Текст книги "Экспертократия. Управление знаниями: производство и обращение информации в эпоху ультракапитализма"

Глава 10
Модернизация целей

Судьба утопии

Отвечая за возможность существования общества в будущем, образовательные институты сами нацелены на то, чтобы сохраняться в неизменности, лимитировать изменения, откладывая их или по крайней мере сводя к минимуму. Известная скептическая поговорка, согласно которой образование учит нас жить в несуществующем мире, должна пониматься с точностью до наоборот: образование делает достоянием повседневности утопические горизонты существования. При этом образовательные утопии всегда носят консервативный и отчасти даже ностальгический характер. Образовательная деятельность разворачивается в модусе «будущее-в-прошедшем», соответствуя практикам инставрации, раскрывающим возможности, некогда оставленные без внимания или преданные забвению.

Функционирование любого общественного института связано со своеобразным сопротивлением времени. Любой общественный институт воплощает специфический набор способов отсрочки перемен, которые находят выражение в стратегиях пролонгации существования, неповторимых для каждого типа учреждений. В случае с образованием подобная стратегия приобретает хрестоматийный (во всех смыслах слова!) характер: всем известен «спасительный консерватизм» образовательной системы. Последняя отвечает за перемены в обществе именно потому, что всеми силами избегает перемен в собственном устройстве.

Можно сказать, что, подобно тому, как матрешка скрывает в себе свою уменьшенную копию, современное общество скрывает в себе традиционное общество, то есть особый пласт объективированных отношений, все существование которых сопряжено не с производством нового, но с воспроизводством уже существующего (причем с воспроизводством, подчиненным логике «традирования»).

Образование представляет собой деятельность, которая не просто объемлет или фиксирует традиции, но делает их сохранение условием существования общества в будущем. Технократическое понимание назначения системы образования связано с тем, что сравнение института с механизмом утрачивает черты метафоры. При этом образовательные и не только образовательные институты не функционируют в автоматическом режиме, необходима постоянная наладка их механизмов.

Рынок в отечественном понимании всегда был средством снять с себя ответственность за этот процесс наладки. Либеральный тезис о «невидимой руке рынка», которая все расставляет по своим местам, приобрел в наших условия статус одновременно этической максимы и онтологического аргумента. Рыночные отношения были восприняты, с одной стороны, как среда ничем не ограниченной самоорганизации, где любой субъект чувствуют себя «как в природе» и все можно пустить на самотек, а с другой – как арена деятельности автоматизированных систем, среди которых самыми машиноподобными существами являются люди. В качестве организационного феномена российский рынок воплотил в себе сочетание предельного натурализма с предельным механицизмом.

Болезненнее всего это сказалось на системе образования, поскольку ее организационная структура, требующая постоянного вмешательства «настройщика», оказалась отданной на откуп рынку, а вот субъекты, вовлеченные в образовательную деятельность, рассматриваются как обучаемые машины. Государство утверждает образовательные стандарты, выдает лицензии вузам, производит их аккредитацию, но не формулирует целей образования. Образовательная система функционирует в инерционном режиме, что оборачивается в том числе и многочисленными «техническими» сбоями.

Техника целеполагания

Образование функционирует как технология целей, а не средств. Однако главный кризис современного российского общества связан именно с целеполаганием. Университет имеет отношение к самой целесообразности «как таковой»; его миссия не столько в осознании порядка, сколько в формировании порядков осознания, то есть в управлении знанием, познанием и сознанием на уровне создания их матриц.

В позднесоветскую эпоху образование ставило перед собой общегуманистические «интернационалистские» цели. Кризис советского проекта ранее всего проявился в рамках существовавшей модели образования, которое так и не стало системой воспроизводства советской цивилизации (прежде всего ее ментальных устоев). Советская цивилизация меньше всего осознавала себя как цивилизация, поэтому советское образование было не подспорьем, а препятствием в таком осознании. Идеология советского образования в послевоенную эпоху – это идеология борьбы за мир, которая рано или поздно должна была трансформироваться в идеологию «общечеловеческих ценностей». Однако утверждение идеологии «общечеловеческих ценностей» фактически равносильно деидеологизации.

Состояние деидеологизации образования подразумевает открытость для наиболее агрессивных идеологических веяний, ничто уже не может защитить от их влияния. Говоря иначе, если ты сам не в состоянии сформулировать собственные цели, за тебя это сделает кто-то другой. Образование, не являющееся практикумом целеполагания, не может соответствовать своему статусу.

