Текст книги "Экспертократия. Управление знаниями: производство и обращение информации в эпоху ультракапитализма"

«Система от предписания переходит к расписанию» – говорил Бодрийяр. Государство больше не хочет заботиться об образовании, потому что определенный тип не является условием господства. Условие господства – многообразие типов и их различия. Условие – это differance, причем развитый differ-апсе. Государство легитимирует себя как то, что способно обуздать хаос, следовательно, хаос должен исподволь воспроизводиться системой как условие ее легитимации. Должен работать своеобразный «Хаоспром», который тут же обуздывает хаос, новой постоянно меняющейся формой духа, идеологии (кстати, и слово «газ» есть синтез слов «дух» – гейст – и «хаос»). Производство differance требует многообразия вузов, предметов, систем обучения, контекстов, внешних для образования влияний. Отсюда – открытость системы образования всем ветрам: капиталу, политике, искусству, паранауке (вплоть до оккультизма), религии и сектам, болонскому процессу. Отсюда открытость всем методикам: evrything goes! Отсюда постоянные реформы образования и изменения критериев. Реформы порождают различия между учениками и учителями, между поколениями учеников.

Поскольку различия могут производиться за счет самой структурной деятельности, за счет реформ и управления, манипуляции требованиями к образованию, а не за счет усилий самих учителей в процессе обучения, то государство отказывается и от обеспечения бесплатного образования, от стипендий (на которые можно жить), от высоких зарплат преподавателям и ученым. Образование теперь нужно не нам, а вам, поэтому не мы, а вы за него и платите, говорит власть, мы обеспечиваем лишь различия и закрепляем их в символических формах (документы, сертификаты и проч.), мы обеспечиваем право на выбор, право на differance.[42]42
  Дело не в субъективных особенностях и желаниях некой на данный момент исторической власти. Сама система функционирует таким образом, что каждый вновь пришедший «начальник», хочет он того или не хочет, вынужден «начинать» реформу.


[Закрыть] Настоящее образование сегодня, как в греческом полисе, где не было «государственного университета», получается на разнообразных семинарах, тренингах, курсах каких-нибудь гуру, в практической работе в компании или на производстве, в чтении книг частным образом, тогда как «обязательное образование» симулируется. Симуляция и дифференциация поддерживают друг друга.

Как еще соотносится процесс симуляции, описанный выше, с этим процессом ставки системы на различия? Очень просто: изображение (то есть собственно симуляция) есть маскировка отмены того, что изображается. Подобно тому, как иконка, изображающая папку с документами на рабочем столе компьютера, изображает то, что она отменяет (бумажную папку с бумажными документами), современное образование есть изображение образованности, которая давно уже отменена системой и не ценится ею.

Отсюда и стагнация, невозможность ожидать никаких технических, научных, социальных и гуманитарных инноваций, разговор о которых только изображает то, что он отменяет.

Несмотря на огромное количество узких экспертов в самых различных областях, ни все вместе, ни в отдельности они не производят инновации ни вообще, ни в своей сфере ответственности. Они выступают «говорящими головами», их ареопаг есть высшая власть в сфере знания, но система не по силам (вопреки афоризму «знание – сила») ни одному из них, ни всем вместе. Перечитайте начало этой статьи: прогресс остановился, а все более серьезных экспертов во все более узких областях все больше и больше.

Что же тогда может быть источником настоящих инноваций и как победить симуляцию?

Выше приводился пример с профессором, который добился того, что студенты перестали симулировать и вынуждены были учить все. Этот пример открывает нам спасительность некой чрезвычайной и кризисной ситуации, которая может потребовать от нас неведомой (новой) компетенции. При этом знать надо ВСЕ, и даже это не является никакой гарантией, но во всяком случае только от такого знающего все могут проистекать и инновации. Знать все и знать, что ничего не знаешь. Быть экспертом и не быть им. Не случайно поэтому все более увеличивающееся количество субъектов с несколькими образованиями и огромным количеством разных специальностей и компетентностей, полученных на различных курсах, а также все больше становится всезнаек, спектр которых простирается от поверхностных журналистов до энциклопедистов из «Клуба знатоков» и ему подобных.

