Текст книги "Жена тигра"

Теа Обрехт
Жена тигра

Посвящается Штефану Обрехту

Из воспоминаний раннего детства: дед, лысый как коленка, ведет меня в зоопарк посмотреть на тигров. Он надевает шляпу и плащ с большими пуговицами, а я – лакированные туфельки и бархатное платьице. На дворе осень, мне четыре года. Но я все помню очень отчетливо: руку деда, шипение трамвайных тормозов на остановке, влажный утренний воздух, густую толпу людей, вместе с нами поднимающихся на холм, к входу в крепостной парк. Во внутреннем кармане у деда, как всегда, «Книга джунглей» в золотой обложке с пожелтевшими от старости страницами. Мне даже в руки ее брать не разрешается. Но порой мы с дедом сидим рядышком несколько часов подряд. Эта книга лежит, раскрытая, у него на коленях, а он почти наизусть пересказывает мне из нее разные истории. Направляясь в зоопарк, дед не надел белого халата, да и стетоскоп не висит у него на шее, как обычно, но билетерша в будочке у входа все равно называет его доктором.

Мы проходим мимо тележки с попкорном и маленького киоска под широким зонтом, где продают почтовые открытки и разные картинки, спускаемся по лестнице мимо птичника, где спят остроухие филины, и движемся через сад, который тянется вдоль всей крепостной стены, как бы обрамленной клетками со зверьем. Некогда здесь жил правитель страны, турецкий султан со своими янычарами. Теперь же смотрящие наружу бойницы крепости превратились в желоба, полные тепловатой воды. Прутья клеток выгибаются наружу, они ржаво-оранжевого цвета. В свободной руке дедушка несет голубой пакет, в который бабушка заранее положила угощение для наших любимцев: несколько кочанов молодой капусты для гиппопотама, морковь и сельдерей для овечек, козочек и оленей, а также для американского лося – зверя, на мой взгляд, совершенно необыкновенного. В кармане у дедушки всегда найдется и несколько кусочков сахара для пони, который катает в парке тележку. Это мне навсегда запомнится не как проявление сентиментальности, а как некий жест доброты и великодушия.

Тигры размещены во внешнем крепостным рву, который некогда был заполнен водой. Мы поднимаемся по крепостной лестнице, проходим мимо водоплавающих птиц, обезьянника с запотевшими окнами, волка, у которого уже отрастает зимняя шерсть, бородачей-ягнятников и медведей, которые целый день спят, распространяя запах влажной земли и чего-то мертвого. Наконец дед приподнимает меня и ставит на поручень, чтобы мне были лучше видны тигры, находящиеся внизу, в бывшем рву.

Вспоминая жену тигра, дед никогда не называет ее по имени. Крепко обнимая меня одной рукой, поскольку стою я на довольно-таки узком поручне, он может сказать, например, так: «Когда-то я был знаком с одной девушкой, которая так сильно любила тигров, что и сама почти превратилась в тигрицу». Поскольку я еще совсем маленькая и моя любовь к тиграм возникла исключительно благодаря деду, я уверена, что сейчас он говорит обо мне и далее последует какая-нибудь сказка, в которой главной героиней буду, разумеется, я. Во всяком случае, я смогу представить себя героиней этой сказки и воображать такое еще долгие-долгие годы.

Открытой стороной клетки обращены во двор крепости, мы с дедом спускаемся по лестнице и медленно переходим от одной клетки к другой. Помимо тигров там есть еще пантера, на блестящей, лоснящейся черной шкуре которой призрачно проступают едва заметные, чуть более бледные пятнышки. В соседней клетке сидит сонный надменный африканский лев. Вот только тигров сонными никак не назовешь, они весьма бодры и исполнены затаенной злобы. Их мощные плечи, точно перехлестнутые поперечными полосами, круглятся мускулами. Они бок о бок бродят вверх и вниз по узкой, вымощенной камнем дорожке, от них исходит волна сильного, теплого, чуть кисловатого запаха. Потом я буду чувствовать его еще долго, весь день, даже когда вечером приму ванну и лягу спать. Да и позже он будет время от времени ко мне возвращаться, и я буду ощущать его то в школе, то на дне рождения у подружки, то – уже годы спустя – в лаборатории патологии или в автомобиле, возвращаясь домой из деревни Галина.

