или мойвы, буханка хлеба. У тех, кто приехал учиться из деревни, всегда было сало.

Ребята выпивали-закусывали, я боролся, потихоньку наращивая мышцы. Самым большим моим достоинством была худоба. Владимир Семёныч просто плакал от счастья, взвешивая меня.

– Пятьдесят три пятьсот! – ласково двигал он гирьку по шкале. – Полтора килограмма в парилке сгоним – и призовое место в кармане!

На первенстве вузов республики в моей категории выступало не больше десяти человек, и выиграв две схватки, я становился призёром, что приносило команде университета золотые баллы. Мастера спорта в более тяжёлых категориях столько не давали, выиграв и пять схваток. А выигрывать им было трудно, против них выходили такие же мастера, если не лучше.

Борьба, кстати, была неплохим аргументом и на экзаменах. Честно скажу: мой английский язык всегда оставлял желать лучшего. Я помню лишь один случай, когда я легко и свободно протрепался на нём больше часа. Это было в Болгарии. Мы сидели за столиком в баре, я и какой-то американец, и я ему рассказывал, как ловят хариуса в Налибокской пуще.

– Наживляешь ручейника, – со знанием дела говорил я, – заходишь в воду и забрасываешь наживку под берег. Когда ты стоишь в воде, рыба тебя не боится. И если в реке есть хариус, он твой. Подсекаешь и выводишь на берег, всё очень просто.

Американец часто перебивал меня, пытаясь рассказать о том, как он ловит лосося в горах, но я был неумолим.

– Слушай сюда, – ласково накрывал я его руку своей, и он тут же затыкался. – Берёшь ручейника…

Говорили мы, конечно, по-английски. Американец в конце концов обиделся, что ему не дают вставить слово про лосося, и принёс ещё два стаканчика виски. К этому моменту мы выпили не меньше бутылки.

– Ты меня будешь слушать или нет? – посмотрел он на меня прямым американским взглядом.

– Конечно, – сказал я.

– Ты знаешь, какие у нас лососи? Во!

Он широко развёл руки и свалился со стула. Я помог ему подняться.

– У нас тоже «во!», – сказал я, но руки разводить не стал. – Теперь моя очередь угощать.

Я отправился к стойке бара, и когда вернулся с двумя стаканчиками виски, вместо американца за столиком сидела девица.

– Пить будешь? – по инерции спросил я её на английском.

– Спрашиваешь! – ответила она по-русски, и дальше всё было как обычно.

Думаю, тогда я свободно заговорил на английском потому, что оказался в чужой языковой среде. В голове произошло смещение, и я повёл себя неадекватно. Во всех других случаях мой английский был вполне адекватен. То есть его практически не существовало. Но этому тоже есть объяснение. Дело не в моих лингвистических способностях. В конце концов, белорусским, русским и польским я как-то овладел. За годы учёбы в школе я сменил не три класса, а три города, что уж говорить об учителях. А из учителей английского я помню одну – новогрудскую. Она была очень хорошенькая. Как я сейчас понимаю, преподавателем английского её взяли как жену военного. Военных в то время уважали, и директор школы, поразмыслив, зачислил Анну Петровну учительницей английского.

На первом же её уроке Саня Гарбацевич уронил ручку, полез за ней под парту – и вылез оттуда, во-первых, не скоро, а во-вторых, красный как рак.

– Ты что? – спросил я.

– На, – сунул он мне свою ручку.

– Зачем? – удивился я.

– Роняй! – прошипел он. – Бросай на пол и лезь за ней!

Я послушался. Парта находилась в первом ряду, и я сразу увидел ножки Анны Петровны. Они были восхитительны. Белые, округлые, едва прикрытые короткой юбкой. Видны были и трусики, тоже белые.

– Ну как? – спросил Саня, когда я вылез из-под парты не менее красный, чем он.

– Класс! – сказал я.

Саня ронял ручку ещё раз пять, я только три. Так вот, ножки у Анны Петровны были очаровательны, знание английского языка – отвратительное.

Как-то Сане прислал письмо дедушка из Америки. Он уехал туда ещё до войны, оставив бабушку с двумя детьми. Дедушка обещал их забрать к себе, когда устроится на новом месте, но началась война, и жизненные пути дедушки и бабушки разошлись. Но иногда дедушка присылал письма, рассказывая о себе и своей семье. У Сани в Америке было уже много кузин и кузенов. В этот раз дедушка прислал письмо на английском. Сначала Саня прочитал его сам, потом показал мне. Некоторые слова были мне знакомы, но их знал и Саня.