Но возможно ли в наше время, время избытка всевозможного информационного мусора, господства разнообразия, знать ВСЕ?

Да, если речь идет о старой доброй философии, которая всегда (вспомним гераклитово «Многознание уму не научает»), во все времена была и способом жизни в информационном мусоре, и способом борьбы с ним. Старые метафизические системы, ведомые вопросом: «Почему есть сущее, а не наоборот, Ничто?», охватывали в этом вопросе ВСЕ сущее и искали принцип его существования. Меняя этот принцип, они порождали и метафизические инновации, которые становились основой для всех прочих инноваций. При этом именно философия заявляла, что «она знает, что ничего не знает».

Философия могла бы дать новую вариацию старого вопроса, пойти к условиям возможности этого вопроса, которая ставила бы предвопросы (типа «что есть Бытие?»). Импульсы, полученные от такой философии, могли бы если и не стать фундаментом действительно новой цивилизации, то по крайней мере стать вирусами, которые бы заставили мутировать нынешнюю культуру.

Инвестиции в философию – единственные инвестиции, которые могут привести к инновациям. Философия – единственное место в системе, откуда можно ждать истинных инноваций.

Философ соединяет в себе журналиста (знание обо всем, вопрошание, открытость) и эксперта (знание глубокое, принципиальное, умение различать важное и неважное), именно поэтому философ может вывести из тупиков медиакратии и экспертократии.

Работа философа Андрея Ашкерова «Экспертократия. Управление знаниями. Производство и обращение информации в эпоху ультракапитализма» и есть попытка (а философия есть всегда только рискованная попытка, а не демонстрация экспертной законченной компетенции) целостного и изначального осмысления современного информационного общества, места системы образования в нем, перспектив экспертократии.

Ашкеров фиксирует важный переход общества от модели образования, которая навязывает определенный образ, к модели, которая уже не является в строгом смысле слова «образованием». Это скорее «безобразование», «многообразование», «разобразование», «межобразование». Он пишет: «в отличие от древней жреческой власти власть экспертократии строится не на утаивании информации, а на спекуляции ее открытостью. В отличие от древнего сакрального знания ценность (потребительская стоимость) современной информации связана не с вечным пребыванием, а с ничем ни сдерживаемым становлением… Власть экспертократии основана на повышении пластичности мира, получаемая ею прибавочная стоимость связана с аккумулированием возможностей от спроса на изменения и риски. Полученные и присвоенные таким образом возможности именуются на экспертократическом языке „инновациями“. Ашкеров прослеживает становление новой системы, принимая за основу парадигму „образования“, функционирующего как самосбывающийся прогноз, осуществляющий, тем самым, управление будущим. В самом деле, выставляемый образованием „образ“ отсекает ненужные образы будущего и ориентирует человека в направлении „правильного образа“. Институтом, который соответствует этой парадигме, является университет гумбольдтовского типа.

Поскольку мы являемся свидетелями кризиса гумбольдтовского университета, может возникнуть иллюзия, что коль скоро с господством «определенного образа» покончено, то будущее избавляется от своих оков и имеет некую вариативность и открытость.

Однако вместе с отменой определенного будущего было отменено и будущее вообще (инновации стали порождением различий и перетасовкой прошлого, симуляцией), так как неопределенного, вариативного будущего, по всей видимости, не бывает.