Сегодня с систематической постановкой целей связана деятельность только двух типов учебных заведений: национальных школ, с одной стороны, и вузов, специализирующихся в области естествознания, – с другой. В первом случае целью выступает культивация этничности, во втором – обратившаяся в культ наука.

Фирменный технократизм путинской эпохи еще не обозначил создания технологии целей. Однако, безусловно, эта эпоха стала временем, когда технология целей превратилась в условие и ориентир для дальнейшего развития. Новый шаг в этом направлении – формирование навыков стратегического мышления, обучение техникам символической власти, ознакомление с новейшими рефлексивными методиками, которое должно начинаться еще со школы. Иными словами, образование должно стать институциональной средой развития самосознания, в которой местом локализации выступает коллективное тело нации.

При этом соединение связанных с самосознанием практик субъективации и национально-государственных форм жизнедеятельности не является, вопреки Гегелю, неизбежным и надежно гарантированным мудростью исторического разума. Эта встреча возможна лишь при условии превращения политик знания, политик мысли в основополагающие мироустроительные практики (в зависимости от которых должна находиться и Realpolitik со свойственным ей притязанием на то, чтобы подменять стратегические запросы сиюминутными тактическими решениями). Подобное превращение и есть непреложное условие современного цивилизационного бытия.

Цивилизация, в нашем понимании, представляет собой набор жизнеорганизующих кодов, системе которых соответствует своя особая модель объединения природы и культуры в континуум. Любая цивилизация и есть уникальный континуум природы и культуры. При этом жизнеоорганизующие коды должны пониматься не как автоматически действующие механизмы, но как предметы и одновременно способы рефлексии, которая лишь при таком раскладе принимает облик планомерного мироустроения.

В этом смысле ключевую роль для России сыграл советский период ее истории – прежде всего потому, что именно тогда мироустроение стало по-настоящему рефлексивным (хотя сама рефлексия и осуществлялась в рамках предписаний заемной идеологии). Разумеется, марксова идея подчинения исторического процесса принципу планомерности не сработала в данном случае буквально. Тем не менее, воспринятая в качестве нового жизнеустроительного кода, она оснастила российскую цивилизацию рефлексивным отношением к собственному будущему (без этого отношения ни одна цивилизация после модерна не может пройти тест на дееспособность). Это повлияло и на судьбу марксизма как наиболее радикальной концепции модернистского переустройства жизни: из теории научного объяснения объективного хода истории он превратился в практику рациональной реорганизации жизни, положив начало многочисленным стратегиям управления будущим.

Постсоветская модель существования строилась и все еще пока строится на разделении мироустроения и технократии. Сделав собственным императивом функциональность и функциональные нужды, технократия не только оттеснила, но и выхолостила мироустроение. Последнее перестало восприниматься как набор практических умений и было перенесено в сферу чистого духа (чтобы ни выступало его мистической субстанцией).

Ключевую роль в произошедшей трансформации сыграло шестидесятничество: его жизненный проект характеризует, с одной стороны, абстрактная морализация на тему добра и зла (причем добро и зло множество раз могут меняться местами), а с другой – тренд «управление ради управления», когда средства виляют целями, как хвост собакой.

С наибольшей полнотой это наивное и пагубное разделение «нравственного» и «технического» воплотилось в идеологическом наследии академика Сахарова. Это наследие до сих пор не преодолено. Более того, сахаровский тренд в политике сохранил полнейшую жизнеспособность в ситуации произошедшего в 1990-е годы краха интеллигенции, с которой, как казалось, этот тренд был генетически связан. Интеллигенция либо трансформировалась в категорию менеджеров, либо перешла в категорию бюджетников (то есть «деклассировалась» в собственном смысле этого слова).

Как казалось, в выражении шестидесятнической идеологии до определенного момента состояла и суть путинского правления. Во второй срок что-то начало существенно меняться. Теперь, в эпоху Медведева, изменения усиливаются. И как никогда остро стоит вопрос об основательном преобразовании этого технократизма, который из методологии институационально-прескриптивного кодирования рефлексии должен превратиться в ее подспорье и стимул.

Нет другого способа сделать это, кроме как поставить технократическую линию в политике под вопрос, исследовать ее истоки (восходящие, по крайней мере, к Андропову). В общем, сделать все, чтобы из данности она стала проблемой.

Именно коллективное и публичное размышление о современной политической технократии сможет сделать ее чем-то большим, чем она является в настоящий момент, преодолев изжившую себя противоположность между «нравственностью» и «техникой», «духом» и «плотью», «ценностями» и «умениями».