Еще я помню какую-то ссору или перебранку. Небольшая группа людей плотным кольцом окружила клетку с тиграми. Среди них мальчик, который держит в руке воздушный шарик в виде попугая, женщина в пурпурном пальто и бородатый мужчина в коричневой униформе – служитель зоопарка. С помощью метлы и швабры на длинной ручке он наводит чистоту в довольно-таки замусоренном пространстве между клеткой и внешним ограждением, ходит туда-сюда вдоль перил, собирает пустые пакетики из-под сока и печенья, сметает в кучку шарики попкорна, который посетители зачем-то бросают животным. Тигры по ту сторону решетки тоже ходят туда-сюда за ним следом. Женщина в пурпурном пальто – у нее красивые каштановые волосы – что-то говорит служителю и улыбается. Он отвечает ей тем же, останавливается рядом и опирается на ручку своей метлы. Большой зверь сразу же подходит к нему и начинает тереться о прутья клетки изящными скользящими движениями, громко, по-тигриному, мурлыча. Уборщик просовывает руку сквозь прутья и гладит его полосатый бок. Сперва ничего страшного не происходит, а потом – ад кромешный.

Тигр резко поворачивается и набрасывается на служителя. Женщина пронзительно визжит. Рука мужчины вдруг оказывается по плечо втянутой внутрь клетки. Он, отворачивая лицо, все пытается дотянуться до внешних перил и ухватиться за них. Тигр держит в зубах его руку, точно собака – большую кость: зажав ее между лапами и вгрызаясь в верхний конец. Двое мужчин, пришедшие сюда с детьми, перепрыгивают через перила, хватают служителя за талию, за свободную руку и пытаются оттащить его от клетки. Третий мужчина просовывает сквозь прутья зонт на длинной ручке и тычет им тигру в ребра. Тот яростно огрызается, встает на задние лапы, покрепче перехватывает руку уборщика и тянет ее, словно канат, качая головой из стороны в сторону. Уши у него прижаты, он все время громко рычит, напоминая локомотив. Лицо у служителя совсем белое, но за все это время он не издал ни звука.

Затем тигр вдруг отпускает его, словно ему надоела вся эта возня. Трое мужчин падают на землю. Брызжет кровь. Тигр нервно виляет хвостом, а служитель отползает на четвереньках за внешнее ограждение и поднимается на ноги. Женщина в пурпурном пальто уже куда-то исчезла. Мой дед не только сам не отводит глаз, наблюдая за происходящим, но и меня не заставляет отвернуться, хотя мне всего четыре года. Позже выясняется, что он хотел, чтобы я все видела.

Затем служитель наскоро заматывает руку куском разорванной рубахи и быстро направляется в нашу сторону. Лицо у него красное, сердитое. Я понимаю, что он спешит в медпункт. В тот момент мне кажется, что этот человек весь красный от страха, но потом дед объясняет мне, что это от стыда и растерянности. Взбудораженные тигры мечутся вдоль ограды. За служителем на гравиевой дорожке тянется темный кровавый след.

Когда он проходит мимо нас, мой дед говорит ему:

– Господи, ты что, совсем дурак?

Служитель отвечает деду в таких выражениях, которые, как мне уже известно, лучше никогда не произносить вслух.

Я твердо знаю, что так говорить нельзя, чувствую себя очень красивой в лаковых туфельках и весьма храброй, потому что дед держит меня за руку, а потому звонким голосом спрашиваю:

– Он ведь дурак, правда, дедушка?

Но дед мне не отвечает, быстрым шагом направляется следом за служителем, тащит меня за собой и во весь голос просит служителя остановиться. Мол, он врач и может ему помочь.

