Текст книги "Сочинения. Том 5. Экономическая история и экономическая политика. Статьи. Книга 2"

Стабилизация проблем по линии федеральный центр – регионы явно обозначилась уже в 1993 году, но наиболее последовательно этот процесс стал развиваться после принятия новой Конституции и выборов представительных органов власти России в декабре 1993 года. Несмотря на все сложности и противоречия, регионы России постепенно преодолели революционные (или сепаратистские) тенденции в своем развитии и перешли в орбиту относительно спокойного построения своих взаимоотношений с центром и друг с другом. Революционная волна постепенно сменяется эволюционным трендом. Выборы губернаторов дают шанс завершить этот процесс.

Помимо собственно конституционных рамок процесс адаптации отдельных «ищущих суверенитета» регионов протекал под воздействием местных хозяйственных элит, не заинтересованных более в ограничении рынка границами данного субъекта Федерации и ориентированных все более и более на широкие возможности всероссийского рынка. Разумеется, должно было пройти несколько лет, должны были начаться процессы приватизации, чтобы экономические агенты всерьез начали задумываться о рыночных факторах своего хозяйствования и проявлять соответствующую политическую активность, оказывая давление на органы власти в своих регионах. Отчасти этим и объясняется заметное возрастание гибкости позиции регионов, еще недавно жестко ориентированных на лозунги сепаратизма и в лучшем случае особого (фактически конфедеративного) статуса в составе Федерации.

В конкретной хозяйственно-политической практике центр и регионы искали и находили различные политические формы стягивания взаимных интересов. С одной стороны, это были прямые соглашения центра с отдельными субъектами Федерации. С другой стороны, свою роль играли и бюджетные перераспределения, без которых не могли обойтись многие регионы.

По мере стабилизации общей внутрифедеративной ситуации взаимоотношения центр – регионы постепенно трансформируются в объект для изучения конституционной экономики (constitutional economics), т. е. того раздела политической экономии, который изучает влияние правовой структуры на экономическое развитие. Здесь возникает, по крайней мере, три крупные группы вопросов. Во-первых, региональный лоббизм, его масштаб, формы и методы, институты и посредники, объекты, субъекты и предмет лоббизма. Во-вторых, соотношение роли и полномочий субъектов Федерации и органов федерального центра – этот вопрос регулируется в Конституции лишь в самом общем виде. Наконец, в-третьих, возможные перспективы трансформации Федерации в асимметричное образование с особыми прямыми (двусторонними) договорами между федеральным центром и отдельными субъектами Федерации.

Одновременно с трансформацией ситуации по линии регион – центр происходил ряд важных экономико-политических процессов в самих регионах, способствующих стабилизации внутрифедеративных отношений.

В большинстве российских регионов наблюдалось явное сращивание хозяйственных и политических элит, причем процесс этот был подстегнут приватизацией и перераспределением отношений собственности. Сращивание элит имеет, безусловно, консервативный характер, поскольку в таком случае региональные политические и хозяйственные лидеры стремятся более к стабилизации ситуации, чем к проведению радикальных реформ. Но поскольку это сращивание произошло в результате изменений в самих региональных экономиках, которые уже получили значительный соответствующий импульс, стабилизация политической ситуации в регионах даже на условиях известного политического консерватизма может иметь благоприятные последствия с точки зрения закрепления достигнутого в рамках посткоммунистической трансформации страны. Не говоря уже о том, что политическая стабильность регионов в принципе благоприятна для реформаторской политики центральной власти, если только центральная власть действительно намерена проводить эту политику.

