Текст книги "Зак и Мия"

В шесть часов мы садимся смотреть новости, и в какой-то момент я внезапно чувствую, что за мной подсматривают. Поворачиваюсь. За круглым оконцем – девушка лет шестнадцати или семнадцати. Большие глаза с темной подводкой, густая копна каштановых волос.

Она не медсестра. Она такая же, как я. Мне почему-то это очевидно. Она стоит там, впившись в меня яростным взглядом, и я не могу отвести глаз. Она прекрасна.

Но стоило моргнуть – соседка исчезла.

Странно. Она совсем не похожа на поклонницу девчачьей попсы. Правда, Гагу я за прошедшие два дня больше не слышал. Иногда за стенкой шли споры – должно быть, с матерью, – которые заканчивались, как и в первый раз, шипением доводчика на двери в палату. Но ни музыку, ни даже телевизор в палате № 2 больше не включали.

Неужели из-за меня? Из-за того, что я постучал?

На экране мелькает видеоряд какого-то новостного сюжета, но меня сейчас интересует отнюдь не внешний мир.

Зак

Статус: Срочно хочу новой музыки. Посоветуйте!

– Хочется новой музыки, – признаюсь я после четырех раундов игры в «Марио Карт» и мучительного получасового выпуска «Кулинарного поединка». Мои вкусовые рецепторы после химии впали в кому, так что мне неинтересно наблюдать, как звездные повара колдуют над артишоками. Но мама считает программу обязательной к просмотру. – Я заиграл плейлист в айподе до дыр.

– Мне сходить в музыкальный магазин?

Идеально! Отправить маму в поход за дисками и минимум час побыть одному.

– Ну… если ты ничем не занята…

Мама достает из сумочки блеск для губ, наводит красоту перед зеркалом и моет руки.

– Что купить?

– Пусть в магазине посоветуют что-нибудь для семнадцати лет… Только не девочковое!

– Так не пойдет. Нужен список.

Да здравствует Фейсбук – мне уже накидали 67 рекомендаций. Прекрасный ресурс: написал всего строчку – и сразу куча советов вперемешку с добрыми пожеланиями.

Зак, послушай Skrillex! И давай поправляйся, друг.

Я скину тебе свежих Rubens и Of Monsters and Men.

Горжусь тобой, братец, скучаю жутко, обнимаю,

Бекки.

Трек Can’t Hold Us у Маклемора и Райана Льюиса.

;-) Пусть все будет хорошо! Хельга.

Рак – настоящий магнит для фейсбучных френдов. Если судить по моей «стене», я в центре всеобщего внимания. В давние времена люди молились друг за друга, теперь же они отчаянно «лайкают» и «комментят», будто соревнуясь, кто больше. Нет, я не жалуюсь, но как выбрать что-то из такой кучи предложений?

– Возьми два любых альбома наугад, пусть будет сюрприз, – говорю я маме. – Если окажется фигня, завтра можно обменять.

И как я раньше не додумался? Если гонять маму между больницей и музыкальной лавкой до самой выписки, то я получу вожделенные часы одиночества, а мама – необходимую разминку и свежий воздух. Наконец-то в голове начинает проясняться после морока химии. Главное, чтобы мама случайно не узнала, что существует iTunes.

Она вытирает руки бумажным полотенцем, произносит:

– Я еще мороженого захвачу! – и уходит.

Елки-палки, аллилуйя!

Я откидываю простыню и спускаю ноги на линолеум.

Для новенькой за стенкой идет четвертый день. Судя по тому, что я слышал – и чего не слышал, – она по-прежнему одна. Мать навещает ее по утрам, но не задерживается. И не ночует, как моя.

Сегодня утром раздалось клацанье вешалок в шкафу. Она все-таки сдалась и четыре дня спустя распаковала вещи.

У нее уже должен быть подкожный порт под ключицей. После установки это место припухнет и онемеет. Туда, конечно, уже вставили катетер, так что она ничего не успеет почувствовать. Ее еще даже не тошнит от химии. В зависимости от того, что ей капают, тошнота может и вовсе ее миновать. Она будет тут еще три дня, потом на пять дней домой, до следующего цикла – так рассказала маме Нина. У новенькой остеосаркома.

