Текст книги "Жена тигра"

Однако история с восставшим из гроба на этом не закончилась. Марек продолжал рассказывать, и выяснилось, что этот Гаво больше уже не садился в гробу, потому что некто неизвестный, однако же участвовавший в похоронной процессии, выпустил ему в затылок две пули из армейского пистолета. Это произошло сразу после того, как несшие гроб люди бросили его на землю. Я уж не стал выяснять, с какой стати кто-то оказался во время похорон в полной боевой готовности, моментально сориентировался и выстрелил в покойника из имевшегося у него оружия. Марек вообще сумел пересказать нам эту часть истории только после того, как принял на грудь два или три стакана сливовицы.

Я все время делал краткие записи, пытаясь понять, какое отношение оживший Гаво имеет к той болезни, которую мы приехали лечить.

Когда Марек упомянул о двух пулях, выпущенных бедолаге в затылок, я положил карандаш и спросил:

– Значит, этот Гаво до выстрела не был мертв?

– Нет, что вы, был! – воскликнул Марек. – Совершенно точно! Уверяю вас!

– Значит, он был мертв, а потом ему в затылок выпустили две пули? – уточнил я, ощущая, что все это дело зашло куда-то не туда и теперь местные жители просто выдумывают всякие истории, прикрывая убийство, совершенное здесь.

Но Марек в ответ только плечами пожал и сказал:

– Конечно, я понимаю, это так удивительно…

Я некоторое время продолжал писать, но потом решил, что особого смысла в этом нет. Марек с интересом смотрел на меня через стол и пытался вверх ногами прочесть написанное. Мой помощник Доминик так ничего из нашего разговора и не понял и во все глаза смотрел на меня, ожидая, что я ему все разъясню.

– Что ж, нам придется осмотреть тело, – сказал я, глядя на руки Марека, лежавшие на столе.

Было совершенно очевидно, что он, когда нервничает, имеет отвратительную привычку грызть ногти. Нервничать ему в последнее время приходилось довольно часто. Ногти грызть, соответственно, тоже.

– Вы уверены, доктор, что это необходимо?

– Да. Необходимо.

– Я уж не знаю, доктор, дозволительно ли это…

В уме я уже начал составлять список людей, с которыми обязательно хотел бы поговорить: со всеми, кто болен, затем с членами семьи этого воскресшего Гаво, со священником и гробовщиком. Им, по всей видимости, лучше других известно, насколько был болен этот человек до того, как его застрелили.

Мареку я сказал:

– Господин Марек, многие здесь очень рискуют. Если тот человек был болен…

– Он не был болен.

– Не понял?

– Он был совершенно здоров.

Доминик в полной растерянности смотрел то на Марека, то на меня. Со мной он был знаком достаточно давно и понимал, что выражение у меня на лице далеко не радостное. Однако же парень совсем не понимал, что здесь происходит, и был всем этим явно озадачен. Марек, впрочем, тоже выглядел так себе.

– Что ж, господин Марек, попытаюсь изложить вам свою точку зрения на то, о чем вы мне рассказали, – неторопливо начал я. – Судя по состоянию жителей деревни, включая и самого господина Гаво, я, пожалуй, могу утверждать, что обследование больных, скорее всего, приведет нас к диагнозу «скоротечная чахотка», то есть туберкулез. Это совпадает с теми симптомами, которые вы мне описали, – кровавый кашель и так далее. Я бы хотел, чтобы все те, кто болен, как можно скорее собрались в здешней больнице. Кроме того, я намерен объявить в вашем селении карантин, пока не будут определены масштабы столь опасного заболевания.

Тут Марек застал меня врасплох своим вопросом, заданным весьма резким тоном:

– Почему вы считаете, что это непременно туберкулез?

Он посмотрел на меня совершенно безумными глазами. Я, можно сказать, ожидал подобной реакции – все-таки туберкулез! – вот только тревогу свою Марек проявлял как-то странно. По тому, как он на меня смотрел, чувствовалось, что мой диагноз его не удовлетворяет, он какой-то недостаточно суровый, что ли.

– А не может ли это быть нечто иное, доктор? – спросил Марек.

