Текст книги "Экспертократия. Управление знаниями: производство и обращение информации в эпоху ультракапитализма"

Производство общения

Маркс в «Немецкой идеологии» грезил о непосредственном «производстве общения», то есть о превращении общения одновременно в причину и цель производственной деятельности (в ситуации, когда наконец исчезнут все «иллюзорные» общности во главе с государством).

Однако каким образом, исходя из этой постановки вопроса, понять нынешнее массированное превращение коммуникации в производственную деятельность (телевидение, радио, Интернет, мобильная связь), обернувшееся отнюдь не исчезновением «иллюзорных» общностей, но лишь стиранием грани между «иллюзией» и «реальностью», разобщенностью и солидарностью? Каким образом, опираясь на марксистский словарь и принятые на вооружение марксистами формы речевой игры, описать феномен информационной экономики? Какой способ производства ему соответствует? Какие производительные силы в нем верховодят? Какого рода производственные отношения играют ключевую роль?

Очевидно, что описание компьютера, уподобленного молотку или лопате, вкупе с превознесением его владельца – работника новой формации, «пролетария умственного труда», мало чем может способствовать пониманию основных характеристик сложившегося общества.

Возникшая проблема концептуализации – в сочетании с эффектом стирания границ между единством и отчуждением, подлинным и мнимым – может с легкостью породить пессимистическое ощущение абсурдности произошедшего. Социально-теоретические версии абсурдистских констатации содержат в себе те построения, в которых новое общество трактуется как «общество риска» (Никлас Луман, Ульрих Бек), гуманитарно-научное видение социального абсурдизма заставляет теоретиков говорить о «состоянии постмодерна» (Жан-Франсуа Лиотар), которое отмечено концом великих описаний и повествований. И в том и в другом случае ключевым моментом новой социальности оказывается неопределенность. Разница лишь в том, что в первом случае ей придается «онтологический», а во втором – «гносеологический» характер.

Оптимистические представления об адаптации марксистских подходов к рассмотрению современного общества также связаны с теориями «информационной экономики» (или «экономики, основанной на знании»). В информационной экономике информация не просто подлежит накоплению и обмену, она также существует в форме дара и приношения. Соответственно информационная экономика совмещает в себе черты товарной, капиталистической экономики и докапиталистической экономики дарообмена. Таким образом, в информационной экономике информация (как любил выражаться Карл Маркс, «в конечном счете») превращается, с одной стороны, в наиболее капиталоемкий ресурс, а с другой – в объект капитализации.

Одновременно – опять-таки «в конечном счете» – она становится наиболее значимым предметом производственной деятельности и потребления. При этом на информацию возлагается не только роль средства производства, но и миссия особого менового отношения: как о непосредственной, так и об опосредованной коммуникации все больше говорят как об информационном обмене.

Только очень наивный наблюдатель (в духе блаженной техносемиотики 60-х годов XX столетия) может принять информационный обмен за прозрачную процедуру, которая основана на бескорыстных стратегиях «оповещения», и отводит структурам этого оповещения «сугубо технические» функции.

Наивность подобного подхода состоит в том, что его сторонники не принимают во внимание важнейшего обстоятельства: информация – это в первую очередь институты информационного обмена, которые не просто производят «информационные продукты», но и валидизируют их экономическую и символическую ценность. Упомянутые институты выступают как кодирующие и декодирующие инстанции, которые управляют эмиссией социальных смыслов (регламентируя обладание правом на значение).

Образованию в этом процессе отводится совершенно особая роль: оно производит селекцию смысловых форм, отделяет базовые смыслы, идентичные «вечным ценностям», от второстепенных, которым остается играть роль медийного фона или даже спама. Это разделение полностью воспроизводит принятое в метафизике классическое противопоставление трансцендентального и эмпирического, за которое столько бился Кант. На стороне эмпирического оказываются «склонности», которым нельзя потворствовать, на стороне трансцендентального – законы, в следовании которым разумный субъект открывает для себя свободу. Базовые смыслы отделены от второстепенных той же дистанцией, которая отделяет преподавателя от обучающегося. Именно эта дистанция позволяет реифицировать знание, представить его, с одной стороны, в форме объективного факта, а с другой – в форме элемента системы, символизирующей законосообразность мира.