Глава первая
Побережье

Сорок дней жизни человеческой души начинаются наутро после смерти. Всю первую ночь, сразу после ухода своего хозяина и до наступления этого срока, душа лежит на подушке, мокрой от предсмертного пота, и смотрит, как живые складывают крестом руки покойного, закрывают ему глаза, наполняют комнату удушливым дымом и тишиной. Они хотят, чтобы она, только что высвободившаяся, не смогла выбраться из дома, не утекла, подобно реке, в открытые окна и двери, не просочилась сквозь щели в полу. Живые понимают, что с рассветом душа все равно их покинет и направится туда, где прошла ее жизнь: в школы и дортуары своей юности, в армейские казармы и лагеря, в дома, стертые с лица земли и отстроенные заново, в те места, которые вызывают у нее воспоминания о любви и грехах, о трудностях и безудержном счастье, о радостных надеждах и исступленном восторге, о милосердии, ни для кого более не имеющем значения. Порой эти странствия настолько увлекают душу, так далеко и надолго ее уносят, что она забывает вернуться назад. По этой причине на сороковой день и положено отправлять соответствующий обряд, призванный вернуть и приветствовать беглянку, сорвавшуюся с поводка. Дабы не смущать ее, отныне ставшую свободной, живые не чистят и не моют жилище покойного, не наводят там порядок, стараются в течение сорока дней не трогать ничего, что принадлежало ему и его душе. Они надеются, что некое сентиментальное чувство и тоска по прошлому приведут душу домой, и побуждают ее вернуться, оставляя особые послания, знаки или просто прося у нее прощения.

Если все сделать правильно, то душа, соблазненная всем этим, со временем и впрямь вернется домой. Она будет рыться в шкафах и заглядывать в буфеты, в поисках тактильного утешения прикасаться к тем предметам, которыми пользовался ее хозяин при жизни, переставлять посуду на полках, звонить в дверь и по телефону, всячески самой себе напоминая о своих былых функциях. Душа покойного станет трогать те вещи, которые способны издавать звуки, тем самым словно оповещая обитателей дома о том, что она тоже здесь.

Обо всем этом бабушка напомнила мне по телефону, после того как сообщила о том, что дед умер. Сорок дней жизни души она воспринимала как нечто вполне реальное, исполненное здравого смысла. Бабушка стала понимать это, похоронив своих родителей и старшую сестру, а также множество разнообразных родственников и незнакомых мне людей из ее родного города. Соблюдение этих сорока дней было для нее неким обязательным правилом. Она постоянно повторяла его, успокаивая деда, когда тому случалось потерять пациента, на которого он потратил особенно много физических и душевных сил. Дед считал это суеверием, но все чаще оправдывал бабушку и все реже протестовал по поводу заверений в бессмертии души, поскольку к старости ее вера только усилилась.

Бабушка была потрясена, разгневана, уверена в том, что нас ограбили, лишив дедушкиных сорока дней, ибо теперь они сократились до тридцати восьми или даже тридцати семи в связи с некоторыми обстоятельствами его смерти. Он умер в одиночестве, во время своих странствий где-то вдали от дома. За день до получения известия о его смерти бабушка не знала, что он уже мертв, спокойно гладила утром одежду мужа или мыла посуду. Теперь она не могла даже надеяться на то, что подобное незнание будет ей прощено, и понятия не имела, каковы могут быть его духовные последствия. Мой дед умер в больнице какого-то захолустного Здревкова, расположенного по ту сторону нынешней границы. Никто из тех, с кем бабушка уже успела поговорить, не знал, где этот самый Здревков находится. Потом она спросила меня, что я знаю о намерениях деда, и я сказала ей правду. Я действительно даже представить себе не могла, зачем он туда поехал.

– Врешь ты все! – возмутилась бабушка.

– Честное слово, не вру!

– Но он сказал нам, что едет туда, чтобы встретиться с тобой!

– Не может такого быть! – возразила я, уже понимая, что дед солгал – сперва ей, а потом и мне.