– Вряд ли, – сказал я. – Уж больно характерные симптомы, да и исход у всех заболевших одинаковый – смерть на окровавленной подушке.

Но я пообещал Мареку, что все будет в порядке. Я незамедлительно пошлю своего помощника за лекарствами, медсестрами, врачами, и мы все вместе обязательно поможем и больным, и здоровым.

– Это все хорошо, – не сдавался он. – А если не поможете?

– Поможем.

– Поможете, если это действительно туберкулез, – гнул свое Марек. – Если вы окажетесь правы.

– Я что-то не совсем понимаю, куда вы клоните? – спросил я.

– А если вы ошибаетесь и это что-то другое? – Теперь Марек говорил очень возбужденно. – Вряд ли вы понимаете, господин доктор! Нет, вы действительно вряд ли понимаете…

– Так объясните мне, чего я не понимаю, – сказал я.

– Значит, так, – все больше горячился Марек. – Люди умирают на окровавленных подушках. Но и… у Гаво на лацканах была кровь!

– Потому что вы его застрелили.

Марек чуть со стула не упал и заявил:

– Я в него не стрелял, доктор! И потом, он ведь был уже мертв!

Я снова принялся что-то записывать, главным образом для виду, конечно. Доминик, бедняга, даже вспотел от отчаянных попыток хоть что-то понять.

– Мне необходимо поговорить с семьей этого Гаво, – сказал я Мареку.

– Нет у него семьи. Он вообще не из наших мест.

– Так почему же его здесь хоронить стали?

– Так он же был коробейником, откуда-то издалека к нам пришел. Мы ничего о нем толком и не знали, просто хотели… по-хорошему с ним обойтись.

От этих разговоров меня все сильней охватывало отчаяние. Я уже стал думать, не из-за него ли все здесь вдруг стали заболевать туберкулезом? Может, это он принес сюда бациллу, хоть и выглядел совершенно здоровым? С другой стороны, Гаво пробыл здесь совсем недолго. Этого времени явно недостаточно, чтобы целую деревню заразить, зато, чтобы прикончить человека выстрелом в затылок, и минуты хватит.

– Кто может дать мне разрешение на эксгумацию? – спросил я.

– Вам оно не понадобится. – Марек настолько разнервничался, что прямо-таки руки себе ломал. – Мы его гроб накрепко гвоздями забили и в церкви оставили. Он и сейчас там стоит.

Я снова посмотрел в распахнутую дверь. Конечно! Потому там этот Аран Дарич и торчит – церковные двери с пистолетом в руках охраняет. На всякий случай.

– Ясно, – промолвил я.

– Нет! – чуть не плача, воскликнул Марек, яростно терзая в руках свою несчастную шляпу, а Доминик уже совершенно сдался и тупо смотрел на нас. – Ничего вам не ясно! Мертвец, у которого вся одежда в крови, оживает и садится в гробу, а утром у людей на подушках кровь появляется! Что-то мне совсем не верится, что вам так уж все ясно!

Итак, мы с Домиником отправились в маленькую каменную церковь, стоявшую чуть в стороне от деревушки. Гроб с человеком по имени Гаво стоял там чуть наискосок от двери. У меня возникло такое ощущение, будто его туда поспешно втолкнули и как можно скорее снова захлопнули дверь. Это был самый обыкновенный деревянный гроб, уже успевший покрыться пылью. В церкви было очень тихо и пахло сандаловым маслом и воском, над входом висела икона Пресвятой Богородицы, в окнах – витражи. Красивая церковь. Но с первого взгляда было видно, что сюда давно уже никто не заходил: свечи догорели, а гроб этого Гаво был испятнан белыми кляксами птичьего помета. Ясное дело – работа голубей, которые гнездятся под куполом. В общем, зрелище было весьма печальное, тем более, насколько я понял, человек по имени Гаво ничего такого и не сделал, чтобы заслужить сразу две пули в затылок, да еще и на собственных похоронах.