Взаимодействие образовательных институтов и массмедиа позволяет не просто упорядочить эмиссию смыслов, но сделать это упорядочение условием любого осмысленного порядка. Одним из наиболее популярных именований этого информационно-коммуникативного порядка является тренд «общество, основанное на знании». Именно «общество, основанное на знании» предполагает уподобление информационных циркуляции рыночному обмену, денотативных знаков – потребительным стоимостям, а коннотаций – стоимостям меновым.

Глава 7
«Общество, основанное на знаниях»

Самореализующаяся программа

Как утверждалось в нашумевшем в свое время докладе Всемирного банка «Будущие задачи общества, построенного на знаниях»,[25]25
  Формирование общества, основанного на знаниях. Новые задачи высшей школы. 2003.


[Закрыть] соответствующее понятие общества выходит за пределы «более узкой концепции „информационного общества“, поскольку оно признает многоуровневый характер знаний, из которых складываются наши представления о мире. Концепция „общества, основанного на знаниях“ подразумевает дальнейшее наращивание потенциала для идентификации, произведения, обработки, преобразования, распространения и использования информации в целях развития человека и общества».

Как видно из приведенного фрагмента, качество современного знания, как и качество его развития, мыслятся сугубо «количественно» – и притом «технически». Оно предстает суммой средств оперирования, выражающей собой некий «наращенный потенциал». При этом в величине данного потенциала – совершенно в духе классических прогрессистских концепций – усматривается некое новое качество социальности. Здесь очевидным образом проявляет себя марксова постановка вопроса о «социальной силе» как организованном выражении «производительной силы». Однако знание – это не только организованная, но и организующая система. Соответственно и само «обладание знанием» суть не просто характеристика или атрибут, которыми отмечено определенное «положение дел» в обществе или даже «состояние социальности». Речь идет о том, чтобы понять знание как условие и одновременно критерий упорядоченности социального бытия, обретающего таким образом не только нацеленность, но и структуру.

Это значит, знание в «обществе, основанном на знаниях» представляет собой конструкцию, наводящую порядок в умах и институтах независимо от наличия сознательной воли, которая была бы направлена на установление такого порядка. Сведенное к роли информационной структуры, знание в данном случае и не нуждается ни в сознании, ни в событии. Более того, сделавшись в этом качестве предметом потребления, знание становится воплощением порядка, основанного на блокировании осмысления.

Эффект, связанный с существованием «общества, основанного на знаниях», является до какой-то степени обескураживающим: оно востребует знание, производство которого систематически опережает процесс придания ему смысла. Иначе говоря, мы сталкиваемся в данном случае со знанием, которое находится в состоянии перманентного перепроизводства.

При этом, начав производиться только ради самого себя (принцип «знание ради знания» совершенно идентичен в нашу эпоху принципу «искусство ради искусства»), оно стремится к абсолютной, как бы даже нарочитой бессмысленности.

Подобный вывод действительно не был бы возможен применительно к «информационному» или «постэкономическому» обществу, поскольку и в первом и во втором случае знание все еще создавалось «ради чего-то», то есть сохраняло определенную связь с «объектом». «Общество, основанное на знаниях» есть, помимо всего прочего, вид социальной реальности, в котором знание (подвергнутое тотальной «оцифровке» и окончательно превращенное в «информацию») может быть соотнесено только с другим знанием, имеет в виду только самое себя. По отношению к этому знанию архаичен и сам прогрессизм, воплощенный в допотопных стратегиях, снабженный устарелыми ориентирами и вооруженный потерявшими актуальность целями.

С этой точки зрения для обоснования концепции «общества, основанного на знаниях» архаично все, кроме риторики, которая представляет собой не что иное, как технико-экономическую оснастку мысли. Не будучи в состоянии придать смысл «обществу, основанному на знаниях», его теоретики довольствуются прежними прогрессистскими смыслами, связывая существование этого общества с «общественным развитием», «индивидуальной самореализацией» и «частной собственностью». (Пример подобных рассуждений содержится в том же докладе Всемирного банка, авторы которого, в частности, пишут: «Информация, средства связи и знания лежат в основе прогресса, деятельности и благосостояния человека».)

Обретенные в прошлом, «запоздалые» смыслы играют в данном случае роль «объектов», или «референтов», новой общественной реальности, само существование которой возможно лишь как дань некоему ретро. При этом образцовыми ретро-объектами выступают разнообразные либеральные ценности, начиняющие собой концепцию «общества, основанного на знаниях». Именно так одним махом ей, с одной стороны, придается «реалистический облик», а с другой – исключается всякая ее связь с реальностью. В упоминавшемся документе Всемирного банка ведется речь о четырех принципах «инклюзивного „общества, основанного на знаниях“», которые, как явствует из их содержания, берут начало в либерализме.