– «Гуд бай» и в Африке «гуд бай», – сказал он. – А вот о чём написано?

– Покажи Анне Петровне, – сказал я.

Мы показали письмо англичанке. Она внимательно рассмотрела его, особенно пристально последнюю страницу, где стояла дедушкина подпись, и сказала, что возьмёт письмо домой.

– Переведу со словарём, – объяснила Анна Петровна.

Вернула письмо она дня через три.

– А где перевод? – спросил Саня.

– Ой, куда-то сунула… – оглянулась по сторонам учительница. – Но ничего, я так расскажу. Дедушка написал, что живёт в Америке хорошо, и спрашивает, как вы. Интересуется здоровьем бабушки.

Саня не стал говорить Анне Петровне, что бабушка умерла лет десять назад. Мы показали письмо Татьяне Николаевне, нашей соседке. Она в прошлом году окончила институт и теперь работала в техникуме преподавателем.

– Про бабушку я не нашла, – сказала она, быстро просмотрев письмо, – но вот о том, что дедушка зовёт вас к себе в гости, здесь написано. Говорит, что оплатит проезд. А ещё про какой-то подарок спрашивает…

– Да, – кивнул Саня, – швейную машинку прислал. Мама боится идти за ней на почту.

– Не надо бояться, – сказала Татьяна, Николаевной её не звали даже мы, – очень хорошая вещь.

– А сколько платить за неё? – недоверчиво спросил Саня.

– Это же подарок! – засмеялась Таня. – Пусть берёт паспорт и получает.

– Ладно, я ей передам, – сказал Саня.

За машинкой его мама так и не пошла. Пожив сначала в Польше, затем под немцами, а теперь при Советах, она боялась не только милиции, но и почты. Тем более её муж только недавно вернулся из тюрьмы, отсидев пять лет за растрату.

Так вот, Анна Петровна учительницей английского языка стала только потому, что была женой военного. Впрочем, и наш классный, Владимир Иванович, в учителя химии попал из подводной лодки. Но здесь всё-таки была прямая связь. На лодке Владимир Иванович служил старшиной, раздавая экипажу во время «тревоги» комплекты химзащиты, и когда его комиссовали по состоянию здоровья, он стал заниматься химией дальше. Мы нашего классного любили, помогали ему решать задачи и ставить опыты. Особенно ему не давалась валентность, и тот же Саня, учившийся заочно в физико-математической школе при МГУ, потратил немало времени, объясняя Владимиру Ивановичу суть этого явления.

В университете «хорошо» по английскому языку я получил только потому, что моим преподавателем был Бронислав Викторович, заведующий кафедрой иностранных языков, с которым у нас в конце концов установилось взаимопонимание.

– Он же борец! – сказал коллегам Бронислав Викторович на экзамене. – Как по-английски «вольная борьба»?

– Рестлинг, – отчеканил я.

– Вот видите, – удовлетворённо откинулся на спинку стула экзаменатор. – Он и другие слова знает. Впрочем, слова при изучении языков не имеют значения.

И он прочитал экзаменационной комиссии небольшую лекцию о структуралистическом методе обучения иностранному языку. Изучая язык по этому методу, студент зубрил не слова, а языковые структуры. Это был очень продуктивный метод. С его помощью я забыл даже те три десятка слов, которые выучил в школе. Зато теперь в анкетах в графе «знание иностранных языков» наряду с белорусским и польским я мог смело упоминать английский. Как и немецкий, поскольку слова «хенде хох», «хальт», «шнель», «аусвайс», «цурюк» и «шнапс» для любого из моих ровесников были родными.