Пол: Женский

Возраст: 17

Локация: Голень

Стадия: Локализованный

Блин, будь я на ее месте, я бы радовался: ее шансы прекрасны! Она что, не гуглила статистику? Не понимает, как ей повезло? Я бы сейчас ей сказал: не ной, скоро будешь дома. Слушай свою попсу, считай себе деньки до выписки.

Правда, сейчас в палате № 2 играет не попса, а какой-то хип-хоп. Я подтягиваю штатив поближе к стенке, в надежде разобрать текст. Прижимаюсь к ней ухом, предварительно бросив взгляд в сторону коридора за круглым окошком, а то мало ли. Но медсестры мелькают мимо без всякого ко мне интереса, равно как и некто в кепке. Какой-то парень, моложе обычных посетителей. Я успеваю заметить у него воздушный шарик и игрушечного мишку.

Судя по звукам, он заходит к моей соседке и встает у дальней стороны кровати, ближе к окну. Половину его слов не разобрать, да и говорит он меньше, чем она. Она, в свою очередь, буквально щебечет, и ее голос похож на пузырьки в лимонаде. Интересно, как он этого добился?

– Фу, придурок, сними сейчас же, – смеется она. Тут до меня доходит, что этот гость, как и следует придурку, напялил на голову картонную утку, которую я принял за кепку. Почему ее это так развеселило?

Теперь он зачитывает завтрашнее меню из синей брошюры и помогает ей расставить галочки. Рассказывает о какой-то вечеринке, которую она пропустила, и где ее искали некие Шая и Хлоя.

– Не говори им ничего.

– Я не сказал.

– Вот и хорошо. Меня скоро выпишут.

– Что это у тебя? – его голос приближается к нашей общей стенке. Я так и вижу, как он прикасается к бугорку под ее ключицей.

– Это называется порт.

– Ничего себе. А не больно?

– Нет. Ну, или да.

– А шрам будет?

Долгая пауза, и она вдруг начинает рыдать. Я слышу каждый всхлип и каждый надрывный выдох.

– Эй, ну ладно тебе. Сама говоришь – тебя скоро выпишут.

– Угу.

– Вот и не хнычь.

Вскоре он уходит, и в окошке своей двери я вижу, как он хмурит брови – совсем как Эван, мечтающий поскорее свалить куда подальше.

Журчание капельницы. Гул холодильника.

В соседней палате тихо, и это ужасно тяжелая тишина, тяжесть будто просачивается сквозь гипсо-картон. Как с ней поговорить? Я становлюсь на четвереньки и стучу, как в прошлый раз.

Стучу трижды. Хочу, чтобы она услышала: давай, включи свой жуткий музон. Включи на повтор, если хочешь. Я переживу.

Но она не отвечает.

– Зак, что ты делаешь? – рядом со мной оказывается Нина.

– Да я тут… букву искал.

– Букву? И как эта буква звучит на Морзе? – подмигивает Нина. На сегодняшней заколке в ее волосах красуется зверек вроде опоссума или квокки. Он тоже подмигивает.

Я встаю и стукаюсь головой об клапан капельницы.

– Я принесла твои таблетки, – Нина потрясает баночкой, как погремушкой, и многозначительно добавляет: – Сделать для тебя что-нибудь еще?..

У меня кружится голова. Я говорю:

– Скажите новенькой, пусть врубит Леди Гагу.

– Зачем?

– Затем, что я не знаю, как это сказать на Морзе.

Нина усмехается.

– Вот бы не подумала, что тебе нравится Гага.

– Я понимаю, просьба нестандартная, – говорю я и улыбаюсь, что почему-то всегда с ней работает. – Но в качестве исключения, а? Пожалуйста!

Заметив краем глаза дневник возле кровати, я хватаю его, вырываю пустую страницу и пишу:

Вруби Гагу. НАСТАИВАЮ!