Это имеет глубинную связь с проблематикой инставрации, развиваемой Ашкеровым в других работах. Коротко проблему можно разъяснить на следующем примере. Известно, что из теории относительности Эйнштейна следует интересный парадокс. Если тело движется быстрее скорости света, то оно оказывается в пункте назначения ранее, чем оно начало свое движение из стартовой точки. Поскольку это считается невозможным, то, следовательно, быстрее скорости света двигаться и нельзя. Однако философы знают, что быстрее скорости света движется мысль (например, в вопросе: «Почему есть сущее, а не наоборот, Ничто?» я мгновенно охватываю все сущее: и самое великое, и самое малое, от квазаров до «бизонов Хиггинса», охватываю и прошлое, и будущее, собственно, выхожу за границы любого сущего). Раз так, то человек, как мыслящее существо, все время находится уже в точке назначения того пути, который еще не начинался. Наше прошлое и настоящее есть последствия сбывания будущего, которое еще не началось. Собственно поэтому будущее и кажется нам неопределенным, его действительно еще нет. Что, однако, не значит, что мы можем сами формировать его, как нам заблагорассудится, навязывать ему образ или же «освобождать» его путем отмены навязывания образов. Будущее есть в прошлом и настоящем, но не в качестве предмета для подражания или продолжения начатой тенденции. Не будущее, а именно настоящее и прошлое двусмысленны и вариативны (причем вариативны и двусмысленны именно они сами, а не их оценки. Никакие оценки не могли бы быть различными, если бы они не были фундированы в неоднозначности самого предмета).[43]43
  Например, жесткие темпы коллективизации и индустриализации в СССР были изначально рискованными и двусмысленными. Победа 1945 года сделала их по видимости однозначными, без них как бы не было и победы (хотя на самом деле без победы как поставленной цели, совпавшей со сбывающимся будущим, судьбой истории, не было бы и жертв во имя нее). Но попытки отменить результаты той победы после поражения в холодной войне во времена Горбачева вернули политике 30-х годов ее неоднозначность.


[Закрыть] История движется по пути все большей однозначности, и «наличие» прошлого и настоящего вообще есть залог сбывающегося будущего: то, что кончается, должно когда-нибудь начаться. Это начало движет людьми, именно поэтому они вообще способны хоть что-то начинать. Воля к началу есть воля к такому событию и решению, которое будет выглядеть как венец и цель предшествующей истории, как ее разгадка, придающие всему пути его смысл и однозначность. Решение, которое носит черты такого события, провоцирует человека его принять, часто и, как правило, вопреки собственным мелким целям, прогнозам и желаниям. Отсюда видно, что способность увидеть будущее есть способность одновременно видеть прошлое и настоящее внутри их логики, или скорее судьбы. Оторванность от настоящего прошлого отрывает и от настоящего будущего. Поэтому инставратор озабочен настоящим прошлым, а не программированием будущего, как это делает гумбольдтовский университет. Инставрационному проекту, возможно, больше соответствует университет хайдеггеровский (см. «Самоутверждение немецкого университета»), который укореняет все знание в философии как открытой и рискованной практике («Все великое пребывает в буре» – пишет Хайдеггер) и одновременно ищет будущее начало именно в связи с настоящим и прошлым.

Именно потому что Ашкеров видит прошлое и настоящее, он видит и будущее. Книга заканчивается главой «Новый футуризм», которую я не буду пересказывать, но про которую можно сказать, что она разрешает многие апории современной социальной мысли, видит просвет там, где, казалось бы, существует мертвый клинч противоречия (например, противоречия между экологизмом и технократизмом и др.) – Собственно противоречие нетерпимо, не потому что его нельзя помыслить (это неоднократно демонстрировалось), а потому что противоречащие элементы дополняют друг друга, не допуская никакого просвета, свежего воздуха и движения.