• Первый принцип – свобода слова, которая утверждается и применительно к новым областям общественной коммуникации (Интернет и т. д.).

• Второй принцип – возможность получения (но не обязательность!) качественного образования.

• Третий принцип – всеобщая доступность информации, образовательных ресурсов.

• И, наконец, четвертый принцип – сохранение культурно-языкового разнообразия, недопустимость унификации и дискриминации в вопросах языка и культуры.

Итак, любые отличия «общества, основанного на знаниях» от других обществ сами производятся как информационные продукты. Эти отличия не проводятся или утверждаются, а скорее «позиционируются». В аналогичном положении произведенных информационных продуктов находится и вся система социальных различий, как бы призванных продемонстрировать свою «виртуальность». Социальные различия, не принимаемые во внимание в рамках информационного поля, признаются малосущественными, незначительными и незначимыми. Фактически им попросту отказывается в праве на существование – существует только то, что а) может быть подвергнуто визуализации;

б) в состоянии пройти тест на «виртуализабельность».

Акцентируемые отличия «общества, основанного на знаниях» от «информационного общества» связаны с:

• более высокой скоростью информационного обмена, приобретающего нацеленность на постоянное ускорение, препятствующее любым формам седиментации (осаждения) информационных ресурсов (постоянно находящихся в состоянии «взвеси»);

• полным сращением информационного обмена с рыночным обменом – под знаком виртуализации финансово-экономических трансакций;

• полным отождествлением средств коммуникации с передаваемой информацией, причем «сообщение» не просто приравнивается к «медиуму» (в рамках известной формулы Маршалла Маклюэна), но систематически возникает как эффект деятельности медиасферы;

• рутинизацией событий, приобретающих статус регулярно производимых «сенсаций», и смысла, сводимого к регулярно нагнетаемому информационному «шуму»;

• технологизацией процесса познания, сведенного к «поточному производству», построенному не просто на обработке информации, но на оперировании форматами восприятия;

• изменением отношения к знанию, которое из накапливаемой и сберегаемой ценности превращается в спекулятивную, «хрематическую» ценность, обладание которой связано с эксплуатацией незнания, а следовательно, и разнообразных форм социальной, культурной и интеллектуальной обездоленности;

• всеобъемлющей манипуляцией не только информационным «предложением», но и информационным «спросом», что, в свою очередь, лишает познавательную деятельность прерогатив творческой, бескорыстной деятельности, порождая особый тип знания, неотделимый от политэкономии прагматических выгод;

• постоянным уплотнением информации, которое, будучи обратно пропорционально ее структурированию, порождает кризис «смыслодефицита», диктат средств, поглощающих и подменяющих собой цели.

Старый спор на новый лад

Не менее значимо сопоставление концепции «общества, основанного на знаниях» с концепцией «постэкономической эры». «Постэкономическое общество» представляет собой «облегченную» версию того общества, которое классики социальной мысли XIX–XX веков называли социалистическим. Вместе с концепцией «информационного общества» оно входит в категориальный арсенал теории постиндустриализма, представленной работами Артура Пенти, Дэвида Рисмена, Джона Гэлбрейта, Раймона Арона, Алена Турена, Дэниела Белла, Элвина Тоффлера и других. Теоретики индустриализма придерживаются формационного подхода к рассмотрению общественной реальности; постиндустриальное общество является для них новой фазой в развитии общества, приходящей на смену аграрному (доиндустриальному) и индустриальному.

Каковы бы ни были различия в подходах к описанию постиндустриальных реалий, общий вывод исследователей состоит в том, что:

• во-первых, происходит увеличение удельного веса сферы услуг по отношению к сфере «материального» производства;

• во-вторых, создание средств производства теряет свое значение по сравнению с созданием предметов потребления;

• в-третьих, видоизменяется характер человеческой практики, которая все больше оказывается связанной с регулярной обработкой информации (соответственно трансформируются и критерии оценки практических результатов);

• в-четвертых, возникает представление о человеческих возможностях как о «ресурсе» или «капитале» (тем самым подводится новая концептуальная база под отношения эксплуатации);

• наконец, в-пятых, выделяются новые высокотехнологичные и наукоемкие области трудовой деятельности, вызывая изменения как в конкретно-историческом раскладе социальных сил, так и в понимании профессиональной компетенции в целом (последствия подобных изменений теоретики постиндустриализма явно переоценивают).