Как только мы вошли в церковь, Аран Дарич тут же закрыл за нами дверь, и под каменными сводами церкви воцарилась полная тишина. У нас при себе были не только наши медицинские саквояжи, но и ломик-фомка, с помощью которого мы намеревались открыть заколоченную крышку гроба, однако вскоре стало ясно, что одним ломиком тут не обойтись. Похоже, нам следовало привести с собой парочку волов, потому что крышка гроба была не только намертво заколочена здоровенными гвоздями, но и дополнительно укреплена досками, прибитыми к ней крест-накрест, а сам гроб несколько раз обмотан цепями, весьма похожими на велосипедные. Кто-то – вероятно, немного поразмыслив, – бросил на гроб связку чеснока. Сухая шкурка, слезая с чесночных головок, шуршала как бумажная.

Доминик, с огромным трудом вспомнив нужные слова нашего языка, воскликнул, глядя на меня:

– Стыд какой! Какой ужасный стыд! – Потом с презрением сплюнул и прибавил: – Невежественные пейзане!

Вдруг до нас донеслось нечто такое, во что просто невозможно было поверить. Это казалось совершенно невероятным, особенно в каменном безмолвии церкви, однако мы слышали все собственными ушами. Это был звук тела, ворочавшегося в гробу. Потом оттуда донесся чей-то голос – негромкий, вежливый, звучавший вполне искренне и просивший воды.

Мы застыли на месте. Доминик Ласло так стиснул ломик в руках, что костяшки пальцев побелели. Дышал он с трудом, короткие усики над верхней губой покрылись капельками пота. Парень все время тихонько ругался по-венгерски. Я уже хотел что-то ему сказать, как-то его успокоить, когда вновь раздался тот же голос.

Покойник тем же умоляющим, но довольно сдержанным тоном попросил:

– Простите за беспокойство, дайте мне, пожалуйста, напиться.

– Быстрей, быстрей, он жив, откроем гроб! – завопил Доминик Ласло и поспешно подсунул ломик под крышку гроба.

Тем временем я опустился на колени и попытался распутать велосипедные цепи, которыми был опутан гроб. Мы спешили и так колотили по гробу, словно хотели на куски его разнести. Доминик даже ногой о него оперся, изо всех сил налегая на ломик и используя его в качестве рычага.

Я снял цепи, больше ничем не мог ему помочь и только твердил:

– Жми, жми, жми.

Наконец раздался треск, словно кость сломали, крышка отлетела в сторону, и мы увидели в гробу этого самого Гаво. Он возлежал на подушке, в кармане малиновый платочек, вид вполне приличный, хотя и немного, пожалуй, запыленный. Этот тип выглядел не просто живым, но и совершенно невредимым!

Мы подхватили его под руки и посадили. Хотя теперь, оглядываясь назад, я бы никому не посоветовал сажать человека, которому всадили две пули в затылок, ведь кто его знает, по какой причине он сумел все-таки остаться в живых. Тогда я думал только о том, как все это необычно, невероятно. Еще я ожидал, что «покойник» окажется человеком немолодым, возможно, с седыми волосами и усами.

Но Гаво был молод, от силы лет тридцать, и хорош собой: красивая форма головы, густые темные волосы, приятное выражение лица. Трудно было поверить, что человек, которого только что извлекли из гроба, где он провел несколько дней, способен выглядеть поистине цветущим, но в том-то и была вся необычность ситуации. Он действительно смотрелся таким и весьма довольным. В гробу Гаво сидел совершенно спокойно, сложив руки на коленях.

Я спросил у него:

– Вы помните, как вас зовут?

Мне, разумеется, не терпелось его осмотреть. Я приподнял ему веки, внимательно изучил зрачки и глазное яблоко.

Он отнесся к моим действиям с явным интересом и мгновенно ответил на вопрос:

– Конечно помню. Меня зовут Гаво. – Терпеливо выждав, когда я пощупаю ему лоб и посчитаю пульс, он снова попросил воды: – Извините, но мне правда очень хочется пить.

Через полминуты Доминик пришел в себя и рысью понесся через всю деревню к колодцу.

Когда он пробегал мимо Марека, тот крикнул ему вслед:

– Вот видите, я же вам говорил!

