Текст книги "100 очерков о Петербурге. Северная столица глазами москвича"

«Воинственная живость»

Люблю, военная столица,

Твоей твердыни дым и гром,

Когда… победу над врагом

Россия снова торжествует…

А. Пушкин. 1833 год

И «военная столица» с ее «твердыней» – крепостью на Заячьем острове, – и «воинственная живость» военного парада на Марсовом поле – из пушкинского «Медного всадника». Так же, как «однообразная красивость» военного строя, и сам этот «стройно зыблемый» строй… Вдумываемся в эти образы. В них – значительность той роли, которую играла в истории России ее военная столица, и той, какую «военная составляющая» играла в самой жизни Петербурга.

А роль эта поистине огромна. Иначе и быть не могло – ведь город наш рожден военными потребностями страны и основан в ходе войны, на ее «переднем крае». За три столетия над ним не раз нависала военная угроза – в 1812 году, в период Крымской войны, в 1917 и «незабываемом 19-м году», в 1941–1944 годы, когда Ленинград, выдержавший небывалую в истории 872-дневную блокаду, стал «мерой чести» (Ольга Берггольц) и символом доблести. Да и все вообще события российской истории за эти три века, даже непосредственно не относящиеся к нашему городу, непременно связаны с ним по сути, по смыслу.

Потому что «военная столица» – это не просто место расквартирования огромной массы войск, но и место, где вырабатывается военная доктрина страны, творится военная наука, готовятся военные кадры. Место, где военная история страны запечатлена в топонимике города, в монументах и разнообразных объектах (музеи, храмы, казармы, плацы). И где сложилась мощная и разветвленная инфраструктура, предназначенная для обслуживания нужд этой самой «военной столицы».

Все это в Петербурге формировалось на протяжении двух столетий. Здесь, в российской столице, бывшей одновременно и военной, и морской столицей страны, творилась национальная военная доктрина, опиравшаяся на принцип теснейшего взаимодействия армии и флота. В Петербурге, в стенах его двух знаменитых кадетских корпусов (Сухопутного и Инженерно-артиллерийского), основанных еще в первой половине XVIII века (добавим сюда и прославленный Морской корпус), в клиниках Медико-хирургической академии, рожденной в самом конце XVIII века, и в стенах Артиллерийской, Инженерной, Военно-юридической и других отраслевых военных академий и Академии Генерального штаба готовились первоклассные офицерские кадры. В столице – и только в ней – могли квартировать в мирное время гвардейские части российской армии. Отсюда, провожаемые горожанами, уходили в боевые походы, на поля сражений полки гвардейской пехоты – Преображенский и Семеновский, Измайловский и Гренадерский, Московский и Финляндский, Егерский и Литовский. И кавалеристы Конногвардейского и Кавалергардского, Гусарского и Уланекого полков, и морская гвардия – Гвардейский флотский экипаж, и Гвардейская артиллерия, и лейб-гвардии Саперный батальон.

В городе нашем сохранилось множество мест, напоминающих об этом. Марсово поле, Румянцевский плац рядом с Сухопутным кадетским корпусом, располагавшемся в бывшем Меншиковском дворце, Семеновский плац (на нем сейчас здание ТЮЗа и большой сквер), Измайловский плац. Не только Марсово поле (бывший обширный Царицын луг получил это название после того, как на нем в самом начале XIX века воздвигнули памятник Суворову и обелиск «Румянцева победам», вскоре перенесенный на Румянцевский плац на Васильевском острове), но и Волково и Смоленское (в западной части Васильевского острова) поля были местами проведения учений, смотров, разводов и парадов.

Казанский собор, ставший пантеоном военных побед над наполеоновской армией, Троицко-Измайловский, Спасо-Преображенский всей гвардии соборы и многие другие полковые храмы, знаменитые военно-исторические музеи (достаточно назвать Музей артиллерии, инженерных войск и войск связи, Военно-морской и Суворовский), десятки названий улиц и площадей, богатейшие собрания архивных документов – все это не просто хранит память «военной столицы», но и свидетельствует о той громадной роли, которую армия, военная среда всегда играли и в «парадной», и в повседневной жизни Петербурга, являясь одной из важнейших граней этой жизни.