(Правда!)

Кажется, я переборщил с заглавными и с восклицательными. Может, нарисовать смайлик, чтобы было ясно, что это не сарказм?

– Да скачал бы Гагу себе в iTunes и слушал на здоровье, – говорит Нина.

– Я не хочу сам слушать Гагу! – шепчу я и киваю на стенку – Я хочу, чтобы она слушала.

Нина задумчиво складывает записку

– Как скажешь. Только таблетки выпей, договорились?

Нина кладет записку в карман и моет руки положенные 30 секунд. Кажется, что все 60.

– А где твоя мама?

– Ушла в магазин, за дисками.

– За Гагой?

– Ну да, щас, – фыркаю я. Нина смеется.

– Ну ладно. Тебе как, нормально одному?

– О, более чем!

Мы оба улыбаемся, и она уходит.

Каждую ночь, в районе трех, мама дает богатырского храпака. Надо как-нибудь записать, а то она не верит. Говорит, что никогда в жизни не храпела, и вообще почти никогда не спит. Но я-то знаю. Когда мама на пике храпа, я на пике бодрствования.

Дело не в том, что меня будит мамин храп. Просто это специальный час: я просыпаюсь оттого, что мочевой пузырь переполнен, в третий раз за ночь бреду в туалет и больше не могу заснуть.

Три утра, гнилое время. Еще слишком темно, уже слишком ярко, уже слишком поздно, еще слишком рано. Время вопросов, которые набиваются в голову и жужжат там, как пчелиный рой.

Кто я? Шахтер? Завсегдатай «магазина на диване»? Альпийский лыжник? Музыкант? Жонглер?

3:04 – самое время задуматься, кто я такой.

Костный мозг поступил от какого-то немца – это единственное, что врачам разрешено мне говорить. То есть, четырнадцать дней во мне сидит немецкий костный мозг. Вроде, меня пока не тянет на колбаски и пиво, и я не питаю нежности к кожаным тортикам, как у баварцев и тирольцев, но как знать? Может, я уже в чем-то не очень я. Алекс и Мэтт уже в шутку прозвали меня Хельгой. Говорят, что во мне поселилась какая-нибудь фройляйн с внушительным декольте и косами. Вся наша футбольная команда считает идею уморительной.

А вообще, может такое быть?

Прислушиваюсь к себе, пытаюсь различить незнакомые сигналы.

Звучит это как ужастик категории «Б» – «Нападение костного мозга». Но если мой собственный костный мозг выскребли и заменили чужим, разве это не должно меня изменить? Разве не в костном мозге зарождаются клетки, которые потом разойдутся по кровеносной системе во все части меня? Иными словами, то, из чего я состою, принадлежало кому-то другому. По-моему, это должно изменить вообще все.

Фактически, я теперь на 99,9 процентов состою из кого-то другого. Мне говорят, что это хорошие новости, но откуда такая уверенность? В стенах палаты сложно понять. Может, я теперь стану бить по мячу с ловкостью нагруженной пивом немки. Может, я разучился водить ют или квадроцикл. И что, если мои ноги забыли, как бегать? Вдруг такие вещи хранятся не в голове и не в мышцах, а именно в костном мозге? И опять же… а если все это пустая трата времени, и лейкемия все равно вернется?

В 3:07 я включаю айпад, приглушаю яркость и пускаюсь блуждать по лабиринту блогов и форумов – втайне от маминого всепроникающего надзора. Она похрапывает в кресле и ничего не знает о моем секрете.

Через 0,23 секунды Гугл сообщает, что найдено более 742 миллионов сайтов по запросу «рак». Из них почти 8 миллионов посвящены лейкемии; 6 миллионов – острому миелоидному лейкозу Если набрать в строке поиска «рак статистика выживания», Гугл предложит 18 миллионов сайтов с цифрами, процентами и вероятностями. Они мне больше не нужны: почти всю статистику я знаю наизусть.