Худший способ избежать этого – компенсировать блокировку такого размышления отсылкой к надмирным постулатам духа, что проявляется в ползучей клерикализации социально-политической мысли. Надмирные постулаты как нельзя лучше соотносятся с интересами вполне мирских высокопоставленных лиц, и это соотношение идеально подходит для того, чтобы выдавать собственные лоббистские тактики за провиденциальные стратегии (которые столь масштабны, что оказываются хронически незаметными простому смертному).

Против клерикализма

Происходящая клерикализация русского общественного сознания заслуживает отдельного внимания. Ни для кого не секрет, что в нашем обществе существует огромный запрос на клерикализм. И этот запрос возрастает день ото дня. Верный признак роста – «общественная» (читай: публицистическая) реакция на уже ставшее знаменитым письмо десяти академиков Путину. Клерикализм в данном случае нужно понимать сугубо буквально: как теорию и практику, нацеленную, с одной стороны, на огосударствление церкви, а с другой – на демонтаж светского государства. Это вам не какое-то отвлеченно-культурологическое «Новое Средневековье» в духе Умберто Эко, это вполне конкретное возведение Средневековья в норму жизни.

Оговорюсь сразу: я далек от того, чтобы относиться к этому с априорным предубеждением, уместным для горячих поклонников технократического модерна. Меньше всего для меня приемлемо восприятие науки с точки зрения модернистского убеждения в непогрешимости ее авторитета, в силу давней исторической неточности почему-то поименованного «истиной». Секуляризованная, атеистическая наука, в которой не остается места для теологических рассуждений и проблем, апеллирует к столь же односторонней картине мира, как и картина мира средневековых теологов, не оставляющих места для самостоятельно развивающейся природы и описывающих ее физики, биологии и химии.

Вместе с тем опасность нынешнего клерикалистского брожения в умах состоит именно в том, что возвращение к средневековому мировосприятию понимается в рамках канона модернистского «открытия», которое теряет всякие отличия от «откровения». Любая «необъяснимость» при этом трактуется как проявление непостижимой божественной воли, которая права в любом случае (причем права именно потому, что является непостижимой).

Наиболее остро проявляется это именно в политике: ни для кого не секрет, что православная церковь, при всех ее имеющихся неоспоримых достоинствах, чрезвычайно далека от рефлексии по поводу любых сколько-нибудь насущных светских вопросов – будь то эвтаназия, СПИД, этническое размежевание, однополые взаимоотношения или издержки государственно-политических решений. Во всех без исключения случаях высказывания церковных иерархов по этим и подобным вопросам представляют собой разбавленные цитатами из Писания указания кремлевского агитпропа. Тонкость заключается лишь в том, что, подкрепляя своим авторитетом эти ценные указания, Церковь автоматически делает их «бесценными».

Так вот, именно эта характерная для нашей Церкви брезгливая неозабоченность «мирскими» вопросами возводится государственной бюрократией в ранг модельной реакции гражданского общества на любые события политической жизни. Подобный подход уместно было бы назвать «заинтересованным невмешательством», воплощающим новейшее решение проблемы разграничения сфер влияния Бога и Кесаря.

Отработанная до мелочей процедура «заинтересованного невмешательства» доведена до состояния господствующей социальной технологии, выдающейся за историческое завоевание с поистине модернистской воодушевленностью. Церковь привносит религиозные сюжеты в деятельность государства, предоставляя свои праздники, свою интерпретацию истории, своих демонов и своих святых.

При этом Церковь оказывается единственной инстанцией, способной нечто канонизировать. В ситуации кризиса главенствующих политических идеологий, которые оказываются в состоянии нечто провозглашать, но уже ничего не могут определять, это даже своеобразное благо. Оно позволяет побороть царящую в умах и сердцах неопределенность.

Однако неизбежной издержкой в данном случае выступает безбрежная клерикализация, которой нельзя поставить заслон и которую невозможно даже в точности определить.

Если Церковь огосударствляется, а государство оказывается интегрированным в Церковь, исчезают всякие границы между светским и священным, профанным и святым. Государство при этом если не буквально сакрализуется, то обретает при этом искомую легитимность(которую при решении светских вопросов снискать существенно труднее).

Согласованность «православного» осуждения академиков, которые, по мнению воцерковленной прогрессивной общественности, не сведущи в вопросах креационизма, призывают к воинствующему материализму, ни черта смыслят в Законе Божьем и вообще идут совсем не в ногу со временем, служит примечательным симптомом – время, в сущности, диктует сегодня только одно: лояльность есть высшая добродетель человека и гражданина.