Все это до такой степени привычно и для сегодняшних горожан, что мы уже не связываем, например, названия Измайловского проспекта и пересекающих его Красноармейских улиц (бывших «рот») с квартировавшим здесь Измайловским полком, Литовской улицы – с одноименным полком гвардии и не знаем, что нынешние Бронницкая, Серпуховская, Подольская, Можайская, Верейкая, Рузовская и Звенигородская улицы полтора века назад были «ротами» прославленного Семеновского полка (некоторые старые горожане еще помнят, что весь район этот некогда именовался «Семенцы»)…

«Табель города Петербурга» за 1819 год сообщает, что из 414 тысяч столичных жителей в этом году более 52 тысяч составляли только «нижние чины», рядовые. К офицерскому корпусу принадлежала и значительная часть тех 22 тысяч лиц мужского пола, что относились к «благородному сословию». Уже эта статистика неоспоримо свидетельствует о той роли, которую армия, воинская культура, воинский стиль играли в жизни города, в формировании того уникального историко-культурного пространства, которое мы называем Петербургом.

К сожалению, в нашем сознании, в нашей «культуре исторического знания» прочно укоренились два стереотипа. Один – идеализация старой армии, ее военных побед, ее верности высоким идеалам воинского служения и офицерской чести. Другой устойчивый стереотип – представление об этой армии как о бездумной, покорной требованиям дисциплины, безликой массе неграмотных людей («серая скотинка»), задавленных рекрутчиной, измученных «шагистикой», лишенных гражданских прав и достоинства; офицеры же, в первую очередь гвардейские, – щеголи и вертопрахи, паркетные шаркуны, проводящие время в увеселениях и попойках, малокультурные фаты и дуэлянты, больше толкующие о чести, чем оберегающие ее…

Ж.К. Кларк, М.Ф. Дюбург. Марсово поле. По рисунку Ж.К. Морнея. 1815 год

Оба эти представления – а их внедрение в общественное сознание было важной частью идеологии в разные периоды истории нашей страны – ничего общего с исторической правдой не имеют. Армия всегда несет на себе явственную печать того общества, которым она рождена, которое защищает, красноречиво отражает все стороны жизни и устройства этого общества, все его достоинства и пороки.

Это может представляться непонятным, необъяснимым, но ведь армия Суворова, состоявшая из рекрутов-крепостных, была армией, в которой родились и утвердились принципы новых, принятых позднее всеми армиями буржуазных государств, стратегии и тактики, основанных на знаменитом суворовском «каждый воин должен понимать свой маневр». Именно такая армия победила Наполеона. Но после победоносного Европейского похода 1813–1814 годов армия-победительница увлеклась внешней, показной, парадной стороной военного дела и воинской жизни – и поплатилась за это тяжелым и постыдным поражением в Крымской войне, всего лишь через четыре десятилетия после войны Отечественной.

Да, солдат был бесправен и необразован, постоянно находился под страхом жестокого наказания (знаменитое «прогнание сквозь строй» или «шпицрутены» – беспощадная порка), а срок его службы составлял четверть века. И были случаи, когда жестокость начальства и беспросветность существования приводили к солдатским «бунтам» – вспомним известное восстание солдат Семеновского полка в Петербурге осенью 1820 года.

И в то же время – факты, свидетельствующие о заботе офицеров об улучшении повседневной жизни солдат, их быта. И получившие распространение в те же 20-е годы XIX века во многих гвардейских полках Ланкастерские школы взаимного обучения солдат чтению, письму и арифметике и школы при полках для солдатских детей – девочек и мальчиков…

Г. Чернецов. Парад на Марсовом поле. 1831–1837 годы

Да, среди офицеров попадались разные люди – разные по воспитанию и убеждениям, по идеалам и жизненным принципам. И в жизни офицеров, даже привилегированных гвардейцев, существовало немало трудностей и «загвоздок» (огромные расходы на форменное обмундирование, нехватка денег, вынуждавшая многих нанимать квартиры на нескольких однополчан). Суровы были и требования дисциплины (например, за неявку в строй – вычет месячного жалованья или обязанность желающего жениться офицера подавать о том «высочайшее прошение»).