Вместе с тем некоторые отождествления Ашкерова оставляют пространство для спора. Например, у меня вызывает протест утверждение, что «православие находится с бюрократией в тех же отношениях, что протестантизм – с рынком: они идеально подходят друг другу». Бюрократия или ограничение каждого элемента системы «сдержками и противовесами» как несущего потенциальную угрозу системе (повышение комплексности, сложности системы за счет новых связей элемента, ограничения его свободы) возникает в обществе, где образование игнорируется или переориентируется на производство различий. Если представлять, что на месте каждого чиновника может оказаться дьявол (то есть тот, кто своей нечестностью или некомпетентностью может нанести вред системе), то, естественно, надо всеми способами ограничивать его свободы. Регламентировать, связывать сдержками и противовесами, ставить под контроль народа, что в результате повышает комплексность и дает возможности оппортунистического поведения, симуляции деятельности, перекладывания ответственности и проч. При этом предположение «потенциального вреда» действует как самосбывающийся прогноз: чем больше мы предполагаем в чиновнике потенциального дьявола, тем больше мы громоздим сдержки и противовесы и тем больше реальных дьяволов получаем. Обратная стратегия состоит в том, чтобы предполагать (или сформировать) в каждом ангела и, наоборот, давать ему максимум ответственности и свободы (как говорили греки: «честным людям не нужно много законов»). Православие родилось и действует в рамках стратегии: «воспитай святого и полностью доверься ему». Для него существенны воспитание и образование. Бюрократическое же государство возникает в рамках стратегии: «воспитай различных и ограничивай их, не давай им ничего сделать». Православие в принципе не понимает, зачем плевать на воспитание, мучить систему образования реформами, плодить дьяволов, а потом не доверять им, придумывать, как с ними бороться («борьба с коррупцией!») и как их ограничивать («власть под контроль народа!»), если лучше с самого начала все внимание отдать образованию, чтобы воспитывать святых, а потом, наоборот, облачить их полным доверием и властью, убрав лишнюю регламентацию и сделав невозможным оппортунистическое поведение. Естественно, что настоящая бюрократия с недоверием относится к православному типу святости, который рассматривается не как абсолютный, а как один из возможных, рассматривается как одно из многих различий (опасное еще и тем, что выдает себя за единственное), а то и вообще как нечто симулированное. Такой подход говорит больше о том, кто смотрит, нежели о наблюдаемом, говорит больше о постмодернистской бюрократии, чем о православии. Имеющийся же в России ренессанс православия скорее способствует дебюрократизации. Там, где православие проникает в государство, оно отменяет рациональное поведение бюрократа (которое в данных условиях может привести только к оппортунизму) и заставляет принимать решение по совести, вне рамок инструкций и полномочий. Благодаря таким (и иным) внесистемным стимулам система что-то вообще делает, а не работает вхолостую, не является чистым симулякром.

Иным внесистемным стимулом может быть действие «по справедливости», новую теорию которой сам Ашкеров развивал в одноименной книге.

Бюрократия идеально соотносится с экспертократией. Эксперты возникают там, где уже велика комплексность системы, они есть те, кто спекулирует на комплексности, как бы упрощая ее, чтобы затем снова породить. В обществе, живущем по совести или по справедливости, вообще там, где есть простая ясность самого глубокого и великого начала, никакие эксперты не нужны. Собственно, эксперты спекулируют на тяге к простоте в условиях сложности.

Во всех великих исторических обществах (например, в Древнем Китае, Древнем Израиле, Древней Греции) правили не эксперты, а поэты, пророки, святые и философы, и была система, которая их систематически порождала. Современная система производит различия (информационный мусор) и специалистов по его упаковке и утилизации (экспертов). В противном случае общество задохнулось бы от отходов собственной жизнедеятельности. Когда Платон говорил, что государством должны управлять философы, то это было не просто лоббированием интересов определенной профессии или личными амбициями. Реальное управление есть управление в отсутствие регламентации и в кризисной ситуации. Греческие философы в полисах воспитывали философов и вручали им власть, а не громоздили законы и инструкции, они знали: в каждый отдельный момент управления каждая отдельная голова примет именно в данный момент нужное и правильное решение, лучшее, чем некий общий закон или инструкция. Если они не смогут принять этого лучшего решения, то значит, вообще не сможет никто.

Заменить человека в управлении функцией, регламентизировать и кибернетизировать деятельность управленца – это утопический проект по превращению человека в машину и по постановке машины над человеком. Чем более этот проект осуществлялся в истории, тем дальше от власти оказывались философы. Сегодня, в экспертократической бюрократической системе, этот проект не просто умер, он мумифицировался (мумия есть симулякр), а затем еще и зомбировался (зомби – искусственно оживленные мертвые). Система изображает то, что отменяет. Сегодня, в эпоху крушения экспертокартии, есть шанс на инставрацию философского управления.

Текст Андрея Ашкерова – не текст «эксперта по проблеме управления знаниями», который надо прочитать. Вам встретился текст философа, поэтому будьте готовы мыслить!

Олег Матвейчев,

кандидат философских наук