Можно наблюдать три стадии развития взаимоотношений бизнеса и политики, что особенно заметно в России на региональном уровне. Эти стадии зависят от уровня развития предпринимательской деятельности в регионе, равно как и от продвинутости региона по пути экономических и политических реформ. Перечислим эти фазы:

– во-первых, сильная зависимость бизнеса от региональной власти, что связано с достаточно слабым развитием бизнеса как такового. На этой фазе бизнес активно ищет контакты с представителями и лидерами политических структур, пытаясь таким путем воздействовать на формирование в регионе благоприятной для себя предпринимательской среды. Обычно в данном случае речь идет о некрупном бизнесе, не имеющем прямого выхода на соответствующие структуры местной администрации, а потому неспособном самостоятельно решать свои проблемы в институтах власти. Примером подобной организации бизнеса и уровня его интересов в настоящее время являются регионы Среднерусской провинции (например, Кировская область), в которых переплетается еще несильная администрация с только становящимся на ноги предпринимательским классом;

– во-вторых, более развитые регионы, где бизнес уже нашел устойчивые ниши своего функционирования, стал вполне своим в институтах власти, имеет неплохие политические и экономические перспективы для роста и, можно сказать, доволен своим существованием. Этот бизнес, как правило, равнодушен к публичной политике. Свои проблемы, в основном не выходящие за региональный уровень, он научился решать сам. Борьба за власть его не интересует, так как чиновничество в основной массе вполне к нему расположено (и необязательно по причине взяточничества – возможны и другие, вполне честные инструменты). Такой предприниматель сторонится какого-либо участия в партиях и движениях, видя во всем этом лишь помеху для своей деятельности. К числу таких регионов можно отнести, например, Нижний Новгород с его многопрофильным производством, продвинутой и устойчивой администрацией;

– в-третьих, наиболее развитые (как правило, столичные) регионы, в которых предпринимательство уже перешагнуло границы экономической деятельности. Здесь интерес бизнеса уже выходит на национальные рамки и за них. Предпринимательство стремится к рычагам влияния не только на принятие тех или иных решений индивидуального характера, но к участию в формировании основных контуров экономической политики (налоговой, бюджетной, внешнеэкономической), а также влиянию на персональные назначения. В такой ситуации политизация бизнеса является практически неизбежной, причем зачастую это происходит в совершенно открытой форме. Этим отличается политическая жизнь Москвы, Санкт-Петербурга, Екатеринбурга и ряда других крупнейших индустриальных центров.

Рассмотрим теперь вероятные направления развития взаимоотношений федеральный центр – регионы с точки зрения возможностей и механизмов осуществления государственной региональной политики. Здесь можно выделить четыре варианта проведения федеральным (общегосударственным) центром своего курса, нацеленного на обеспечение национальных структурных приоритетов[71]71
  Более подробно см.: Markusen A. The Interaction between Regional and Industrial Policies: Evidence from Four Countries. Washington, DC: The World Bank, 1994.


[Закрыть].

Во-первых, прямое директивное формирование экономической структуры из центра на основе решений высших органов власти. Такой подход был, разумеется, более всего характерен для Советского Союза и других стран с коммунистической экономикой. Но не только для них. В общем-то аналогично формировалась региональная структура экономики в Южной Корее. Диктаторские режимы, сменявшие в ней друг друга на протяжении нескольких десятилетий, уделяли повышенное внимание ускоренному индустриальному росту страны, пытаясь использовать в этих целях государственные планы – прямое вмешательство власти в выбор хозяйственных решений, и прежде всего в вопросы размещения новых фирм и даже перемещения уже функционирующих. В основе принимаемых решений лежали интересы и представления правящей группировки, а какой-либо механизм демократического согласования различных интересов отсутствовал.

Опыт показал неэффективность (во всяком случае с региональной точки зрения) подобного механизма осуществления региональной политики. Это было неэффективно не только с точки зрения организации функционирования традиционных отраслей народного хозяйства, но еще в большей мере – по отношению к новым, ориентированным на внедрение достижений научно-технической революции. Более того, несмотря на все эти меры, сохранялись централистские тенденции в организации промышленности, т. е. промышленные предприятия так или иначе обходили барьеры и стремились остаться или вновь возникнуть в зоне мегаполиса. Аналогичные тенденции можно проследить и на примере СССР.