И в то же время… Впрочем, чтобы ощутить это, достаточно пройти по Военной галерее Зимнего дворца и внимательно вглядеться в лица изображенных на портретах людей – как много ума в их глазах, как много твердости духа и благородства во всем их облике, в осанке, в повороте головы… Столичный офицерский корпус был средоточием лучших представителей российского дворянства, а позднее, после введения в 1874 году Александром II всеобщей воинской обязанности, он вобрал в себя многих молодых и энергичных представителей отечественной интеллигенции. И не случайно так велика и многозначительна была в русской армии ее «интеллектуальная часть» – и, естественно, в культурной жизни Петербурга она играла не просто заметную, но выдающуюся роль. Ведь военную школу прошли многие великие деятели отечественной культуры – писатели и поэты, художники и композиторы, ученые и путешественники. В русской культуре воинская, армейская тема всегда была одной из самых важных, первостепенных. Мы, к сожалению, не часто задумываемся о культурной миссии армии в нашей национальной истории – думается, что сегодня размышления и исследования в этом ключе нам остро необходимы…

Военный человек всегда был заметной фигурой в петербургском обществе, в жизни города. Люди в форме составляли значительную часть не только уличной толпы, но и театральной публики, слушателей концертов и публичных лекций, участников заседаний различных научных обществ и посетителей Публичной библиотеки. Среди десятков разных журналов, ежемесячно печатавшихся в Петербурге и расходившихся по всей стране, вряд ли можно найти такой, в очередном номере которого не встретилось бы научной статьи, воспоминаний, прозы или перевода, принадлежащих перу русского офицера – служащего или отслужившего.

А тысячи рядовых горожан – любой желающий – могли почти ежедневно видеть на улицах столицы марширующие под музыку полковых оркестров гвардейские колонны. Или присутствовать при воинских разводах, проходивших (если не в закрытых манежах, например Михайловском, в помещении которого сейчас Зимний стадион) на полковых плацах или на Дворцовой площади, перед Зимним дворцом.

Смотры и разводы эти всегда собирали множество зрителей – они были важными событиями городской жизни. Но особенно большое стечение публики было на проходивших почти ежегодно «майских парадах» на Марсовом поле, перед зданием казарм лейб-гвардии Павловского полка. В таких парадах, проходивших перед отправлением гвардейских полков и кадетских корпусов в летние лагеря (Красное Село, Петергоф, Стрельна), участвовало несколько десятков тысяч человек (пехота и кавалерия) и до сотни орудий. Один из таких парадов на Марсовом поле изобразил на полотне, написанном в 1831–1837 годы, художник Григорий Чернецов; картина эта, на которой в толпе зрителей портретно изображены баснописец Иван Крылов, поэты Александр Пушкин, Василий Жуковский и Николай Гнедич, находится в экспозиции Музея в Царскосельском лицее.

В летних лагерях тоже проходили маневры и учения, устраивались грандиозные смотры и парады; каждая смена находилась в лагерях по шесть недель. С 1 сентября по 1 декабря ежегодно солдаты («артелями», со своими унтер-офицерами) отпускались для заработков на личные нужды на «вольные работы» – такие, например, как участие в работах по сооружению Александровской колонны или Исаакиевского собора. С 1 декабря начиналась обычная полковая жизнь: казарма, плац, изнурительная «шагистика», бесконечная, до абсолютного автоматизма, отработка «ружейных приемов» (их было 18), когда ружье – не боевое оружие (стрелковой подготовке уделялось мало внимания, и уровень ее был невысок), а некий предмет для едва ли не циркового жонглирования. А сами «строевые эволюции» напоминали акробатику или балет – главное их достоинство заключалось в том, чтобы «десяток, сотня или тысяча человек действовали как один человек»…

То время, которое мы привыкли называть пушкинским, было непростым для русской армии. Но она оставалась не только оплотом «имперской идеи», поставленным на службу этой идее, – она была и «плоть от плоти» своего народа и любимицей – вероятно, главной любимицей – Петербурга. Российской «военной столицы».

Памятники и память

«Petro primo»

Твоя пребудет добродетель,

О Петр! Любезна всем векам,

Храни, храни всегда, содетель,

Его в преемниках ты нам…

Г.Державин. 1776 год

Уже 220 лет стоит над Невой этот монумент, признанный лучшим в мире. Над ним шумели ветры истории, к его подножью подходили наводнения, он был в центре торжеств и трагедий. Город немыслим без него – так же, как он немыслим без этого города.