В свою очередь, на Ютьюбе по запросу «рак» выскакивает 4,6 миллиона видеороликов. Из них 20 тысяч выложены пациентами, которые перенесли пересадку костного мозга и, как я, валяются в изоляции. Некоторые сейчас тоже не спят. В Перте 3:10, но в Окленде – 7:10, в Вашингтоне – 15:10, а в Дублине – 8:10. Земля продолжает вращаться, и тысячи людей что-то выкладывают на свои каналы, которые я держу в списке закладок. Вышло так, что многих из них я знаю лучше, чем своих друзей, и чувства этих незнакомцев мне понятнее собственных. Иногда кажется, что я вторгаюсь в чужое пространство. Но это меня не останавливает: надев наушники, я просматриваю новые ролики. Отслеживаю ход их лечения, побочные эффекты и достижения. Веду счет их потерям.

За стеной раздается шум смыва воды в туалете.

У нас с новенькой есть хоть что-то общее.

Зак

Четырнадцать дней после трансплантации. Я страшнее смерти.

Я, конечно, знал, что лицо у меня опухло от стероидов, но не подозревал, что настолько. Может, конечно, Нина выкрала из ванной старое зеркало и заменила его на сувенир из королевства кривых зеркал. Когда я смотрю на свое отражение, то мне кажется, что моя голова распухла, как исполинский вареник.

И главное, все молчали! Никто не сказал ни слова про вопиющую деформацию моей физиономии. Доктор Анета всего два дня назад сказала, что я красавчик, и я надеялся, что это комплимент, а не ирония. Опять же, Нина всячески со мной любезничала и даже сфотографировала меня на мамин смартфон. Мама отправила фотку моей сестрице, которая, в свою очередь, повесила ее на мою стену в Фейсбуке. Это вызвало двести восторженных отзывов, в том числе в личке. Мне написали даже Клэр Хилл и сама Сиенна Чапман. Последняя написала буквально следующее: «Давай потусим, как вернешься домой», – и кто-кто, а Сиенна не бросает слов на ветер. И что теперь думать: ей правда понравился мой портрет? Или ее ослепила жажда вершить благотворительность, как в «Красавице и чудовище»?

Похоже, что единственный честный комментарий был от Эвана. «Гы, чувак, у тебя жопа вместо рожи. Тебе идет!» Чертов засранец.

Если верить зеркалу, у меня полностью пропала шея. Может, моим немецким донором оказался самый настоящий Август Глуп из «Чарли и шоколадной фабрики»? Или все съеденное мороженое как-то совокупно отложилось во второй подбородок?

По словам врачей, после трансплантации полезно, чтобы «завязался жирок», дескать, это как-то помогает побороть болезнь. Не знаю, правда это или нет. Самооценке это стопудово не помогает. Особенно когда новенькая заглядывает ко мне в палату через окно в двери. А она заглядывает.

По-моему, это нечестно, что ей можно разгуливать по отделению, демонстрируя здоровые волосы, идеальные скулы и единственный подбородок, и что ей разрешают подглядывать за одутловатыми соседями, а я валяюсь тут взаперти, поглощая мороженое и фальшивые комплименты, и чувствую себя распоследним жиртрестом.

Неудивительно, что она не ответила на мою записку. Я стал похож на Джаббу Хатта из «Звездных войн», кому захочется с таким общаться? К тому же, она видела, как я играю с мамой в «крокодила».

Меня вообще-то не должно беспокоить, что она там думает. В конце концов, отеки – штука временная.

Но вдруг она решит, что я правда такой?

– Мам!

– Что?

Я показываю на свое лицо и вопросительно поднимаю брови. Точнее, мне кажется, что я делаю именно это.

– Как думаешь, на что я больше похож: на древесный гриб, на клецку или на пельмень-переросток?

– Так, завязывай с нарциссизмом и марш в кровать. Ты так и не угадал: канделябр или веревка?

– Я не хочу ничего угадывать.

– Правильный ответ – канделябр, – произносит мама и захлопывает коробку с игрой, а потом потягивается и спрашивает: – Не пора ли чайку?