Во-вторых, использование в тех же целях принадлежащего государству производства, т. е. размещение госпредприятий не по критерию экономической эффективности, а для выравнивания уровня социально-экономического развития отдельных регионов. Так развивались события, например, в Бразилии или в Советском Союзе.

Однако так происходили события лишь в теории. На практике же решения о размещении государственной промышленности принимались под сильным воздействием субъективного фактора – воззрений политических деятелей, с одной стороны, и давления отраслевых и региональных лоббистских группировок – с другой. В результате ни о каком рациональном размещении отраслей хозяйства не могло быть и речи, хотя определенные социальные задачи здесь решать все-таки удавалось – в отсталых районах появлялись новые предприятия и отрасли. Другое дело, что зачастую некомплексное (в социально-экономическом смысле) развитие осваиваемых регионов порождало множество новых социальных и производственных проблем.

В-третьих, достаточно хорошо известен японский механизм решения региональных проблем. Он основан на централизованной процедуре выбора национальных приоритетов и государственного регулирования соответствующих решений предпринимателей, намеревающихся размещать новые производства или переносить старые. Здесь используется достаточно развитая система стимулов – прежде всего через налоги. Более того, поскольку регионы сами заинтересованы в привлечении производства для решения социальных проблем (прежде всего сокращения безработицы), префектуры вступают в своеобразную конкуренцию друг с другом, стараясь создать более благоприятные условия для бизнеса. Однако и здесь, как показывают исследования, региональная экономика не ориентирована на максимизацию экономической эффективности. Слишком велико вмешательство власти, причем как исполнительной, так и законодательной. Через депутатов парламента и правительственных чиновников осуществляется практически неприкрытый процесс лоббирования принятия тех или иных решений со стороны влиятельных хозяйственных групп. Они стремятся обеспечить проведение таких правительственных решений, которые соответствовали бы их достаточно

корыстным интересам. Принятие политических решений вообще, а в региональной политике в особенности является здесь не более чем равнодействующей активности различных групп давления.

В-четвертых, возможно и развитие региональных структур без какой-то специальной, формализованной экономической политики. Примерно так обстоят дела в США. Экономические решения принимаются прежде всего в результате конкуренции, причем конкуренции двоякого рода – между предприятиями за производство лучшей продукции или услуг и между штатами за создании более благоприятных экономических условий для предпринимательства.

Последнее особенно важно: штаты располагают широкими правами в области налогового и иного хозяйственного законодательства, что делает конкуренцию между ними не просто теоретически мыслимой, но практически реальной. Причем конкуренция не ограничивается только уровнем штата.

На основе подобной экономической политики действительно удается обеспечить не только относительно устойчивый экономический рост, но и рассредоточение высокоразвитых индустриальных центров по территории страны. Это способствует реальному выравниванию уровней развития регионов без нивелирования естественных различий между ними.

Как же приложим этот опыт к исследуемым нами вопросам политической экономии российского регионализма?

Прежде всего вновь подчеркнем, что для Советского Союза наиболее характерными типами взаимоотношений по линии центр – регионы были первый и (или) второй, т. е. региональную политику определял по преимуществу федеральный центр (точнее, высшее руководство коммунистической партии), и в этом своем выборе вожди ориентировались преимущественно на собственные представления об эффективности пространственного размещения производства. Вместе с тем значительную и все более усиливающуюся роль играли мощные группы давления, вполне сложившиеся в СССР в послевоенный период и работавшие преимущественно на реализацию своих корпоративных интересов под флагом интересов «общенародных». Словом, совмещенный опыт Южной Кореи и Бразилии времен военных диктатур как нельзя более точно описывал соответствующую ситуацию в Советском Союзе.

В настоящее время в России в этой области происходят определенные изменения. Практически исключена возможность прямолинейной административно-централистской политики по отношению к регионам. Независимо от характера политического режима в России (будет ли он демократическим или нет) центр политической власти теперь представляет и в обозримом будущем будет представлять собой баланс сил между различными группами интересов, в том числе и интересов региональных. Хотя наиболее отчетливо это будет проявляться при сохранении демократического режима.