Тем временем я открыл свой саквояж, вытащил оттуда все необходимое и принялся выслушивать сердце Гаво, которое билось ровно и спокойно внутри худощавой грудной клетки. Он спросил, кто я такой. Я сказал, что перед ним доктор Леандро из такого-то батальона и пусть он совершенно не волнуется. Вскоре примчался Доминик с водой, и этот Гаво сразу припал к ведру. Лишь когда он склонился над ним, я заметил на подушке, где лежала голова «покойника», несколько капель крови. Недоуменно переглянувшись, мы с Домиником тут же стали осматривать голову Гаво. Представь, обе пули действительно сидели у него в затылке, просвечивая сквозь волосы, точно два металлических глаза! Перед нами встал вопрос: стоит ли рискнуть и перевезти его отсюда в наш полевой госпиталь или лучше удалить эти пули прямо здесь, на месте? Кроме того, мы не были уверены, стоит ли их вообще удалять, как и в том, не вытечет ли сквозь пулевые отверстия мозг, точно яйцо, сваренное всмятку. В этой деревне, в конце концов, состоялись его похороны, и теперь мы прямо-таки обязаны были допросить всех жителей в связи с совершенным убийством, иначе сами оказались бы к нему причастны, и тогда вся эта история могла для всех закончиться весьма печально.

Я спросил у этого Гаво:

– Как вы теперь себя чувствуете?

Между прочим, он выпил целое ведро воды, поставил пустое себе на колени и весело на меня посмотрел! Я бы сказал, что Гаво выглядел и впрямь неожиданно посвежевшим.

– Теперь мне гораздо лучше, большое спасибо, – сказал он мне, посмотрел на Доминика и от души поблагодарил его по-венгерски за принесенную воду, а также за мастерское владение фомкой.

Я весьма осторожно произнес следующую фразу:

– Видите ли, в вас стреляли, вам два раза пальнули в голову. Пожалуй, нам с вами лучше поехать в больницу, а там уж мы решим, как вас лучше лечить.

Но мои слова почему-то развеселили Гаво, который улыбнулся и заявил:

– Нет, спасибо. Мне давно уже пора в путь.

Он оперся о стенки гроба обеими руками и с легкостью выпрыгнул из него. Просто взял да и выскочил! Пыль так и посыпалась с этого типа, даже в воздухе повисло небольшое облачко, медленно оседавшее на пол. Он преспокойно стоял и рассматривал убранство церкви и витражи на окнах, сквозь которые дневной свет просачивался внутрь, как через толщу морской воды.

Я ринулся к нему, попытался снова уложить в гроб и сказал:

– Прошу вас, ложитесь и, пожалуйста, больше так не делайте, у вас ведь очень серьезное ранение.

– Не такое уж и серьезное, – с улыбкой возразил он и принялся ощупывать пули у себя в затылке и крутить их прямо пальцами.

Все это время Гаво улыбался мне с безмятежностью коровы! Я с ужасом представлял себе, как он пальцами ухватывает эти пули и выкручивает их из кости, и едва сдерживался, чтобы не схватить его за руку и не остановить. Мне казалось, что глаза Гаво вот-вот тоже возьмут и вывалятся из глазниц, их вытолкнет наружу потревоженный мозг. Никакие глаза у него, естественно, никуда не вывалились, но я все равно легко мог себе это представить.

Он словно прочитал мои мысли и сказал мне:

– Я понимаю, доктор, для вас это, наверное, зрелище пугающее, но уверяю, со мной подобные вещи происходят далеко не впервые.

– Как это – не впервые? – пролепетал я.

– Однажды мне пуля прямо в глаз попала, – сказал он. – Это случилось во время битвы при Пловотье.

– В прошлом году? – спросил я, зная, что стычка в Пловотье носила чисто политический характер, тогда там погибли всего несколько человек.

Еще мне казалось, что насчет попадания в глаз он ошибается – оба глаза у него были совершенно целы.

– Нет-нет-нет, – пояснил Гаво. – Это еще во время войны.

То сражение при Пловотье – во время войны – имело место лет пятнадцать назад, но в этом ничего невозможного не было. А вот то, что у него остались целы оба глаза…

«Ладно, – решил я. – Придется попросту не обращать внимания на все эти странные речи. Наверное, те две пули все-таки безнадежно повредили ему мозги, хоть и не убили его».