И тут мы одновременно замечаем, что на полу у двери образовался сложенный листок. Я перевожу взгляд на маму.

Она подходит, поднимает листок и принюхивается, будто инфекцию можно распознать по запаху.

– Это от Нины, что ли? Надеюсь, оно не грязное… – она разворачивает лист. Там оказывается компакт-диск.

Я бросаюсь к ней и выхватываю диск из ее рук. От резких движений у меня кружится голова, от удивления подступает паника. Страница пустая. Почему она ничего не написала?..

На обратной стороне диска оказывается надпись синим маркером: «Леди Гага. В палату № 1». Засада! Она не просто думает, что я урод с раздутой башкой. Она решила, что мне нравится девчачья попса! Спасибо, конечно, что не Джастин Бибер.

Может, она вообще решила, что я гей? Не то чтобы это плохо, но все-таки…

– Давай, вставь в ноутбук, – говорит мама, снимая крышку с ведерка мороженого. – Послушаем.

Интересно, допускают ли мои отеки и эритроциты такую роскошь, как покраснение от стыда?

Хочется лупить кулаком в стенку и сейчас же расставить все точки над «і»: «Я стопроцентный натурал, фланговый полуфорвард, и вообще вожу квадроцикл!»

Правда, это слишком длинное сообщение, и нет гарантий, что в виде стука соседка не трактует его как «Вау, спасибки, Гага тру!»

Нет, она всерьез считает, что это подарок для слуха и душевного состояния? Может, она все-таки издевается?

Мама с нескрываемой радостью наблюдает, как я беру в руки дневник, но радость тут же сменяется беспокойством, потому что я с яростью выдираю из него страницу Она тут же пытается отвлечь меня ложкой ядрено-розового мороженого.

– Держи, твое любимое!

Ничего подобного, на самом деле.

Я пишу:

Дорогая пациентка из палаты № 2. Благодарю за чудесный подарок.

Внимание: это сарказм! Текст не передает интонации, но поверь мне на слово: чистый сарказм. Перечитай это голосом Гомера Симпсона, и поймешь…

Перечитываю текст, и – нет, это не сарказм. Это детский сад. А также сумасшедший дом.

Выбрасываю страницу и выдираю другую.

Дорогая соседка

Нет. Как-то старомодно.

Девушке в палате № 2.

Получил твой диск. Спасибо. Это не в моем вкусе, но все равно спасибо. А ты слушай в свое удовольствие. Не стесняйся.

Только не на повторе, как в первый день, если можно. И не так громко. То есть, в разумных пределах, ладно? Мы соседи, а стенка не такая уж и толстая. Шесть-семь сантиметров, по моим подсчетам. Но можно договориться о графике, например, чтобы музыка играла в определенные часы.

Мама уже смотрит «Кулинарный поединок», наворачивая «Неаполитанское».

Я беру очередной чистый лист и стучу по нему ручкой. Не могу припомнить, когда в последний раз писал настоящее письмо, не говоря уже о письме незнакомому человеку. Как донести мысль, не производя впечатления фашиста или полоумного?

Страница все еще пустая. Я вздыхаю. Что я, собственно, хочу сказать?

Привет. Спасибо за диск. Не стоило. Я не это имел в виду… Но все равно. Добавлю его в свою коллекцию…

Бо́льшая часть страницы остается пустой, и пустота кажется мне давящей. Что можно сказать растерянному новичку?

У тебя там на потолке есть звездочка, которая светится в темноте. Ты заметила? Моя сестра Бэк несколько месяцев назад расклеила там целую галактику. Когда я выписывался, завотделением заставила все отодрать, но я одну оставил. Она еще там? У тебя хорошая палата. Все говорят, что моя лучше, зато из твоей видно футбольное поле.

С приветом,

Человек-Башка.

P.S. Там чуть выше был легкий сарказм, если что.

P.P.S. Большинство телепередач ухудшают эффект химии, особенно если в них фигурируют кулинария, пение, танцы или «Два с половиной человека». «Сайн-фелд» – вот лучший ситком при тошноте.