Говоря о «постэкономическом обществе» как особой разновидности постиндустриального общества, стоит отметить: его концепция питаема теми же интуициями, что и теоретические построения Карла Маркса: «постэкономическим» может считаться общество, в котором преодолевается как онтологическая отягощенность материей (которая в марксовой версии должна превратиться в предмет планомерного преобразования), так и гнет социальных тягот, связанных с противоположностью умственного и физического труда.

Однако концепция «постэкономического общества» в той же мере наследует подход Маркса и марксистов, в какой и подвергает его ревизии. То, что у автора «Капитала» совершается в форме социальной (или, в соответствии с прежней терминологией, «социалистической») революции и носит характер радикального преобразования, в рамках теории «постэкономического общества» осуществляется медленно и плавно. При этом «социалистическая» революция заменяется научно-технической революцией (НТР). В итоге противоположность между физическим и умственным трудом не столько «упраздняется», сколько сглаживается (или даже попросту нивелируется), а управление подчиненной и укрощенной материей оборачивается диктатом новой материальности – средств коммуникации.

Особое значение в концепции «постэкономического общества» приобретает тема трансформации рыночных отношений, равно как и тема ухода от прямолинейного, в разных смыслах слова, вульгарно-материалистического экономического детерминизма. Однако подобные упования, наиболее ярко представленные в работах Дэниела Белла и Германа Кана, характерны лишь для эпохи 1960-х – первой половины 1970-х годов, когда технократическое проектирование все еще монтировалось с идеей социалистического общества как общества совершенной коммуникации. Это соответствует последнему всплеску внимания к идеям леволиберальной технократии. Очень скоро среди самих левых возобладает идеология эмансипации «естества», они окончательно откажутся от технократических упований, проникнутся неопочвенническим культом Природы и переключатся на разнообразные формы «экологической» борьбы.

В рамках известной инверсии «левой» и «правой» идеологий, произошедшей к середине 1970-х годов, комплекс технократических идей берется на вооружение правыми либералами, которые известны своей апологетикой рынка и рыночных отношений. К концу 1970-х – началу 1980-х годов возникает альянс правых либералов с неконсерваторами, которые, в свою очередь, предлагают новое прочтение почвеннической идеологии. Она сопряжена отнюдь не с квазируссоистской апелляцией к природным «духам» и «началам», а к воссозданию и укреплению традиционных форм социальности, основанных на семейных ценностях и патриархальном понимании иерархических отношений.

Реконструкция общественной реальности, основанной на традициях, никак не могла обернуться утопическим «возвращением в прошлое». С самого начала она представляла собой не что иное, как проект, причем проект, предполагающий довольно радикальное общественное переустройство. Впрочем, нас в данном случае интересует только одно: его сходство с проектом общества совершенной коммуникации. Однако в сравнении с авангардно-футуристическим проектом социалистов ретросоциальность неоконсерваторов нуждалась в рынке.

Более того, сама возможность альянса приверженцев неоконсервативной идеологии с правыми либералами возникла из общего восприятия рыночных отношений как стихии с невиданными креативными возможностями: она сама способна все организовать и устроить.

Представление об организационно-устроительной миссии рынка легитимировало существующую социальную иерархию. Теперь ее наличие вновь оказывалось освященным традицией, а не только экономической целесообразностью. Одновременно сама экономическая целесообразность превращалась в наиболее «укорененный» в обществе способ организации жизнедеятельности.

Подобное превращение, однако, требовало возникновения некоего опосредующего звена, которое объединяло бы традиционные «ценности» и экономические «интересы». Этим звеном и стало «знание» в том понимании, которое позволило бы сделать общество инстанцией, осеняющей собой мирное сосуществование морали и рынка.

Квинтэссенцией практики подобного мирного сосуществования является, с точки зрения теоретиков «общества, основанного на знаниях», практика демократической солидарности граждан, находящая выражение в капитализации разнообразных прибылей от «сетевого» взаимодействия друг с другом.