Вместе с тем пока маловероятен и чисто рыночный механизм формирования региональной стратегии. Для этого в России нет еще достаточно развитой политической и экономической инфраструктуры. Подобный вариант требует развития конкуренции как между производителями, так и между регионами, что пока не вполне просматривается среди экономико-политических реалий. Местные власти в основной своей массе пока довольно слабы, чтобы активно проводить самостоятельную (хотя и не противоречащую федеральной в корне) социально-экономическую политику. Хотя определенные действия, за которыми просматриваются попытки отработки альтернативных социально-экономических и политических моделей, уже осуществляются в российской экономико-политической практике.

Однако экономический вес федерального центра, его бюджетно-перераспределительная мощь вряд ли дадут возможность регионам диверсифицироваться уж очень сильно, особенно если удастся обеспечить макроэкономическую стабилизацию в стране. Другое дело, что политически сильные регионы будут искать, уже ищут и находят способы проведения собственной линии. Обстановка же общего экономического кризиса, ограничивая возможности действия перераспределительных механизмов, дает более широкие возможности регионам для собственного «экономико-политического творчества».

В настоящих условиях весьма велика вероятность формирования такой политики центра по отношению к регионам, когда она будет оставаться результатом взаимодействия различных групп интересов (преимущественно отраслевого характера). Политический же вес того или иного чисто регионального лобби пока невелик и вряд ли будет сильно расти в обозримом будущем. А региональный аспект деятельности отдельных (отраслевых) групп интересов вполне реален и хорошо заметен. И это сохранится при любой форме политического режима. Разница будет, правда, состоять в вопросе о том, в формах и рамках каких политических и правовых институтов будет формироваться и осуществляться эта политика (через законодателей, через исполнительную власть, через генералитет и т. д.).

Политические и правовые факторы экономического роста в российских регионах[72]72
  Опубликовано в: Вопросы экономики. 2001. № 11. (В соавторстве с К.Э. Яновским.)


[Закрыть]

Обеспечение условий для устойчивого экономического роста является центральной задачей второго этапа посткоммунистической трансформации, – этапа, следующего за макроэкономической стабилизацией. Макроэкономическая стабильность – лишь одна из предпосылок устойчивого роста. Экономический рост выступает результирующей сложной композиции факторов, к тому же исключительно индивидуализированных применительно к данной стране и в данное время. Среди них наличие природных ресурсов, адекватность экономической политики, общеполитическая ситуация.

Политические предпосылки вслед за макроэкономической стабильностью составляют фундамент экономического роста. Это тем более важно в государстве, преодолевающем тоталитарное прошлое, для которого было характерно отсутствие базовых институтов рыночной экономики, и прежде всего института частной собственности. Без обеспечения безопасности личности, стабильности «правил игры», гарантий прав собственности (причем не только декларируемых, но и практически реализуемых) экономическая политика как таковая не может достичь желаемых целей. Обеспеченность природными ресурсами вообще может выступать негативным фактором для стран, относящихся к нарождающимся рынкам[73]73
  См.: Gylfason I, Zoega G. Natural Resources and Economic Growth: The Role of Investment. L.: CEPR, 2001. Географическое положение можно рассматривать как один из аспектов природных ресурсов, что тем более важно применительно к России, где регионы существенно различаются именно по этому параметру. Анализируя данный фактор, нетрудно заметить, что субъекты Федерации, находящиеся объективно в наиболее благоприятном географическом положении, вовсе не обязательно оказываются наиболее успешными (см.: Россия и ВТО: мифы и реальность. М.: ЦЭФИР и «Клуб 2015», 2001).


[Закрыть].