P.P.P.S. Не заказывай куриный шницель по вторникам.

Я закрываю колпачок на ручке и кнопкой вызываю Нину, которая моет руки и бросается проверять капельницу. Она подозрительно хмурится, видя, что та еще полная, и ее заколка-бабочка трепещет крыльями.

Я быстро протягиваю ей записку с пометкой «В палату № 2», убедившись, что мама не смотрит в нашу сторону

– Ах, вот оно что. Я только за этим тебе нужна?

– Ты же не откажешь главному красавцу в отделении? – говорю я, надеясь подловить ее на лжи. Но она не реагирует, и я указываю на свои пухлые щеки. – Или я теперь не фонтан?

– Нет, Зак, ты, как прежде, всех милее. Еще что-нибудь нужно?

– На что я больше похож – на гриб, на клецку или на попкорн?

– Ты про внешность или про характер? – уточняет она, не моргнув глазом.

– В обоих смыслах.

– На куколку, в которой мается бабочка.

Она права: я маюсь. Потому что сижу круглые сутки взаперти. И мне отчаянно не хватает компании. Конечно, со мной здесь мама, я разговариваю с медсестрами, ко мне заходят врачи и прочие люди на зарплате, и я не одинок. Но мне не хватает общения с такими, как я. С ровесниками. Причем не в Фейсбуке, а живьем. Восклицательные знаки и смайлики не заменяют настоящие эмоции.

Мне плохо без друзей.

– Клецка, гриб… придумаешь тоже, – произносит мама спустя несколько часов, забираясь под свою розовую простыню и выключая свет. – Ты такой чудак иногда.

Это тоже правда.

Осталось одиннадцать дней.

Говорят, в детском отделении круто. Там просторные зоны отдыха, палаты с расписными стенами, к больным детишкам ходят клоуны с гитарами, а для желающих есть даже игровые комнаты с барабанными установками и музыкальными автоматами. Туда как по расписанию наведываются звезды спорта и кино, раздавая маленьким пациентам подарки с автографами.

К сожалению, меня диагностировали уже в семнадцать, так что в этот поворот я вписаться не успел. Лежу во взрослом отделении с выбеленными стенами и крохотным телевизором. Первую ночь, помню, я смотрел документалку про нового робота «Кьюриосити», разработанного НАСА. Было трудно сосредоточиться из-за непривычных звуков, медицинских запахов и назойливого страха.

Когда у меня случился рецидив, запуск «Кьюриосити» был во всех новостях. Вечером накануне трансплантации мы с мамой смотрели запись, где ракета «Атлас-5» взмывает в атмосферу с гигантским роботом на борту. И я все думал про этого робота, даже когда мама уже выключила телевизор. Как он несется сквозь космос, запрограммированный собирать пробы и исследовать почву Марса при помощи сложных научных приборов, искать там признаки жизни. Я думал: ведь если ученые могут построить такую сложную машину и отправить ее аж за 560 миллионов километров от Земли, то наверняка смогут исправить и непослушные кровяные тельца в обычном человеке. Это же мелочь в сравнении.

Здесь легко удариться в философию, поскольку заняться толком нечем. В больнице так скучно, что становится интересно рассматривать медсестер. Например, у Вероники крупные, на удивление проворные руки, и я завороженно наблюдаю, как она меняет постель. Сам я сижу в розовом кресле, пока она совершает рутинные действия. Простыни она заправляет виртуозно. Лучше всех в больнице.

Мама ушла принимать душ в ванную для посетителей, надо воспользоваться ее отлучкой.

– Как ваше утро? – спрашиваю я Веронику.

– Ничего, а твое?

– Мое как всегда. Скажите, а вы заходили во вторую палату?..

Вероника кивает.

– И… девушка ничего не говорила?

Вероника заканчивает разглаживать простыню и отрицательно качает головой. Она привыкла к ровесникам и людям старшего возраста, которые в основном трещат про погоду или качество больничной еды. О соседях обычно никто не справляется. Пациенты-подростки здесь редкость, да еще и в соседних палатах.