Я сказал, что прекрасно понимаю, какую страшную боль он сейчас испытывает, как ему, должно быть, трудно понять то, что с ним произошло, и смириться с этим. Но он снова улыбнулся, глядя на меня, да так ласково, что я невольно умолк и тоже уставился на него. Я подумал, что он, видимо, не чувствует боли вследствие повреждения головного мозга или же это просто шок. Гаво мог потерять слишком много крови, а вместе с ней и чувствительность. Достаточно было того, что он смотрел на нас с глубочайшим спокойствием и улыбался. Доминик в итоге не выдержал и шепотом задал ему по-венгерски какой-то вопрос. Даже я понял, что он спросил, не является ли Гаво вампиром. В ответ тот весело рассмеялся, впрочем, отнюдь не издевательски, а, напротив, вежливо и довольно приятно. Но Доминик выглядел так, словно вот-вот расплачется, и Гаво его пожалел.

– Вы неправильно поняли мой смех, – сказал он ему. – Я вовсе не сверхъестественное существо. Просто я не могу умереть.

Я прямо-таки онемел и едва выдавил из себя:

– Что вы хотите этим сказать?

– Я не имею на это разрешения, – пояснил он.

– Как, простите?

– Мне нельзя умирать, – сказал он примерно таким тоном, каким говорят: «Мне нельзя танцевать, потому что я нездоров», «Врачи не разрешают мне танцевать коло», «Мне нельзя жениться на толстухе».

Что-то заставило меня спросить:

– Но как же вы в таком случае утонули?

– А я и не утонул, как вы и сами видите.

– Но жители деревни готовы поклясться, что вы были мертвы, когда вас вытащили из воды и положили в этот гроб.

– Они очень хорошие люди. Вы уже познакомились с Мареком? Его сестра – очаровательная женщина. – Он с удовольствием изобразил руками ее приятные округлости.

– Но как могли двадцать человек ошибиться и принять вас за мертвеца? Они свидетельствуют, что вы были абсолютно мертвы, когда вас выловили из озера, а вы утверждаете обратное!

– Видите ли, у меня состоялся разговор с неким господином, и ему весьма не по вкусу пришлось то, что я ему сказал. Вот он в итоге и попытался меня утопить и довольно долго держал под водой, так что я вполне мог потерять сознание. Порой при чрезмерном напряжении со мной такое случается. Я довольно быстро устаю.

– Значит, какой-то человек силой удерживал вас под водой? – переспросил я, и он утвердительно кивнул. – Кто же это?

– Один деревенский житель. Персона, ровным счетом ничего не значащая.

Дело становилось все более странным и запутанным, хотя в итоге могло оказаться и очень даже простым.

– Это, случайно, не тот, кто потом в вас стрелял? – спросил я, а Гаво ответил так:

– Я, право, не знаю, доктор. Мне ведь в затылок выстрелили. – Я по-прежнему пристально смотрел на него, и он прибавил: – По-моему, мы с вами не очень хорошо понимаем друг друга, доктор. Видите ли, случившееся со мной вовсе не означает, что я не приемлю смерть или попросту притворяюсь, будто ничего такого со мной и не происходило. Я просто пытаюсь объяснить вам, что жив. Это абсолютно точно, как и то, что вы сейчас сидите здесь, в этой церкви, перед Богом и вашим венгерским приятелем, который по-прежнему не выпускает из рук фомку, будучи уверенным в том, что я вампир. Дело в том, что я просто не могу умереть.

– Но почему же?

– Мой дядя мне запретил.

– Ваш дядя? А кто он?

– Сейчас я не склонен говорить на эту тему. Прежде всего, потому, что чувствую: вы станете надо мной смеяться. Ну что ж, теперь уже довольно поздно, да и кое-кто из жителей деревни, несомненно, кружит у дверей церкви, желая узнать, далеко ли вы продвинулись в моем исцелении, – сказал он и снова отряхнулся, подняв облачко пыли. – Прошу вас, позвольте мне встать, и я отправлюсь дальше своим путем.

– Только ни в коем случае не поднимайтесь!