Наука, разумеется, не должна обладать монополией на критику (в советские времена даже прокурорские речи было принято исполнять в рамках риторики «строгой научности»). Однако, как только наука лишается притязаний на эту монополию, критика исчезает как жанр публичного высказывания.

Причина подобной зависимости проста: требование лояльности оборачивается запретом на знание основ и принципов мира и общества, в которых мы существуем. Все создано навсегда, «по воле Божьей». Постичь тайны государевых решений так же сложно, как и выведать божественные намерения. Сие разуму простого смертного недоступно. «Тут уж ничего не попишешь». Научные «занятия» в этом контексте становятся тем, чем были некогда во времена абсолютизма: развлечением, которое радует новыми техническими игрушками, лекарством от скуки, позволяющим тонизировать пресыщенную чувственность.

Науке отводится роль Левши, находящегося на положении крепостного подмастерья, вынужденного тем не менее обуздывать все более миниатюрных блох. Натасканная на ловлю блох, но важная для прикрытия распила денег на «наноуровне», наука с институциональной точки зрения исподволь лишается всякой автономии, превращается в очередное чиновничье подразделение. Разумеется, при наличии вышестоящего подразделения «эффективных менеджеров», поставленных присматривать за нешуточной рановской собственностью. При этом для Церкви (или, как принято выражаться на политкорректном новоязе, для «церквей») никакого Священного синода (читай: Наблюдательного совета) не предусмотрено. И не над кем простереть свои совиные крыла новому Победоносцеву.

Это означает довольно простую вещь: Церковь (теперь уж точно в единственном числе) инкорпорирована в новые бюрократические структуры отнюдь не на птичьих правах «члена-корреспондента», а академия в них не особенно вхожа. При этом Церковь, как и во времена Средневековья, превращена в могущественный хозяйственно-экономический субъект.

Наука же обречена на госдотации (размер тут первостепенного значения не имеет), ибо требует долгосрочных инвестиций и не предполагает скорой отдачи вложений (в отличие от любой разновидности свечного заводика).

Это и есть стратегическая линия, против которой попытались возразить академики. Попытались – и вызвали шквал обвинений: в атеизме, доносительстве и даже (когда аргументы кончились!) – в плохом литературном стиле. Уровень, а главное общая направленность аргументов свидетельствуют о том, что единственной религией прогрессивной общественности является государственничество, ряженое в фофудью. Все истосковались по службе, порядку и церемониалу, видя в них воплощение нового «большого стиля». Православие при этом находится с бюрократией в тех же отношениях, что протестантизм – с рынком: они идеально подходят друг другу. Более того, православие выступает оптимальной религией победоносной бюрократизации, воплощающей ставку на отождествление иерархии с «духовным смыслом».

Справедливости ради стоит признать, что возмущение академиков предложением начать преподавание в школах «Основ православной культуры» и ввести в ваковский перечень дисциплину «теология» не в последнюю очередь вызвано утратой академией (и наукой в целом) миссии светской церкви, которую она с успехом исполняла в советские годы.

Нынешний церковный клерикализм больше всего бьет по прежнему, научному.

Это отражается и на личных представлениях о смысле прожитой жизни – тут академикам можно лишь посочувствовать: маятник качнулся в другом, совсем не в их направлении.

Однако есть некое более значимое, во всяком случае не только биографическое, обстоятельство. Прогрессивная общественность, на наивной отсылке к которой строилась советская вера в научно-технический прогресс, осталась. И не сделалась менее прогрессивной. Но с некоторых пор – и притом довольно давно – она воцерковиласъ. И перестала ассоциировать прогресс с наукой. Прогрессивными стали интуиция, мистицизм, прогрессивными сделались разнообразные «прозрения».

В этом не было бы ничего особенного, если бы мистическое чувство не срослось до такой степени с экономическим чутьем, а манипуляция «духовными» и «духоподъемными» объектами не стала бы признаком пришествия информационной экономики и воцарения общества инноваций. Так выглядит сегодня невероятная прежде смесь сакрального и профанного, экономики и благодати, выгоды и жертвы, составляющая главную, по сути, черту нашего времени.