В странах с развивающейся рыночной экономикой значение политических факторов оказывается решающим. Именно в этой сфере сосредоточиваются наиболее существенные риски для инвесторов, и именно эти риски в наименьшей мере поддаются общепринятым методам анализа. То, что является естественным для стран с устойчивыми традициями и с устойчивой кредитной историей (понимаемой как не только финансовая, но и политическая репутация) и практически не принимается во внимание инвесторами, остается главным вопросом для новых рыночных экономик. Но очевидно, что именно такие риски (потеря имущества, опасность для жизни, здоровья и т. п.) первичны по отношению к рискам, связанным с экономической конъюнктурой (колебания спроса, цен на факторы производства и т. п.).

О том, что политические риски[74]74
  «Некоммерческие» системы (типа КНР) гораздо более привлекательны для инвесторов, чем Россия с ее достаточно либеральной экономической средой и возможностью получения высокой нормы прибылей в том числе благодаря низким политическим рискам. При этом важно отметить, что лежащие в основе китайских успехов инвестиции в малый семейный бизнес, создавшие заметный по емкости внутренний рынок, стали возможны лишь после прекращения массовых репрессий (т. е. на фоне замечательного по китайским меркам прогресса в сфере гарантий базовых прав). Этого прогресса, вероятно, должно хватить до достижения уровня 1–2 тыс. долл. ВВП на душу населения.


[Закрыть] являются доминирующими, свидетельствует сама практика инвестиционной активности в мире после краха коммунизма. Иными словами, инвестиционная привлекательность (и соответственно возможности роста) государств, где действует чрезвычайно жесткое государственное регулирование (экологическое, социальное и др.), где существуют экзотические ограничения типа гендерных и расовых квот, не говоря уже о высоких налогах, оказывается выше, чем стран с либеральной налоговой системой, минимальными формальными препятствиями для открытия бизнеса, но слабыми гарантиями неприкосновенности личности и собственности.

Однако вопрос не только и не столько в значимости политических факторов в развитии экономики. Другой стороной этой проблемы является характер экономико-политических взаимосвязей. Какой политический режим или хотя бы какие политические институты оказываются значимыми для экономического развития? Ответ на этот вопрос неочевиден. Пока тема соотношения политики (демократии) и экономики (роста) относится, скорее, к сфере идеологических предпочтений и уже потом становится предметом сколько-нибудь строгого анализа. Тем более экономико-политическая проблематика чрезвычайно актуальна для России последних пятнадцати лет. На протяжении всего этого периода продолжались (хотя и с разной степенью интенсивности) дискуссии о сравнительных преимуществах демократического и авторитарного путей формирования рыночной экономики. Здесь можно привести немало аргументов логического и исторического характера; соответствующая полемика все еще продолжается и вряд ли завершится в обозримом будущем.

В настоящей работе мы предпринимаем попытку количественной оценки значимости различных факторов, формирующих политическую и правовую среду хозяйственной деятельности. Понимая всю условность такого подхода, мы тем не менее считаем необходимым внести элементы формализации в исследование взаимосвязи между состоянием политических институтов и экономическим развитием. Хотя анализ ведется на основе региональной статистики (о причинах см. ниже), мы полагаем, что сделанные выводы приложимы и к ситуации в общероссийском масштабе.

Перед исследователем экономико-политических взаимосвязей вообще и в посткоммунистической стране в особенности непременно встают две достаточно сложные методологические проблемы: во-первых, ограниченность временного горизонта, т. е. информации, доступной для построения обоснованных количественных моделей; во-вторых, принципиальная сложность количественной оценки политических процессов.

Для разрешения первой проблемы мы переводим анализ с национального на региональный уровень[75]75
  Этот прием мы неоднократно использовали для изучения взаимосвязи политических и экономических процессов в посткоммунистической России (см.: Гамбарян М., May В. Экономика и выборы: опыт количественного анализа // Вопросы экономики. 1997. № 4; наст, издание: Т. 5. Кн. 1. С. 611–636).