– Пожалуйста, перестаньте дергать меня за пиджак.

– Я запрещаю вам вставать! Ваш череп в данный момент заткнут, как пробкой, этими двумя пулями. Если хоть одну из них стронуть с места, то мозг попросту полезет наружу, точно пудинг. Я проявил бы сущее безумие, если бы позволил вам встать.

– А я окажусь сущим безумцем, если останусь здесь! – сказал он уже весьма раздраженным тоном. – Да ведь ваш венгр в любую минуту готов выйти наружу и позвать сюда людей. Тогда снова начнется эта ерунда с чесноком, осиновыми кольями и тому подобным. Да, я не могу умереть, но должен сказать, что весьма небольшое удовольствие, когда тебе в ребра втыкают колышки от палатки. Я и раньше имел достаточно всего этого, и повторения мне совсем не хочется.

– А если я смогу пообещать, что деревенские жители не будут иметь к вам ни малейшего отношения? Вас осмотрят только настоящие доктора, в чистой больнице, на чистой кровати? Не будет никаких осиновых кольев, криков и проклятий? Может быть, тогда вы станете вести себя спокойно и позволите мне исполнить мой врачебный долг?

Он только рассмеялся мне в лицо, когда я сказал, что всего лишь хочу переправить его в полевой госпиталь, который находится километрах в двенадцати отсюда, чтобы там о нем как следует позаботились. Я также заявил, что пошлю в госпиталь Доминика, он потом вернется с людьми и санитарной машиной, так что из церкви мы сможем вынести Гаво прямо в гробу и постараемся, чтобы во время поездки ему было максимально удобно. Я даже слегка пошутил, сказав, что если он не собирается умирать, то ему нужно, по крайней мере, выбраться из церкви таким образом, чтобы его уж точно снова не пристрелили. Я все это говорил потому, что мне все-таки казалось, что в душе Гаво побаивается того человека, который в него стрелял. Он слушал, улыбался и смотрел на меня с большой симпатией. Казалось, ему необычайно приятно мое участие, он тронут моим желанием помочь и тем, как меня так тревожат его ранения и пули, которые застряли в черепе и не дают его мозгам выползти наружу. В итоге он полностью со мной согласился и пообещал остаться в церкви до тех пор, пока не приедут медики. Я хорошенько проинструктировал Доминика, которому предстояло пешком вернуться в наш госпиталь, а потом еще и заставить тамошнее начальство прислать сюда машину, носилки и кого-нибудь из полевых хирургов. Доминик очень нервно отнесся к этой идее, особенно его тревожило мое намерение остаться в церкви наедине с вампиром. Кроме того, парня явно не привлекала перспектива совершать среди ночи марш-бросок в двенадцать километров, особенно после того, что он только что здесь увидел, но Доминик все-таки внял моим доводам и согласился. Выйти он должен был немедленно и по пути отдать ближайшей патрульной группе приказ взять под карантин мост через реку, чтобы из этой деревни никто никуда не мог уйти или перебраться сюда с того берега реки. Гаво пожал Доминику руку, тот слабо улыбнулся ему в ответ и сразу ушел.

Я остался наедине с Гаво, зажег несколько светильников, и в церкви сразу стало немного светлее. Голуби на балках под куполом ворковали, то и дело перепархивая в полутьме у нас над головой. Я свернул свою куртку наподобие подушки, положил ее в гроб, потом вытащил бинты и принялся перевязывать Гаво голову, потому как очень боялся, что эти пули могут оттуда выскочить. Он вел себя очень терпеливо, время от времени поглядывал на меня все тем же коровьим взглядом. Впервые мне в голову пришла мысль о том, что этот тип просто пытается меня успокоить, внушить, что рядом с ним я в полной безопасности, могу спокойно лечь и уснуть. Потом, внезапно проснувшись, я увижу над собой его изменившееся лицо, налитые кровью глаза, точно у бешеного пса, а изо рта у него будет вылетать звериное рычание. Ты прекрасно знаешь, Наталия, что я в подобные вещи никогда не верил, но в эти мгновения вдруг понял, как искренне жалею бедного Доминика, который верит в существование вампиров.