Он просто воспользовался тем, что мне нужно было надолго уехать, и под предлогом встречи со мной решил незаметно улизнуть из дома. По словам бабушки, он отправился в путь на автобусе, примерно неделю назад, почти сразу же после моего отъезда. Куда и по какой-то причине двинулся дед, так и осталось никому из нас неведомым. Персонал больницы в Здревкове целых три дня пытался разыскать его родных, чтобы сообщить им о смерти и переслать домой тело. Оно прибыло в городской морг тем самым утром, когда я разговаривала с бабушкой. В этот момент я находилась в четырех сотнях миль от дома, стояла в общественной душевой на автозаправочной станции возле пропускного пограничного пункта. Я прижимала к уху телефонную трубку, босиком, в закатанных до колен штанах, держа в свободной руке сандалии и постоянно оскальзываясь на зеленых плитках пола, чуть ли не по щиколотку залитых водой, непрерывно текущей из-под сломанной раковины.

Кто-то намертво прикрепил гибкий шланг душа к крану над раковиной. Теперь он висел раструбом вниз, то и дело кашляя прямо на пол тоненькими струйками воды. Это, должно быть, продолжалось уже много часов, потому что вода здесь была повсюду, заливала плиточный пол до самого порога и стекала по ступеням крыльца в пересохший садик, находящийся позади этого жалкого сарая. Однако происходящее, похоже, ничуть не тревожило смотрительницу этой убогой душевой, женщину средних лет, волосы которой были повязаны ярким оранжевым шарфом. Я обнаружила ее дремлющей в уголке на стуле и удалилась с ворохом счетов за телефон, но так и не решилась заглянуть в них и узнать, в какую сумму вылились семь пропущенных мною звонков от бабушки, прежде чем я сама смогла взять трубку.

Я была просто в ярости из-за того, что бабушка сразу не сообщила мне, что дед куда-то уехал. Мало того, он, оказывается, еще и наврал ей и моей матери, сказал им, что беспокоится, как я справлюсь с пресловутой миссией доброй воли – в данном случае это было связано с проведением прививок в сиротском приюте в Брежевине, – а потому хочет сам поехать туда и помочь мне. Впрочем, и ругать бабушку я тоже не могла, опасаясь выдать наш общий с дедом секрет. Ведь она наверняка сообщила бы мне о его отъезде, если бы знала, что он смертельно болен. Но вот это-то мы с дедом как раз от нее и скрыли. Я решила: пусть себе говорит сколько угодно. Ничего не стану ей возражать. Ведь не могла же я сейчас сказать ей о том, как мы с дедом три месяца назад, после того как он сам себе поставил диагноз, вместе отправились к онкологу в Военную медицинскую академию. Этот врач, давнишний коллега деда, молча показал ему снимки.

Дед хлопнул шляпой по колену, выругался и заявил:

– Вот уж действительно, как говорится, хотел овода прихлопнуть, да по ослу попал!

Я сунула в щель автомата еще две монетки, и телефон благодарно заурчал. Я смотрела, как купаются воробьи. Они ныряли с порожка душевой в лужу у меня под ногами, поднимая тучу брызг, и старательно смачивали себе спинки. Солнце здорово припекало, был еще только полдень, а все вокруг уже застыло от жары. В комнатушке, где я стояла, тоже царила влажная жара. В раскрытую дверь была видна залитая солнцем дорога. Машины собрались перед пограничным пропускным пунктом в длинную плотную очередь, вытянувшуюся вдоль шоссе с размякшим асфальтом, который блестел, точно политый глазурью. В этой очереди я разглядела и нашу машину. На боку у нее виднелась приличная вмятина после недавнего столкновения с трактором, за рулем сидела Зора, выставив в настежь распахнутую дверцу одну прекрасную длинную ногу, которая будто волочилась по земле, когда машина чуточку сдвигалась с места. Взгляды, которые Зора метала в сторону душевой, все более походили на острые стрелы по мере того, как ее машина приближалась к будке таможенника.