[Закрыть]. Действительно, посткоммунистическая история России ограничена лишь десятью годами, причем только в четырех из них (включая текущий) зафиксирован экономический рост. Подобной информации недостаточно для выявления количественных закономерностей. Однако Россия – федеративное государство с широкими полномочиями составляющих ее субъектов. Региональные власти имеют возможность создавать существенно различающуюся среду экономической деятельности на своей территории. Разнообразие региональной практики делает задачу оценки влияния политических и правовых особенностей на экономическое развитие в регионе вполне осмысленной. Таким образом, теоретически мы имеем 89 моделей экономической политики с различными последствиями для экономического роста. Это уже значительная база для количественного анализа [76]76
  В нашем анализе используются данные не по всем 89 субъектам Российской Федерации. По понятным причинам из анализа исключены Чечня, а также Ингушетия и автономные округа, поскольку по ним отсутствует необходимый для нашего анализа набор данных (как экономической статистики, так и статистики политической и правовой).


[Закрыть].

Разумеется, результаты такого анализа не следует абсолютизировать. Они условны, поскольку помимо политической практики властей данного региона существует и целый ряд объективных моментов, которые оказывают значимое влияние на развитие экономической ситуации. Ведь позитивная (или негативная) экономическая динамика может быть итогом развития политической ситуации на федеральном уровне в сочетании с некоторыми объективными (например, технико-экономическими) особенностями региона безотносительно к политической практике его властей. Однако поскольку мы намерены не изучать специфические факторы политики администрации каждого отдельного субъекта Федерации, а выявлять устойчивые закономерности влияния политического процесса на экономику, такого рода условность представляется оправданной.

Второй методологической проблемой является сложность количественной оценки политической ситуации. Нельзя сказать, что показателей, которые могли бы описать политические процессы, слишком мало. Скорее, наоборот, их слишком много, однако большинство из них характеризуют очень узкие сферы политической и общественной жизни и к тому же могут очень широко интерпретироваться. Многие из показателей плохо сопоставимы в региональном разрезе. Наконец, в отличие от экономической статистики политические индикаторы не служат объектом сколько-нибудь централизованного учета и их получение требует взаимодействия с различными государственными или общественными организациями, которые ведут собственные базы данных. Последнее также ухудшает сопоставимость этих данных.

Сложность получения необходимой информации нередко побуждает исследователей строить анализ на основе экспертных оценок, характеризующих ситуацию в том или ином регионе (или в той или иной стране)[77]77
  Наиболее известными исследованиями такого рода являются работы Heritage Foundation и CATO Institute, посвященные построению индексов экономической свободы (см., например: Gwartney J., Lawson R., Block W Economic Freedom of the World: 1975–1995. N.Y.: CATO Institute, 1996; O’Driscoll-jr. G., Holmes K., Kirkpatrick M. 2000 Index of Economic Freedom. Washington, DC: The Heritage Foundation, The Wall Street Journal, 2000), а также разного рода методики оценки инвестиционных рисков.


[Закрыть]. К достоинствам такого подхода можно отнести глубину спецификации правовых норм и политических процессов, практики реального функционирования институтов, да и сам факт апробирования подобных методик на протяжении длительного времени повышает достоверность проводимых исследований. Однако при всей несомненной ценности такого рода работ очевидна их ограниченность, связанная с субъективностью оценок.