Я стал расспрашивать Гаво, как случилось, что его утопили:

– Кто был тот человек, что держал вас под водой?

– Это совершенно неважно, – покачал головой Гаво. – Совершенно неважно.

– По-моему, очень даже важно, – возразил я. – Мне кажется, это вполне мог быть тот же человек, который впоследствии в вас стрелял.

– Но какая разница? – удивился Гаво. – Он же меня не убил!

– Пока не убил, – заметил я.

На лице Гаво отразилось величайшее терпение. Перевязывая ему голову, я накрыл бинтом один его глаз, и теперь он стал похож на мумию из известного приключенческого фильма.

– Ничуть он меня не убил, – снова возразил Гаво.

Мне очень не хотелось возвращаться к теме его бессмертия, и я спросил:

– Почему же он пытался утопить вас?

Гаво вдруг выпалил:

– Потому что я сказал ему, что он скоро умрет.

«Боже мой, да ведь я, возможно, бинтую убийцу, который сам явился сюда, чтобы кого-то прикончить! – подумал я. – Вот почему его попытались сперва утопить, а потом стреляли ему в затылок! Это все было в порядке самозащиты, вот в чем все дело. Доминик всего с полчаса как ушел, и мне предстоит целую ночь провести наедине с этим человеком. Кто знает, что за это время может случиться?»

Я решил, что врежу ему по затылку, переверну гроб вместе с ним и постараюсь как можно скорее отсюда удрать, если он только попробует что-то предпринять по отношению ко мне.

– Так вы явились сюда, чтобы его убить? – спросил я.

– Разумеется, нет, – сказал Гаво. – Просто он умирал от туберкулеза. Вы, конечно, уже слышали, что тут творится, в этой деревне. Я пришел к нему только затем, чтобы сказать, что смерть его близка и я ему помогу, буду рядом, когда это случится. Успокойтесь, доктор. Вспомните кровь на подушках, жуткий кашель. Какой предварительный диагноз вы поставили, прежде чем сюда приехали?

Я страшно удивился и спросил:

– Так вы врач?

– Да, был когда-то врачом.

– А теперь? Вы священник?

– Не совсем священник. Нет, не совсем, – как-то неуверенно сказал он. – Но я вменил себе в обязанность быть рядом с умирающими. И с мертвыми.

– Вменили себе в обязанность?

– Да. Из-за моего дяди. Я должен с ним расплатиться.

– А ваш дядя… Он что, священник? – спросил я.

– Нет! – рассмеялся Гаво. – Но он немало делает для священников, очень большую работу для них выполняет.

Я уже закончил его бинтовать, но он так и не сказал мне, кто его дядя. Я даже стал подозревать, что это кто-то из политических радикалов, которые подстрекают людей и мутят воду на севере страны. В таком случае мне и впрямь было лучше не знать, кто его дядя.

– Вы, возможно, захотите установить личность того человека, который пытался вас убить, – сказал я. – Он ведь может и другим людям навредить.

– Очень сомневаюсь. Вряд ли кто-то еще намерен ему сказать, что он скоро умрет.

– Хорошо. Тогда мне хотелось бы знать, кто это, чтобы я мог дать ему лекарство и начать лечение.

– Никакие лекарства ему уже не помогут, – заявил Гаво. – Мне очень даже понятно, почему он так сердит. Я вовсе не виню его за то, что он пытался меня утопить. – Гаво помолчал, наблюдая за тем, как я убираю бинты в саквояж и закрываю его. – Люди всегда очень переживают, узнав, что вскоре должны умереть. Уж вам-то, доктор, это известно. Вы наверняка все время с этим сталкиваетесь.

– Да, пожалуй, – кивнул я.

– Люди начинают очень странно себя вести, – продолжал он. – Они вдруг как бы снова наполняются жизнью, начинают чего-то хотеть, за что-то сражаться, задавать разные вопросы. Но ведь именно ты сообщил им о скорой смерти. Поэтому люди хотят плеснуть тебе в лицо кипятком, избить до полусмерти зонтиком или запустить тебе в голову камнем. Они вдруг вспоминают о том, что давно должны были сделать, о тех людях, которых напрочь позабыли. Во всем этом – отказ от смерти, сопротивление ей. Такая непозволительная роскошь!