Как утверждается в получившем широкую известность докладе Всемирного банка «Формирование общества, основанного на знаниях»: «Посредством передачи демократических ценностей и культурных норм высшая школа способствует воспитанию гражданской позиции, вносит вклад в государственное строительство, содействует социальной сплоченности. Это, в свою очередь, служит опорой для формирования и укрепления социального капитала, под которым обычно понимаются выгоды, которые получают люди, являясь членами общественной сети, способность обеспечить доступность ресурсов, гарантировать отчетность, а также служить защитой во время кризисов. Взаимоотношения и нормы, привносимые высшей школой, служат действенными механизмами, которые влияют на качество общественных взаимодействий, поддерживающих экономическое, политическое и социальное развитие. Университеты и иные вузы, являясь перекрестком социального сотрудничества, могут способствовать укреплению сообществ, стимулировать общественную деятельность, способствовать развитию факультативных форм обучения и внедрению инноваций».[26]26
  Формирование общества, основанного на знаниях. Новые задачи высшей школы. 2003. С. 31.


[Закрыть]

Итак, проект «общества, основанного на знаниях» является неолиберальным проектом, который – под эгидой традиционализма – предполагает новое издание идей рыночного, «экономического» общества. Не вполне очевидное на первый взгляд различие в подходах теоретиков «постэкономического общества» и «общества, основанного на знаниях» воспроизводит различие социалистической и либеральной доктрин. Фактически упомянутые концепции общественного переустройства воспроизводят в новых условиях старый спор социалистов и либералов.

Основные отличия «общества, основанного на знаниях» от «постэкономического общества» состоят в:

• противопоставлении «экономики знания» любым формам познавательной деятельности, ориентированным на творчество и не связанным с определяющей ролью экономических мотиваций;

• противопоставлении «экономики инноваций» инновационной деятельности и различным видам изобретательства, не ориентированным на получение экономических прибылей;

• расширении сфер рыночной активности вопреки их ограничению «собственно экономической» сферой;

• рассмотрении новых коммуникативных сред и ресурсов как условий и предпосылок предпринимательства, а не бескорыстного взаимодействия, основанного на интересе к самому процессу коммуникации (пример: е-коммерция);

• превращение университетов и других вузов в агентства по оказанию образовательных услуг на коммерческой основе;

• коммерциализация процесса обучения в целом, предполагающая в качестве конечной цели образовательной деятельности извлечение прибыли, а не воспитание новых кадров и создание новых форм обучения (пример: предпринимательские (entrepreneurial) университеты);

• трансформация учебных, учебно-научных и научно-исследовательских учреждений в институты «интеллектуального сервиса», функция которых сводится к оказанию экспертно-аналитических и прогностических услуг, а не к осуществлению научного поиска (пример: консалтинговые агентства).

Исходя из проанализированных противопоставлений наиболее явственные черты «общества, основанного на знаниях» проявляются в рамках модификации рыночных отношений, которые, приобретая сетевую форму, становятся более комплексными и разветвленными. Экономические детерминации и ранее никогда не проявляли себя в форме «слишком прямолинейного», насильственного воздействия. Они давали о себе знать в массе сложных превращенных форм, соотносящихся друг с другом наподобие ажурной многоступенчатой конструкции. Теперь же эта ажурная конструкция и вовсе приобрела характер сети – без края и конца. С подобной трансформацией и связано возникновение информационной экономики (или экономики знаний), о которой начали говорить еще в 1960-е годы, но которая стала реальностью только сейчас, в эпоху «общества, основанного на знаниях».

Наиболее важной трансформацией, связанной с формированием этой модели общества, является видоизменение характера экономической власти – как доминирующего вида власти в обществах капиталистического типа.

Если в эпоху индустриальной экономики экономическая власть предполагала систематическую ставку на уподобление политической власти и соединение с ней вплоть до полной неразличимости, то теперь – под эгидой идеологии неолиберализма – экономическая власть всячески дистанцируется от последней, усматривая источник своего могущества в неустанном поддержании автономии.

Экономическая власть времен индустриализма представляла собой достаточно громоздкое сооружение, не просто созданное по образу и подобию политической власти, но и нуждающееся в ее постоянной поддержке. Отсюда и структура экономической власти, воспроизводящая структуру власти государственных учреждений до такой степени, что можно говорить об особом симбиозе административных и рыночных методов воздействия как о концентрированном выражении особой индустриальной власти (которая не была до конца ни политической, ни экономической). Не только образ, но и структура индустриальной власти чрезвычайно близки к циклопическому многоуровневому городу-фабрике, созданному воображением Фрица Ланга в фильме «Метрополис».