– Они мне вчера вечером позвонили, – донесся до меня голос бабушки, звучавший теперь несколько громче и уверенней. – Я решила, что это просто ошибка. Не хотела говорить тебе, пока мы сами окончательно в этом не убедимся. Нечего тебя беспокоить… Вдруг это все-таки не он? Но сегодня утром твоя мать была в морге… – Бабушка некоторое время молчала, потом воскликнула: – Нет, я не понимаю, я совершенно ничего не понимаю!

– Я тоже ничего не понимаю, бабуля.

– Как же так? Он ведь поехал, чтобы с тобой встретиться!

– Но я-то об этом не знала!

Теперь тон ее изменился, стал подозрительным. Больше всего, по-моему, бабушку возмущало то, что я не плачу и не бьюсь в истерике. Впрочем, минут через десять после начала нашего разговора она, возможно, позволила себе поверить, что мое спокойствие – следствие того, что я нахожусь за границей, в больнице, выполняю важное задание, вокруг меня, скорее всего, толпятся пациенты и коллеги-врачи. Ох, сколько упреков и обвинений бабушка бросила бы мне в лицо, если бы знала, что я разговариваю с ней из общественной душевой! Я пряталась там, чтобы наш разговор не могла подслушать Зора.

– Тебе что, и сказать нечего? – с горечью спросила бабушка.

– Честное слово, бабуля, я просто ничего не могу понять! Зачем он сказал вам, что поехал повидаться со мной?

– Ты даже не спросила, как такое случилось, не было ли это несчастным случаем! – возмущенно воскликнула она. – Почему ты об этом не спросила, не поинтересовалась, как он умер?

– Я не знала вообще ничего, даже того, что он из дому уехал, – возразила я.

– Но ты не плачешь! – обвиняющим тоном заявила бабушка.

– Ты тоже.

– А вот твоя мать просто убита горем, – сказала она. – Он ведь наверняка давно все знал. Мне говорили, что он был очень болен – значит, наверняка об этом знал и, конечно, с кем-то своими опасениями поделился. Уж не с тобой ли?

– Если бы дед знал, то точно никуда не поехал бы! – Я очень надеялась, что эти слова прозвучали достаточно убедительно. – Он никогда не поступил бы так!

Над зеркалом на металлической полке аккуратной стопкой лежали белые полотенца. Я взяла одно и вытерла себе лицо и шею, оставляя на ткани грязные серые разводы, потом схватила второе и в итоге использовала штук пять.

Никакой корзины для грязного белья я не обнаружила, кинуть полотенца было некуда, поэтому я просто положила их в раковину и спросила:

– Где именно его нашли? Он отъехал далеко от дома?

– Не знаю, – сказала бабушка. – Они нам так толком и не объяснили. Где-то там, на той стороне.

– Может, это какая-нибудь особая клиника? – спросила я.

– Нет, он поехал, чтобы с тобой встретиться.

– Дед не оставил никакой записки?

Нет, не оставил. Я догадалась, что мама с бабушкой считают, будто внезапный отъезд деда связан с его нежеланием становиться пенсионером, как и странные поездки за город к некоему новому, якобы прикованному к постели пациенту, которого мы с ним выдумали в качестве прикрытия. Во время этих так называемых поездок после еженедельного ланча со старыми друзьями дед посещал своего друга-онколога, и тот делал ему какие-то особые уколы, снимавшие боль.

«Колет всякую разноцветную дрянь», – говорил мне дед, вернувшись домой, словно прекрасно знал, что это просто вода, подкрашенная пищевыми красителями, но молчал, будто ничто уже не имело для него никакого значения.

Сперва ему еще как-то удавалось сохранять свое привычное, более-менее здоровое выражение лица. Кстати, это очень помогало деду скрывать болезнь от жены и дочери, но я однажды увидела, каким он выходит от онколога после всех этих процедур, и пригрозила, что все расскажу матери. Дед в ответ лишь спокойно бросил: «Не смей». И я не посмела.