Я измерил ему температуру. Она была нормальной, но мне казалось, что он говорит все более возбужденно.

– Может быть, вы снова приляжете? – предложил я.

Но ложиться ему совсем не хотелось, и он попросил:

– Можно мне еще немного воды? Пожалуйста!

Гаво откуда-то – возможно, из недр гроба или из кармана своего пиджака – вдруг извлек маленькую белую чашечку с золотой каемкой и протянул ее мне.

Но я сказал, что ни за что не оставлю его одного, а значит, и к деревенскому колодцу пойти не смогу. Он указал мне на сосуд со святой водой у входа в церковь и дал понять, что она ему тоже вполне сгодится. Ты меня знаешь, Наталия. Тебе известно, что я в подобные вещи не верю, но всегда крещусь, входя в церковь, – просто из уважения к верующим. Так что я без проблем мог напоить святой водой человека, тем более умиравшего прямо в церкви. Я наполнил его чашку, и он залпом выпил святую воду. Я подал ему еще, а потом спросил, как долго он не мочился. Гаво ответил, что не помнит, но в данный момент совершенно определенно подобного желания не испытывает. Затем я измерил ему давление, посчитал пульс, дал еще воды, и он наконец-то согласился снова прилечь. Я сел на церковную скамью и стал расшнуровывать башмаки, думая о бедном Доминике, посланном в ночь. Спать мне совершенно не хотелось. Я пребывал в глубоких раздумьях о жителях этой деревни и о поразившей их болезни, о том, что на мосту близ селения уже должны были зажечь карантинные огни, о том, что мы и сами себя подвергли карантину, о том, кто согласится среди ночи поехать в это забытое Богом местечко. Так прошло, наверное, часа полтора. Гаво за это время не издал ни звука, в итоге я не выдержал, наклонился над гробом и заглянул туда. Все-таки страшновато, когда кто-то в упор смотрит на тебя из гроба. У Гаво были очень большие и совершенно круглые, широко распахнутые глаза. Он улыбался.

– Не беспокойтесь, доктор, умереть я по-прежнему не могу.

Мне пришлось вернуться на свою скамью. Теперь я видел только его руки, которые Гаво поднял, пытаясь немного размять. Потом и они снова скрылись в гробу.

– И все-таки кто ваш дядя? – снова спросил я.

– Сомневаюсь, что вы действительно хотите это знать, – сказал он.

– Но я же спрашиваю!

– Зачем вам это? Нет никакого смысла рассказывать столь длинную историю, – заявил Гаво. – Я вполне доверился вам как представителю медицины, но вижу, что вы моему рассказу не поверите. Этот разговор ни к чему не приведет, да и не может, если вы хотя бы часть его просто не примете на веру.

Я, как человек честный, признался:

– Мне интересно было бы узнать, кто ваш дядя, потому что вы объясняете свою способность оставаться бессмертным именно его влиянием.

– Но это так и есть.

– Ну и?..

– Если вы не верите тому, что я не могу умереть, хотя меня как минимум десять минут держали под водой, а потом еще и две пули мне в затылок всадили, то вряд ли прислушаетесь к рассказу о том, кто такой мой дядя. Нет, я не вижу в вас такой способности.

Я услышал, как он беспокойно завозился в своем гробу, задевая за стенки плечами и носками туфель, и сказал:

– Лежите, пожалуйста, спокойно.

– Я бы с удовольствием выпил кофе, – заявил Гаво, и я просто в лицо ему рассмеялся, а потом объяснил, что пить кофе в таком состоянии – чистое безумие.

– Но если вы сварите кофе, то я смогу доказать вам, что не способен умереть, – сказал он.

– Да? И каким образом?

– Увидите, если сварите кофе.

Он сел в своем гробу, заглянул сверху в мой рюкзак, потом наклонился и стал вытаскивать оттуда коробку с кофе и спиртовку. Я, естественно, всполошился и велел ему немедленно лечь, ради Христа.

– Хорошо, я лягу. Но вы, доктор, сварите немного кофе, и я докажу вам, что бессмертен, – ответил Гаво.