Акцент на неформальных (неформализованных) экспертных оценках нередко приводит к грубым просчетам. Причем это относится к опросам как экспертов-аналитиков, так и предпринимателей, непосредственно вовлеченных в бизнес и потому вроде бы способных давать более реалистичные оценки проводимого курса[78]78
  Например, в индексе экономической свободы за 2000 год по категории «правовой порядок» Бирме (Мьянме) присвоен средний показатель, тогда как в этой стране не гарантируются и не выполняются элементарные правовые нормы, необходимые для стабильного ведения дел, – неприкосновенность личности, право на судебную защиту и даже само право на жизнь, а право частной собственности существенно ограничено произволом военных властей (см.: О’Driscoll-jr. G., Holmes К., Kirkpatrick M. 2000 Index of Economic Freedom). Вызывает сомнение в ряде случаев использование даже унифицированных опросов предпринимателей, в результате которых, по оценке ЕБРР, в Узбекистане (см.: Transition Report 1999. Ten Years of Transition. EBRD, 1999. P. 116–117) «качество госуправления» (quality of governance), включающее оценку препятствий бизнесу, правового порядка, преступности, макроэкономических показателей, выше, чем в Польше, Чехии, Литве и Словакии (что не снижает ценность подобных опросов, но требует более осторожной интерпретации их результатов).
  Если же под «правовым порядком» подразумевать низкий уровень уличной преступности или тем более уровень регистрируемой официально уличной преступности с поправкой на информационный фон (отражение, преувеличение или замалчивание фактов организованной или уличной преступной деятельности), то уровень правопорядка в авторитарных государствах может быть оценен достаточно высоко. Однако такой подход, будучи понятным (особенно когда речь идет о субъективных оценках людей, подверженных давлению коллективных мифов, предрассудков либо просто угрозе расправы за излишнюю откровенность), не может быть признан не только строгим, но даже сколько-нибудь приемлемым для оценки ситуации в большинстве стран мира.


[Закрыть]. Естественно также, что эксперты не имеют равного представления о всех анализируемых объектах (странах, регионах), а потому возникают сомнения в сопоставимости получаемых данных. Для развивающихся или переходных экономик глубина подобных просчетов будет гораздо большей, нежели для стран со стабильной и развитой социально-экономической системой. Таким образом, мы вновь сталкиваемся с необходимостью выработки более строгой, более формальной методики оценки политической и правовой ситуации в странах, относящихся к нарождающимся рынкам. В нашей работе мы используем доступные, а также более или менее сопоставимые индикаторы, которые могут быть измерены или оценены для субъектов Российской Федерации. Они включают два типа показателей: принимающие определенные абсолютные значения и логические переменные[79]79
  Логические переменные принимают в нашей работе три значения: «1» – при наличии определенного явления (института); «– 1» – при его отсутствии или наличии серьезных оснований приравнять отсутствие соответствующей информации к отсутствию самого института; «О» – при невозможности достоверно указать на наличие или отсутствие данного института в данном регионе.


[Закрыть].

За последнее десятилетие выдвинут ряд предложений по формализованной количественной оценке функционирования институтов, влияющих на экономическое развитие страны (в том числе и с переходной экономикой). Скажем, при расчете «индекса экономической свободы» используются показатели отношения государственных расходов и доходов к ВВП[80]80
  См.: O’Driscoll-jr. G., Holmes К., Kirkpatrick М. 2000 Index of Economic Freedom.


[Закрыть]. Как показатель степени огосударствления экономики многие исследователи используют налоговую нагрузку. Кроме того, как индикатор способности государства гарантировать исполнение контрактов может выступать доля наличных денег в денежной массе М2[81]81
  Доля наличных денег в М2, по мнению сторонников этого индикатора, отражает долю самоисполняющихся трансакций (например, покупка товара в магазине, билета в автобусе), тогда как показатель доли безналичных денег отражает роль «контрактно-интенсивных» трансакций (т. е. трансакций, подтвержденных письменным контрактом, который, как правило, предполагает безналичные расчеты через банки). Считается, что, чем выше доля «контрактно-интенсивных» трансакций, тем выше оценка хозяйствующими субъектами способности государства гарантировать выполнение контрактов (см.: Clague С., Keefer Р, KnackS., Olson М. Contract-intensive Money: Contract Enforcement Property Rights and Economic Performance. Working Paper № 151. Colledge Park MD: IRIS, 1995).


[Закрыть]. Важно, что все эти показатели носят синтетический характер, включают целый ряд неинституциональных составляющих, т. е. собственно экономических показателей, которые могут отражать и политические процессы.