Преемственность в эпоху технической воспроизводимости

Клерикализация публичного дискурса и все большее выдвижение Церкви в качестве институции, формирующей каркас легитимных политических суждений, совпадает с кризисом университетского образования. На протяжении последнего десятилетия гумбольдтовско-кантовская модель «универсального» университета, распространенная прежде в России, если не ушла в прошлое, то по крайней мере радикально изменила свой смысл. Это соотносится с общемировой тенденцией, когда метафизика университетского знания оказалась не столько «деконструированной», сколько попросту помысленной как техническое завоевание и одновременно технологическая проблема. Начиная с Мартина Хайдеггера изначальная техническая ангажированность мысли, ее «технологичность», были осознаны через демонстрацию сродства метафизики и манипуляции (в том числе спекулятивной). В зоне притяжения хайдеггеровской мысли находятся Жак Деррида, Жан-Люк Нанси, Петер Слотердайк и некоторые другие теоретики, на разных примерах (наука, антропология, теология) показывающие, насколько это сродство избирательно и в то же время неизбежно.

Путинское правление, кульминацией которого явилась идеология национального проектирования, запечатлевает в себе неосознанное, но от того не менее последовательное воплощение идеи технонауки.

«Входит в силу понятие „технонауки“, – пишет Жак Деррида, – и это подтверждает, что имеется существенное сродство между объективным знанием, разумным основанием и известного рода метафизической определенностью отношения к истине. Словом, сегодня, в рамках современного порядка вещей, больше невозможно – о чем и напоминает Хайдегтер, призывая это помыслить – отделять разумное основание от идеи техники. Невозможно сохранить в неприкосновенности тот рубеж, посредством которого Кант, например, разрабатывая общую систематическую организацию знания, то есть ту самую организацию, которой предстояло стать основой систематической организации Университета, пытался разделить „техническую“ и „архитектоническую“ схемы».[33]33
  Деррида Ж. Университет глазами его питомцев. 2003. № 6; см. об этом также: Кьосев А. Университет между фактами и нормами. Отечественные записки. 2002. № 2.


[Закрыть]

Проще говоря, все, что связано с приобретением знаний и передачей их из поколения в поколение, рассматривается теперь с функциональных позиций, выступает предметом проектной деятельности и управленческих решений. При этом статус проекта приобретает весь мир, а управление начинает затрагивать любой аспект человеческого существования.

«Технонаучное» слияние менеджмента и проектирования под знаком их общей сопричастности проблематике мироустроения характеризует собой позднепутинскую идеологию национальных проектов. Конечной целью этих проектов выступает конструирование самой российской нации, существование которой мыслится при таком раскладе как «дело техники», то есть одновременно как безбрежное поле для манипуляций и абсолютно пластичный объект с постоянно корректируемыми параметрами. Именно это технократическое отношение к миру выступает главным достоянием, переданным Медведеву.

Политический смысл преемничества, лейтмотивом которого оказывается незыблемость технократии, проливает свет на сформировавшиеся принципы общественного воспроизводства.

Авангард общественного воспроизводства – технократический класс, в который должна трансформироваться прежняя бюрократия. Постоянно накатывающие волны «борьбы с коррупцией», дополненные медведевским тезисом о «правовом государстве» и торжестве судебной власти, связаны именно с этой трансформацией бюрократической касты в технократическую, когда профессиональный чиновник должен научиться исполнять миссию светского жреца. В сущности, речь идет о довольно старом представлении о бюрократе как агенте рациональности, планомерности и прогресса, которое было растиражировано многими очень разными теоретиками – от Вебера до Ленина.

Разница путинской и медведевской эпох состоит в том, что сегодня никакая технократия не может держаться на принципах «машинного» политического производства, то есть на представлении об автоматически самоорганизующихся институциональных системах. Образцовой «машиной» такого рода в эпоху собственного правления был сам Путин. Его относительный уход в тень символизировал срастание технократии с биополитикой, когда наиболее эффективные способы управления строятся на признании управляемого объекта не механизмом (пусть даже и очень сложным), а живущим по своим законам и ритмам «телом». Менеджмент, основанный на инставрационной методологии взращивания органических связей, оказывается не в пример успешнее менеджмента, наследующего ленинско-сталинскую идеологию людей-винтиков, живущих в обществах-фабриках. И дело совсем не в том, что такой менеджмент «гуманнее», а в том, что он не в пример более продуктивен. Пресловутая гуманизация управленческих технологий в огромное количество раз повышает отдачу от политического производства.

Роль образования в осуществлении такой гуманизации невозможно переоценить. Функциональность бюрократии измеряется отныне не ее общеуправленческой компетенцией в целом, а суммой отраслевых управленческих навыков.