– Так ты уже в Брежевине? – спрашивала между тем бабушка.

– На границе. Мы только что через реку на пароме переправились.

Цепочка автомобилей на дороге в очередной раз пришла в движение. Я видела, как Зора швырнула на землю окурок, убрала внутрь ногу и захлопнула дверцу. Люди, группками собиравшиеся на посыпанной гравием обочине, чтобы немного размяться, покурить, проверить шины, набрать в бутылку воды из питьевого фонтанчика или, нетерпеливо оглядев очередь, продать кому-то пачку печенья или бутерброды – тут многие пытались незаконно приторговывать припасенной едой, – а то и просто помочиться за углом душевой, поспешили вернуться к своим автомобилям.

Некоторое время бабушка молчала. Я слышала, как в трубке что-то щелкает. Потом она сказала:

– Твоя мать хочет, чтобы похороны состоялись в ближайшие дни. Зора никак не может поехать в Брежевину одна?

Если бы я все рассказала Зоре, то она, разумеется, тут же заставила бы меня вернуться домой. Мало того, эта женщина отдала бы мне и машину, а сама, прихватив сумки-холодильники с вакциной, перебралась бы через границу и автостопом доставила на побережье дар нашего университета сиротскому приюту Брежевины.

– Нет, конечно, – ответила я. – К тому же мы ведь уже почти добрались до места. И потом, ба, здесь стольким детям нужны прививки!..

Бабушка не стала меня упрашивать, просто назвала день похорон, время и место, хотя я и так знала, где это будет: на вершине Стрмины, на той ее стороне, что обращена к столице. Там похоронена мама Вера, моя прапрабабка. Когда бабушка повесила трубку, я, придерживая кран локтем, набрала воды в бутылки, которые захватила с собой в качестве предлога. Мне же нужно было что-то придумать, чтобы выбраться из машины и позвонить. Потом, уже стоя на дорожке, посыпанной гравием, я слегка вытерла ноги и обулась. Зора заметила меня, оставила мотор включенным, тут же выскочила из машины и ринулась в душевую. Усевшись на водительское место, я слегка подвинула сиденье вперед, компенсируя свой недостаточный рост, и выложила под лобовое стекло наши водительские права и документы на доставку лекарств. Перед нами в очереди оставалось всего две машины. Было видно, как таможенный чиновник в насквозь пропотевшей, прилипшей к груди зеленой рубашке изучает содержимое багажника какой-то пожилой пары, осторожно наклоняясь, заглядывая внутрь и рукой в перчатке открывая молнии на дорожных сумках.

Вернулась Зора, но я так и не сказала ей о смерти деда. Этот год выдался достаточно мрачным для нас обеих. Я совершила ошибку – вышла в январе на митинг вместе с бастующими няньками и медсестрами – и была «вознаграждена» за излишнюю политическую активность неопределенно долгим отлучением от работы в клинике Воеводины. Несколько месяцев мне пришлось попросту просидеть дома. В определенном смысле это было даже неплохо, потому что я постоянно была у деда под рукой, после того как ему стал известен точный диагноз. Сперва он вроде бы был даже рад моему присутствию, хоть и не упускал возможности назвать меня легковерной ослицей, по собственной глупости лишившейся работы и зарплаты. Потом его болезнь начала быстро прогрессировать. Он стал все меньше и меньше времени проводить дома, предлагая и мне делать то же самое. Дед заявил, что не желает видеть, как я болтаюсь возле него без дела с мрачной физиономией да еще и до смерти его пугаю, когда он, проснувшись среди ночи, естественно без очков, видит, что кто-то снова нависает над его постелью. Дед утверждал, что я веду себя неправильно, своим поведением постоянно провоцирую бабушку и она начинает подозревать, что с ним что-то не так. Ей и без того очень не нравится наше молчание и обмен странными намеками. Впрочем, бабушке не нравилось и то, что мы вдруг стали невероятно заняты, даже больше, чем прежде, хотя теперь, казалось бы, оба были отлучены от работы – дед, соответственно, постоянно, поскольку вышел на пенсию, а я временно. Дед также требовал, чтобы я как следует подумала о своей специализации и о том, что буду делать, когда меня вновь восстановят на работе. Он совсем не удивился, когда Срдьян, профессор биохимического инжиниринга, с которым я, по выражению деда, давно уже путалась, не сумел сказать обо мне доброго слова перед комиссией, отстранившей меня от работы. По предложению деда я решила примкнуть к волонтерам, действовавшим в рамках программы Объединенных университетских клиник, то есть вернулась к тому, чем давно уже, с конца войны, не занималась.