…И вот он наступил наконец, этот воскресный день 7(18) августа 1782 года – день, в который российской столице предстояло пережить торжество грандиозное, небывалое, навеки памятное событие. Оно будет запечатлено в медалях с надписью «Дерзновению подобно» и в гравюрах, в многочисленных мемуарах современников, в письмах очевидцев. Александр Радищев был одним из них, сочинив на следующий день свое знаменитое «Письмо к другу, жительствующему в Тобольске».

Город давно и нетерпеливо ждал этого события, готовился к нему, гудел, полнился слухами, обсуждал невероятные, никому не известные подробности предстоящего события. Еще бы! Город Петра, Петербург, открывал свой первый монумент, Петру посвященный…

С утра было дождливо и прохладно, всего 9 градусов тепла, но к полудню распогодилось, небо прояснилось, воздух прогрелся до 14 градусов, и тысячные толпы народа со всех концов города стали стекаться на Петровскую площадь.

Литейный амбар, «хоромина», стоявшая близ берега, на месте, где раньше, до закладки нового собора, стояла сооруженная еще при Петре Исаакиевская церковь, был сломан, монумент открылся, но чтобы никто не мог увидеть его раньше времени, все место огородили полотняными завесами 11-метровой высоты с нарисованной на них «дикой каменной горой».

Кругом площади, кроме стороны, обращенной к реке, были устроены галереи для зрителей. Народ заполнил не только их, но и «все близлежащие места и кровли». Невский простор заполнен был десятками яхт и других судов, парусных и гребных.

В 2 часа дня 15 тысяч войска – гвардия, кирасиры, пехота, артиллерия – выстроились вокруг памятника. Впереди Преображенского полка стоял Григорий Потемкин в чине подполковника. Командующий парадом фельдмаршал Александр Голицын принял рапорты полковых командиров. Напряжение ожидания нарастало.

Около 5 часов вечера к пристани причалила яхта, на которой от своего Летнего дворца прибыла императрица Екатерина. Пройдя в сопровождении свиты и кавалергардов к зданию Сената, она поднялась на балкон, обращенный прямо к памятнику. И в этот момент по сигналу ракетой «вдруг невидимым действием, к удивлению зрителей, изображенная каменная гора, унижася», открыла монумент, «как будто бы из недр оной горы незапно выехавший на поверхность огромного камня <…> Бывшая вокруг статуи заслона помалу и неприметно как опустилася», – пишет Радищев.

Я. ван Шлей Вид. Гром-камень во время перевозки. 1770-е годы

Воинские знамена склонились к памятнику, на мачтах судов поднялись флаги. Залпы артиллерийского салюта с Петропавловской и Адмиралтейской крепостей, беглый огонь из ружей пехоты, бой барабанов и звуки военной музыки – все слилось в торжественный гул, «возвещая явление образа, приведшего силы пространные России в действие» (Радищев).

Празднество завершилось раздачей памятных медалей и жетонов, маршем полков, а вечером весь город был расцвечен огнями грандиозной иллюминации, причем сам памятник «весь был покрыт сиянием огней»…

Так августовским днем 1782 года завершилась история, начавшаяся шестнадцатью годами ранее, – история, полная драматизма и обычных для России «чудес» капризов власти, интриг, непонимания, финансовых неурядиц…

Торжество открытия первого в Петербурге монумента было задумано и исполнено с таким расчетом, чтобы стать торжеством самой Екатерины, ее праздником. Она всячески подчеркивала, что является продолжательницей, преемницей, наследницей дел Петра, «деда нашего». Этот акцент явственно ощущается и в знаменитой надписи на постаменте памятника: «Петру Первому (заметьте – «Первому», а не «Великому») Екатерина Вторая» – как бы идущая за ним, непосредственно ему наследующая. Ведь и год открытия давно готового монумента непонятно, о чем больше напоминает – о столетии вступления на царство Петра или о 20-й годовщине воцарения самой Екатерины (событие, которое почти ежегодно отмечалось различными «презентациями»)…