Современный менеджмент основан на эмерджентном, а не кумулятивном подходе к управлению. Данный подход строится не на совпадающем со статусным ростом приращении управленческого опыта, а на превращении самого управления в опыт.[34]34
  Подобная установка отчетливо проглядывается в словах Владислава Суркова, который предостерегает от неофеодального застывания бюрократии, путающей должностные привилегии с технико-политическими умениями и навыками: «Всеобщая нацеленность на пожизненное присутствие на своих постах – от этого нужно избавляться. Мы видим людей, которые руководят важными территориями, сколько существует новая Россия. На мой взгляд, не должно быть никакой пожизненной власти. Нельзя быть пожизненным чемпионом мира по футболу. Не может быть Плющенко всегда чемпионом мира» [цит. по: http://www.rambler.ru/news/press/russianpress/12969378.html].


[Закрыть] Успех административной деятельности измеряется сегодня умением действовать в сложных ситуациях, готовностью к риску и игровой активности, пониманием неизбежной непредсказуемости социальных процессов. Владение антикризисными методиками администрирования превращается в повседневный навык управленца, что имеет, конечно, и свои издержки, поскольку с соответствующими мерками начинают подходить к решению любой возникающей проблемы.

В образовании на смену советской идеологии политехнического образования пришла идеология отраслевой образовательной технократии. Ее принципиальной ставкой является представление о том, что ценность образования находится в зоне ведения не универсальной, а корпоративной этики, которая выступает законной наследницей первой в эпоху неотехнократического реванша. Пафос современной корпоративной этики основан на виртуозной подмене универсальных ценностей общезначимыми в рамках корпорации интересами.[35]35
  См. об этом, в частности: http://www.russ.ru/stat_i/etika_i_filosofskie_sovoku-pleniya


[Закрыть] Роль образования в процессе трансформации интересов в ценности еще предстоит оценить, хотя уже сейчас ясно, что именно усвоение корпоративных интересов в ходе реализации отраслевого подхода к обучению есть необходимое условие описанной подмены.

Для того чтобы эта подмена осуществилась, необходимо найти общий знаменатель для интересов и ценностей, форму их максимально нейтрального совместного обозначения. Ценности должны стать достаточно нейтральными, интересы – вполне приемлемыми. Претерпев подобную трансформацию, они оказываются слитыми воедино в рамках одного общего понятия: «информация».

Тренд «информационная экономика» идеально подходит для создания такой амальгамы. Это и ориентир, к которому следует стремиться, и способ «оптимальной» организации деятельности, и новый символ Современности, и стратегия осуществления изменений. В то же время это еще и институциональный феномен, который позволяет увязать образование и преобразования.

Помимо этого информационная экономика предполагает еще и победу меркантилизма в политике, который становится главенствующей социальной технологией и одновременно основным направлением моральной рефлексии.[36]36
  Ирония и самоирония давно уже стали основными стратегиями самооправдания посредственности в культуре. Но и с социологической точки зрения ироническое остранение давно уже превратилось в атрибут самоидентификации среднего класса («Иронизирую – следовательно, существую!»). Именно поэтому ничто не может считаться более убийственным свидетельством подлинного морального выбора, нежели распространенная в среде клерков («офисного планктона») псевдоироническая вульгата: «Бабло победило зло!».


[Закрыть] Восприятие и опыт сопрягаются уже не в психодраме индивидуального существования, а в политико-производственной драме социализации комплексов и капитализации способностей.

Ее героями выступают вовсе не частные лица, вдохновленные целями и устремлениями, а коллективные тела, потребляющие услуги. На макроуровне они выглядят как живые организмы, дальние родственники гоббсова Левиафана, на микроуровне – это абсолютно механистические образования, антропоморфные киборги со сменными пакетами социокультурного софта и биосом «рационального выбора».

Именно эти технологизированные существа без сущности, с легкопротезируемой мировоззренческой оснасткой, выступают объектами биополитики: чтобы существовать, нужно быть чем-то меньшим, чем ты есть. За коллективные тела в целом отвечает уже не биополитика, а технополитика, которая обеспечивает сохранность социальных организмов методом гуманной замены институциональных органов и апгрейда трансгуманистических матриц существования: чтобы существовать, нужно быть чем-то большим, чем ты есть. Технополитика стала стратегией Путина, биополитика на наших глазах становится стратегией Медведева. Залогом этого выступает второе пришествие либерализма, вновь начинающего занимать чуть ли не главенствующее место на авансцене отечественной мысли.