С точки зрения прежних индустриалистских представлений о технике, она безусловно воспринималась как нечто искусственно созданное, противоположное природному «началу», естеству. Казалось, мы живем в мире все более многочисленных и детализированных приспособлений. Неуклонное увеличение их количества было призвано символизировать железную поступь технического прогресса. При этом технические изобретения множились и роились, но оставались всего лишь средствами. Местом их обитания был – при всей условности его границ – «внешний мир», среда человеческого обитания. За право овладения ею «техника» вступала в схватку с «природой».

Постиндустриалистские представления о технике предполагают совершенно иную перспективу рассмотрения, иной взгляд. Технические изделия теперь захватывают и колонизируют не «внешний», а «внутренний» мир человека, не среду его обитания, а экосистему его ментальности. В каком-то смысле «все остается по-прежнему»: не уменьшается ни количество приспособлений, ни степень их детализации. Железная поступь прогресса также нисколько не ослабевает – меняется лишь сфера его воздействия. При этом появляется одна существенная новация: роящиеся и множащиеся технические изобретения больше не довольствуются функционалом «простых орудий». Теперь они незаметно обратились в цели нашего существования.

Чем дальше, тем заметнее наш мир становится миром технологического комфорта,[27]27
  Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. http://www.buk.irk.ru/library/book/texts/mankast/theend/news.htm


[Закрыть] в котором возникает много удобных, а значит, все менее заметных орудий. Кажется, что технические приспособления так и льнут к человеку, все настойчивее приспосабливаясь к нему. Но не стоит тешить себя неуместными иллюзиями: подобная адаптация техники под человеческое существо возможна только в одном случае – когда технические средства заранее приспособили к себе человека.

Это то, что незаметно становится для нас целью, точнее, сводит все свои «служебные функции» к тому, чтобы перевести постановку целей в автоматический режим, поставить на поток производственные операции по созданию и продвижению целесообразности. Иными словами, мы живем в мире, который невозможно описать с привлечением индустриалистского пафоса создания все более многочисленных и детализированных приспособлений. Однако от этого они нисколько не утрачивают, а напротив, приобретают черты имплантатов, протезов.

Соответственно деиндустриализованная власть – это власть, переставшая воплощаться в железобетонных фабрично-заводских конструкциях – бесспорно, внушающих уважение и страх, но слишком уж осязаемых и зримых. Говоря иначе, деиндустриализация власти обозначила конец монументальной власти, воздействие которой скорее напоминает о физической причинности, нежели о метафизической энергии или силе. Это воздействие основано на принуждении, а не побуждении, на внешних условиях, а не внутренних побуждениях.

Современная власть не только деиндустриализована, но и деполитизирована. Она является экономической не только и не столько потому, что связана с финансовыми и хозяйственными ресурсами, а потому, что представляет собой сложную систему спекуляций, спекулятивное отношение в чистом виде.

«Культурные сражения, – пишет Мануэль Кастельс, – суть битвы за власть в информационную эпоху. Они ведутся главным образом в средствах массовой информации и с их помощью, но СМИ не являются держателями власти. Власть – как возможность предписывать поведение – содержится в сетях информационного обмена и манипуляции символами, которые соотносят социальных акторов, институты и культурные движения посредством пиктограмм, представителей, интеллектуальных усилителей… Более не существует стабильных властных элит. Однако есть элиты от власти, то есть элиты, сформированные во время своего обычно короткого срока пребывания у власти, за время которого они используют преимущества своей привилегированной политической позиции для достижения более постоянного доступа к материальным ресурсам и социальным связям. Культура как источник власти и власть как источник капитала лежат в основе новой социальной иерархии информационной эпохи».[28]28
  См. на эту тему интересное рассуждение: Крылов К. Комфорт как идея Европы. 2008. http://www.apn.ru/special/articlel9547.htm


[Закрыть]

Возможности и угрозы новой экономической власти, сросшейся до полной неразличимости с символической властью, сопряжены в первую очередь с ее неощутимостью. Современная экономическая власть незаметна и опасна, как радиация. Она программирует наши действия, не прибегая к особым запретам, и управляет нами, не отсылая к авторитету фюрера или вождя. Все, что мы совершаем, подчиняясь современной экономической власти, принимается нами за собственное решение, за результат осуществления самостоятельной воли, за выражение своего выбора, как никогда правильного и независимого. В этом-то и состоит главная уловка «общества, основанного на знаниях», подчиняющего нас себе посредством дарованной нам свободы.