Идея сооружения в столице памятника Петру увлекала еще императрицу Елизавету. По ее приказу итальянец-литейщик Мартелли отливает в бронзе конный монумент по модели, исполненный скульптором Растрелли-отцом еще при жизни Петра. Растрелли-сын, сооружая новый Зимний дворец, проектирует перед ним огромную площадь с памятником основателю города. Но у Елизаветы установить памятник своему отцу не получилось, а Екатерина через два с половиной года после воцарения памятник «не апробовала» – сделан, мол, «не с таким искусством, каково должно представить столь великого монарха и служить к украшению столичного города»…

А.К. Мельников по рисунку А.П. Давыдова. Открытие памятника Петру I

Но памятник нужен – нужен самой Екатерине; он должен служить ее политическим интересам, быть средством ее самоутверждения на престоле. Дело поручается екатерининскому «министру культуры» Ивану Бецкому (через 16 лет напишут: «…под правлением которого производилося сие великое сооружение и открытие онаго»), который пользовался абсолютным доверием императрицы, а на самом деле был «злым гением» проекта.

К делу подключается Дени Дидро, с которым Екатерина «заигрывает» (у него колоссальный европейский авторитет), активно переписывается, который энергично участвует в пополнении создаваемой Екатериной дворцовой коллекции картин. Дидро и русский посол в Париже князь Дмитрий Голицын вступают в переговоры с известным и модным в Париже скульптором Этьеном-Морисом Фальконе (1716–1791), членом Королевской академии живописи и скульптуры, автором многих превосходных работ на темы античных мифов и проекта (неосуществленного) памятника Людовику XIV «в объятиях Франции».

Переговоры с Фальконе в Париже идут успешно, и в августе 1766 года с ним был заключен контракт сроком на 8 лет на общую сумму 200 тысяч франков.

Екатерина напишет: «Дидерот доставил мне человека, которому нет равного: это Фальконе. Он вскоре начнет статую Петра Великого». Решено, что все пожелания, указания, распоряжения, связанные с этой работой, скульптор будет получать только от самой императрицы.

Вид с Петровской площади на Васильевский остров

В середине октября 1766 года Фальконе с группой помощников прибыл в Петербург и был «обласкан» Екатериной. Воодушевленный приемом и широчайшими творческими возможностями, полной художественной свободой, скульптор начинает энергично работать над проектом. Он чувствует: пришел его звездный час. Убеждение, что создаваемый памятник должен быть совершенно необычным, не имеющим аналогов, сложилось еще до приезда в Россию. Масштабы личности Петра потрясают скульптора, Петербург восхищает его. Разрабатываются десятки проектов, рисунки, пробы, модели следуют друг за другом (вплоть до фигуры без коня). Постепенно основной замысел памятника кристаллизуется, основная идея очерчивается, уточняются детали.

В литературе – монографиях, справочниках, путеводителях – «Медный всадник» – датируется годом открытия. Вряд ли это правильно. Главная работа проходила значительно раньше – с осени 1766 до 1770 года. Скульптор, испытывавший небывалый творческий подъем, обещал завершить работу над моделью в 1769 году. Весной следующего года она была открыта для публичного обозрения. Художник Антон Лосенко запечатлевает готовую модель в рисунке. Скульптор Гордеев лепит змею, извивающуюся под копытами коня, – ее будут толковать как символ враждебности реформам, которую Петру приходилось преодолевать или подавлять (давить), или как «змею зависти»… Молодая ученица Фальконе Мари-Анн Колло исполнила с необычайным портретным сходством и невероятной одушевленностью голову Петра для памятника. Императрица нетерпеливо ожидает окончания работы, посещает «портретолитейный дом», принимает скульптора в своем «Армитаже», среди картин, покупкой которых она в это время увлечена.

Сохранилась переписка Фальконе с Екатериной. В период с февраля 1767 до конца 1770 года скульптор написал императрице 44 письма, а от нее получил 49. Письма эти, иногда весьма пространные, затрагивают самые различные вопросы искусства, морали, философии. Они лишены официальности, доверительны и даже задушевны по тону, в них проглядывается человеческий интерес корреспондентов друг и другу.

Не в этих ли обстоятельствах, несомненно вызывавших ревность Ивана Бецкого, заключена главная причина развернутой им против Фальконе многолетней интриги. Бецкой доволен: императрица постепенно охладевает к скульптору, утрачивает интерес к его работе, письма ее становятся короткими записками, касающимися только деловых вопросов. Скульптор нервничает, раздражается, позволяет себе резкости, негодует по поводу финансовых недоразумений, тяжело переживает затруднения с отливкой статуи и неудачу первой попытки.