Впрочем, в большинстве работ такого рода рассматривается формирование экономических институтов, тогда как перед нами стоит задача исследования экономико-политических взаимодействий. Поэтому для целей нашего анализа особый интерес представляет работа, на первый взгляд посвященная анализу достаточно частной проблемы: факторам, влияющим на действия властей по борьбе с неурожаями в различных штатах Индии. В модели Т. Весели и Р. Бургесса в качестве объясняемой переменной используются расходы бюджетов штатов на смягчение последствий неурожаев, а в качестве объясняющей – различные индикаторы общественно-политической ситуации, включая тиражи независимых газет[82]82
  См.: Besley I, Bergess R. The Political Economy of Government Responsiveness: Theory and Evidence from India. Department of Economics, London School of Economics, 2000 (http:/ysticerd.lse.ac.uk/dps/depdfs/Dedps2 8a.pdf).


[Закрыть].

Однако перед нами стоит более серьезная задача – анализ политических факторов такого сложного феномена, как экономический рост. Нам еще предстоит выделить показатели, наиболее полно характеризующие политические (или, точнее, политико-правовые) процессы в стране и отдельных регионах. Речь, несомненно, должна идти о некотором наборе показателей. Не имеет смысла искать один универсальный показатель, описывающий политические процессы в их совокупности. Значение универсальных показателей оказывается на практике весьма ограниченным – или во времени, или в пространстве. Для отдельных стран и для отдельных периодов экономико-политического процесса могут быть найдены синтетические политические показатели, но с изменением ситуации в стране они перестают играть подобную роль[83]83
  Так, на первом этапе посткоммунистических реформ показатель темпов инфляции является по сути своей синтетическим политическим индикатором, характеризующим баланс сил основных групп социально-политических интересов – инфляционистов и антиинфляционистов, выступая как показатель способности государства обеспечивать стабильность политических и экономических процессов, а также гарантировать права собственности. Особенно ярко это проявлялось в России, где первый этап посткоммунистической трансформации продолжался достаточно долго (1992–1999 годы), а оборотной стороной слабости государственной власти стало резкое усиление влияния групп интересов на принятие политических решений (подробнее см.: Стародубровская И., May В. Великие революции. От Кромвеля до Путина. М.: Вагриус, 2001; наст, издание: Т. 3). Данный показатель играет схожую роль и в других ситуациях длительной (многолетней) макроэкономической нестабильности, включая ситуацию «слабого диктатора» (см.: Alesina А. Political Models of Macroeconomic Policy and Fiscal Reform. Washington, DC: The World Bank, 1992; Burdekin R., Burkett P. Distributional Conflict and Inflation: Theoretical and Historical Perspectives. Houndmills; L.: Macmillan Press Ltd, 1996). Естественно, после завершения этого периода индекс инфляции перестает играть роль синтетического политического показателя.


[Закрыть]. Поэтому целесообразно использование ряда показателей для количественного анализа и характеристики политической ситуации в соотношении с экономическим развитием страны[84]84
  Применительно к количественному анализу политических процессов это показали, в частности, Дж. Мангейм и Р. Рич. Они подчеркивали, что математические средства, необходимые для анализа политических явлений, должны быть более разнообразными и сложными, нежели те, которые применяются (см.: Политология. Методы исследования. М.: Весь Мир, 1997).


[Закрыть].

Одна переменная не в состоянии полностью формализовать понятие, которое представляет. Она не улавливает все нюансы его содержания, и ее использование может дать искаженное представление о реальных взаимосвязях системы. Политологические характеристики многомерны, поскольку каждая из них несет в себе, как правило, несколько компонент. Это и делает их «абстрактными», плохо поддающимися однозначной интерпретации. Соответственно вводимые в целях количественного анализа критерии определения этих понятий должны отражать их многомерность. Кроме того, множественность и нечеткость большинства политических индикаторов приводят к тому, что они нередко оказываются внутренне взаимосвязанными и не могут пройти тест на мультиколлинеарность. Это также приходится принимать во внимание при отработке методов их количественного анализа.

Итак, общие категории политического (и правового) процесса целесообразно представлять как комбинации выявленных показателей. Поэтому методы факторного анализа, а именно метод главных компонент, являются, по нашему мнению, наиболее адекватными для решения поставленной задачи.