Зора же использовала нашу добровольную миссию в качестве предлога для того, чтобы убраться подальше от скандала, разразившегося в Военной медицинской академии. Через четыре года после окончания медицинского факультета и получения диплома о высшем образовании она все еще работала в травматологическом центре и очень надеялась, что теперь сумеет решить вопрос о своей специализации, поскольку за это время имела возможность делать самые различные хирургические операции или ассистировать во время их проведения. Но к несчастью, большую часть этого времени она провела под эгидой директора травмоцентра, известного в столице под прозвищем Железная Перчатка, которое он получил, когда однажды, возглавляя отделение гинекологии и акушерства, забыл снять со своего запястья серебряные браслеты во время обследования органов таза пациентки. Зора была женщиной принципиальной и отъявленной атеисткой. В тринадцать лет, когда какой-то священник сообщил ей, что у животных нет души, она заявила: «Ну и черт с вами, попы вонючие!», развернулась и преспокойно вышла из церкви. В общем, она четыре года бодалась с Железной Перчаткой, и все в итоге закончилось неким инцидентом, о котором Зоре по указанию государственного прокурора было категорически запрещено распространяться. Она действительно никому ничего не рассказывала, даже мне, но из тех обрывочных слухов, что ходили по палатам клиники, я поняла, что этот неприятный инцидент связан с операцией, во время которой пришлось ампутировать пальцы одному железнодорожному рабочему. Железная Перчатка, который то ли был пьян, то ли не был, проводя операцию, сказал нечто вроде: «Не волнуйтесь, господин такой-то, гораздо легче смотреть, как тебе удаляют второй палец, если закусить то место, где раньше был первый».

Естественно, был возбужден судебный процесс, и Зору вызвали в качестве свидетеля. Железная Перчатка, несмотря на свою дурную славу, все еще обладал весьма неплохими связями в медицинских кругах, и теперь Зора разрывалась. Ей не хотелось поддерживать человека, к которому в течение нескольких лет она не испытывала ничего, кроме презрения. В то же время у Зоры не возникало желания ломать собственную карьеру, которую она только-только начала строить. Подруга не стремилась и пачкать собственную репутацию, которую уже успела завоевать среди медиков. Впервые никто – ни я, ни ее отец, ни последний бойфренд – не могли подсказать ей, как лучше поступить. Собираясь в поездку, мы с ней неделю провели в штабе Объединенных клиник на брифингах и практических занятиях, приобретая знания и навыки, необходимые для данной работы, и все это время Зора на любой мой вопрос о том судебном деле отвечала молчанием. Точно так же она реагировала и на бесконечные звонки от государственного прокурора. Только вчера, когда ей, видимо, стало совсем невмоготу, подруга призналась, что хочет посоветоваться с моим дедом и непременно сделает это, как только мы вернемся в столицу. В клинике они в последние месяцы ни разу не встречались, так что она не видела, каким безжизненно серым стало его лицо и как сильно он похудел – прямо-таки кожа да кости.

Вскоре мы увидели, что таможенный чиновник конфисковал у той пожилой пары два кувшина с собранными на пляже камешками и ракушками и махнул рукой следующему автомобилю. Вскоре он добрался до нас, минут двадцать изучал наши паспорта, удостоверения личности и сертификационные письма от университета, затем открыл переносные холодильники с вакциной и выстроил их в рядок на раскаленном асфальте.