Работа над моделью была окончена в 1770 году потом некоторое время ушло на доделки. В декабре 1773 года находившийся в Петербурге Дидро писал о статуе Петра: «Он колоссален и легок, он мощен и грациозен… Ни напряжения, ни труда не чувствуешь нигде; можно подумать, что это работа одного дня».

А отливка статуи в металле (медь, олово, цинк) потребовала четыре года. Это была уже не только художественная, но и техническая задача. Например, заливка железа в заднюю часть фигуры коня – для противовеса, для надежности взметнувшейся над постаментом передней части. Только в ноябре 1777 года уже доведенный почти до отчаяния скульптор производит удачную отливку и обещает императрице завершить всю работу к весне следующего года.

Он задержал ненадолго. К лету 1778 года все было готово. Фальконе прочеканил все швы и спайки на скульптуре (статуя отливалась по частям, которые потом соединялись). Императрица не посетила его мастерскую – она «перестала его воспринимать». И когда в сентябре того же года Фальконе покидал Петербург, где провел восемь лет, императрица не простилась с ним, не удостоила его встречи…

Монумент был готов, но до его открытия оставалось еще 4 года. А 67-летнего скульптора ровно через девять месяцев после открытия памятника разобьет паралич, и еще почти 8 лет он проведет в неподвижности и скончается в Париже в январе 1791, в разгар Французской революции…

История создания «Медного всадника» включает еще несколько важных сюжетов, каждый из которых – тема для отдельного рассказа. Это и долгая история отыскания места для установки памятника. Петровская площадь на берегу Невы, между Адмиралтейской крепостью и Сенатом, была третьим вариантом. Ему предшествовал вариант со Стрелкой Васильевского острова – огромная и пустынная площадь перед зданием Двенадцати коллегий, и вариант с «лугом» против нового Зимнего дворца.

Удивительна и история обнаружения, обработки и доставки в Петербург гигантского, весом более 1500 тонн «Гром-камня» для постамента. Это история небывалого, невероятного технического и трудового подвига. Между моментом, когда в июле 1768 года Академия художеств объявила о необходимости найти громадный каменный блок для постамента, и вскоре каменотес и плотник Семен Вишняков со своим напарником Антоном Шляпкиным обнаружили такой камень в заболоченном лесу близ Лахты, и 26 сентября 1770 года, когда «Гром-камень» был доставлен в Петербург (сперва 8 км по заболоченному лесу, а затем на специальном судне по Малой и Большой Невке и Невы) и выгружен на берег близ здания Сената, у Исаакиевского наплавного моста, прошло всего два года. И обтесанный, подготовленный к установке постамент пролежал до открытия памятника еще 12 лет.

Каждая деталь этого удивительного памятника полна глубокого смысла. И «гордый» конь, зависший над бездной, и контрастирующая с его порывом спокойная величавость Петра, сидящего не в седле, на львиной шкуре (вспомним мотив «Самсона, раздирающего пасть льва»), одетого в простую, а не торжественную одежду и увенчанного лавровым венком. И сила, заключенная в левой руке, которая уздой сдерживает порыв коня. И потрясающий по выразительности жест правой руки, которым Пётр одновременно и укрощает стихию, и повелевает, и покровительствует – России, городу, Неве, Адмиралтейству, Академии наук…

Недаром монумент этот стал не только свидетелем, но и едва ли главным участником всех «торжеств и бед народных». Здесь проходили главные торжества юбилеев Петербурга и грандиозные военные парады. Рядом со стапелей Адмиралтейства спускались в Неву новые корабли. Над Невой и памятником гремели салюты. И 14 декабря 1825 года, и годы блокады, когда статуя была закрыта от опасности попадания вражеских бомб и снарядов, и пушкинский «Медный всадник», и сегодняшние свадебные процессии…

Несколько лет назад, после сильного снегопада, проходя поздним вечером по пустынной площади, я, как всегда, остановился у памятника. Подойдя к нему ближе, увидал надпись, сделанную кем-то пальцем по только что выпавшему снегу, лежащему на постаменте. Она гласила: «Спасибо тебе за город»…