Итак, о шнапсе. Не скажу, что в университете я совсем ничего не пил. Иногда приходилось. Пробовал и «Биле мицне», которое мы называли биомицином, и портвейн «Три семерки», и «Столовое», и водку. Однажды глотнул стакан «Солнцедара». Одни говорили, что «Солнцедар» – это краска для заборов, в которую добавили спирт. Другие считали его клопомором, по недосмотру разлитым в винные бутылки. Не знаю. Ваня Гаркуша, например, пил его с удовольствием. Но Иван за раз и килограмм сала съедал. Он приехал учиться из самой глубинки Полесья, и «Солнцедар», вероятно, мало отличался от тамошней самогонки. Возможно, он был даже вкуснее. Кстати, пиво тогда студенты не пили, оно считалось плебейским напитком и годилось лишь для опохмелки. У меня похмелья никогда не бывало. К тому же, мне не нравился вкус пива, что бочкового, что бутылочного. В то время я ещё любил сладенькое, хотя никому в этом не признавался. Мужественность студенту могла придать только водка, и я иногда глотал её с подчёркнутой лихостью. Естественно, происходило это лишь в обществе прекрасных дам.

Но все наши студенческие пирушки-посиделки настоящим застольем назвать было нельзя. Конечно, изредка попадал я в солидные компании, особенно когда началось время свадеб на четвёртом-пятом курсах, но и там всё происходило в суете и спешке. До дегустации ли напитков, когда выходит замуж девушка, которая тебе нравится?

Во время учёбы мне нравились многие, но той единственной, без которой жизнь не имеет смысла, пока не было. Шумели свадьбы, симпатичные девушки одна за другой медленно уходили в быт. Они растворялись за горизонтом, как корабли в морской дымке. Но меня это занимало не больше очередного экзамена. Бывали, конечно, исключения, вот как с английским языком, когда я до последнего не знал, что мне поставит Бронислав Викторович, однако и это проходило. Девчат на филологическом факультете было так много, что мысль об одиночестве даже не успевала зародиться в моей голове.

Зиночка, моя однокурсница, однажды рассказала мне душераздирающую историю из своего детства. Начались каникулы, в общежитии не было ни души, мы лежали в кровати, одурев от поцелуев, и вот-вот должен был наступить тот самый миг, о котором догадывался не только я, но и Зиночка.

– Подожди, – перехватила она мою руку, – ты можешь меня выслушать?

– Конечно, – сказал я.

– Это случилось на даче. Я полезла на забор и…

– Свалилась, – ужаснулся я.

– Хуже, – всхлипнула она. – Там были заострённые колышки, и я… Ну, ты понимаешь. Меня папа возил в больницу.

– Бедненькая…

– Да! – чуть не зарыдала Зиночка.

Я снова попытался расстегнуть хитрую застёжку на бюстгальтере, и она снова не поддалась.

– Ты понял, что это была за травма?

Зиночка завела руки за спину и легко освободилась от этого абсолютно ненужного предмета гардероба.

«Надо потом посмотреть, как он расстёгивается, – подумал я. – Или у них у всех разные застёжки?»

– И что, прямо этим самым местом напоролась? – Я попытался поцелуями осушить заплаканные глаза Зиночки. – И ты уже никогда не сможешь заниматься этим?

– Можно попробовать, – неуверенно сказала Зиночка, – но очень осторожно.

История Зиночки так сильно подействовала на меня, что всё дальнейшее произошло очень быстро.

– Ты меня любишь? – спросила Зиночка, одеваясь.

– Конечно, – сказала я.

– Завтра придёшь к нам? Папа хочет с тобой познакомиться.

– У меня тренировка.

– А вечером?

– И вечером тренировка.

Папа Зиночки был не то министр, не то генерал, и я не представлял, о чём мы с ним будем говорить. Конечно, Зиночка была очень хороша, но разве это решало дело?

Мы допили шампанское, которое принесла Зиночка, и я пошёл её провожать.

– Когда встретимся? – спросила она, садясь в такси.

– Я позвоню, – сказал я.

В принципе я понимал, что женитьба на Зиночке была бы выгодной партией. Места в аспирантуру на кафедре советской литературы, на которой я защищал диплом, возникали крайне редко, о чём меня предупредила заведующая кафедрой Любовь Ивановна.

– Мы вас возьмём соискателем, – сказала она. – Будете приезжать из деревни и сдавать кандидатский минимум. Главное, у вас будет время написать диссертацию.

На распределении я шёл вторым или третьим, но Любовь Ивановна не сомневалась, что я поеду в деревню. Так и случилось. Я получил направление в Логойский район Минской области. На Зиночку пришёл вызов из Института этнографии Академии наук, и я могу поклясться, что значения слова «этнография» Зиночка не знала. Но что положено Юпитеру, то не положено быку. Я уехал учительствовать в Логойский район, не догадываясь, что делаю широкий шаг к праздничному столу.