Тут Зора, все это время молча стоявшая возле него со скрещенными на груди руками, спросила ледяным тоном:

– Вы ведь, разумеется, должны понимать, что если сыворотка находится в холодильнике, то это означает, что данное лекарство реагирует на изменение температурного режима? Или в вашей деревенской школе вам не рассказывали, для чего существуют холодильные установки?

Она прекрасно знала, что все документы у нас в полном порядке и реально он нам никак повредить не сможет. Однако брошенный ею вызов не прошел без следа. Ядовитые замечания Зоры привели к тому, что этот тип еще минут тридцать изучал наш автомобиль в поисках оружия, безбилетных пассажиров, особо ценных ракушек и домашних животных, не имеющих сертификата.

Каких-то двенадцать лет назад, до войны, жители Брежевины считались нашими соотечественниками. Границу все воспринимали как шутку, простую формальность, через нее можно было сколько угодно ездить на машине, летать на самолете или ходить пешком – хоть по лесу, хоть по воде, хоть по равнине. Обычно, пересекая границу, мы угощали таможенных чиновников бутербродами и маринованным перцем. Никто даже фамилию у тебя не спрашивал, хотя, как оказалось впоследствии, всех это очень даже тревожило и всем на самом деле хотелось знать твои имя и фамилию. Цель нашей поездки в Брежевину отчасти состояла и в том, чтобы хоть как-то восстановить утраченное единство. Столичный университет имел намерение сотрудничать с местными властями и предлагал помощь нескольким сиротским приютам, желая снова привлечь молодежь в столицу, но теперь уже из-за границы. Таков был дальний дипломатический прицел нашей миссии. Проще говоря, нам с Зорой предстояло немного оздоровить детишек, ставших сиротами по милости наших же солдат, обследовать их на предмет пневмонии, туберкулеза и педикулеза, а также сделать им прививки от оспы, свинки, краснухи и прочих инфекционных заболеваний, свирепствовавших как во время войны, так и в течение тех тяжких, полных лишений лет, которые последовали за ней. Один наш знакомый, с которым мы, собственно, и должны были встретиться в Брежевине, францисканский монах фра Антун, человек чрезвычайно гостеприимный и исполненный энтузиазма, заверил меня, что никаких особых трудностей во время этой поездки не возникнет, а его родители выразили полную готовность приютить нас в собственном доме. Голос фра Антуна всегда звучал весело, что было просто поразительно, если учесть, что этот человек последние три года вел жесточайшую борьбу, собирая средства на создание первых государственных детских домов на побережье. В настоящее время он дал у себя в монастыре хлеб и кров шестидесяти осиротевшим ребятишкам, хотя там, в принципе, должно было проживать всего человек двадцать монахов.

Зора и я вместе готовились совершить этот вояж милосердия, не подозревая, что вскоре, впервые за двадцать с чем-то лет, наши жизненные дороги разойдутся в разные стороны. Мы решили, что будем носить белые докторские халаты даже в нерабочее время, чтобы вызвать доверие своим видом и никого не смущать столичными привычками в одежде. Мы считали, что оснащены просто великолепно: четыре переносных холодильника, полных ампул с сывороткой MMR-II и IPV, и целая груда ящиков и коробок со всевозможными сладкими лакомствами, которые, как мы надеялись, помогут нам прекратить любой визг и плач. Ведь дети всегда ревут, как только узнают, что им будут делать уколы. Мы прихватили с собой старую карту, хотя она вот уже несколько лет не соответствовала действительности, постоянно держали ее в машине и пользовались только ею, куда бы ни ездили. Мы от руки наносили на эту карту всевозможные дополнительные указатели, например вычеркивали те территории, которые полагалось объезжать, направляясь, скажем, на медицинскую конференцию. Возле того горного курорта, который с давних пор был нашим излюбленным местом, но теперь уже не являлся частью страны, мы не очень умело нарисовали грозного полицейского с лыжами в руках.