– Значит, она ничего не передавала?

– А что она должна была передать?

В окне мелькает мама. Сейчас она войдет и будет мыть руки, так что у меня осталось ровно тридцать секунд.

– Я думал, может, она передаст записку. Про музыку… Или про сериал «Сайнфелд», или про куриный шницель…

Вероника показывает мне красноречиво пустые ладони.

– Эта девочка если и открывает рот, то говорит такое, что я даже повторять не буду. Как у тебя со стулом?

Я тяжело вздыхаю и закрываю глаза.

– Нормально. Ходил и по-большому, и по-маленькому, трижды ночью, раз с утра.

И никаких тебе секретов, никакой тайны частной жизни. Вероника достает ручку и бегло делает пометки в моей карточке, затем меряет мне температуру.

– Когда я на таких девиц смотрю, думаю, Господи, какое счастье, что родила пацанов, – продолжает Вероника. – Сплошные перепады настроения.

Завтрак мы не хотим, ничего не хотим, анкету заполнять не будем, шторы открывать не желаем… А ты бы слышал, как она разговаривает с матерью!

В этот момент, вытирая руки, входит мама.

– Доброе утро, Вероника. Он покакал!

– Мам, она уже в курсе. Но спасибо.

– Вот, о чем я и говорю! – произносит Вероника. – Мальчики – они вежливые. Относятся к матерям с уважением.

Я выбираюсь из кресла и тащу капельницу к кровати, где затем пытаюсь как-то втиснуться между туго натянутых простыней.

Так начался больничный день номер двадцать пять, пятнадцатый после трансплантации.

– Как насчет партии в «Колл оф Дьюти», мам?

– Только если ты готов умереть! – восклицает мама и тут же спохватывается.

Я смеюсь и качаю головой.

…В ушах у меня звенит от грохота пулеметов в игрушке. Мамин герой умирает уже в пятидесятый, наверное, раз. И тут я слышу какой-то звук из реальной жизни, не из колонок компьютера. Кто-то кричит.

Два голоса. Люди кричат друг на друга.

Я приглушаю громкость.

– Ну и кто теперь подслушивает? – говорит мама.

– Тсс!

За стенкой – голос матери соседки:

– Почему ты так со мной поступаешь?!

Это «со мной» коробит больше всего. Близкие должны говорить: «ты поправишься», «вот пройдешь курс химии, и мы поедем в Диснейленд», или «мы будем молиться, и Бог не оставит нас в беде». Нельзя превращать болезнь в мелодраму, в которой главный герой – не больной, а ты.

– Надо было слушать меня. Жить как нормальные люди…

– То есть, это я виновата? Потому что устроилась на работу?

– Тебе не нужна была эта работа! С твоим умом – и сертификат косметолога…

– Ты не понимаешь! Это серьезный диплом…

– Это бумажка, чтобы подтереться!

– Слушай, не лезь больше в мою жизнь.

– Да еще этот мальчишка…

– Иди на хрен! – кричит соседка, причем так громко, что наверняка слышит все отделение. Не знаю, откуда у нее силы так сопротивляться, но она не сдается.

Судя по голосам, в палату заходит завотделением. Она просит мать удалиться, чтобы не беспокоить пациентку, и дальше она проносится мимо окошка в моей двери. В ее волосах все та же черепаховая заколка. Она на ходу вытирает слезы.

Но вместо тишины, которая должна прийти на смену скандалу, слышно, как новенькая набрасывается на Нину.

– Оставьте меня в покое!

– Мне нужно поменять тебе капельницу, – говорит Нина. – Твоя уже пустая.

– Не надо! – кричит девушка. – Хватит! Отстаньте от меня все!

За окошком туда-сюда мелькают сестры, потом появляется Патрик. Он заходит в палату № 2 и закрывает за собой дверь. Так и вижу, как он встает посреди комнаты, сложив руки, и деликатно интересуется, как пациентка себя чувствует. Ох уж это слово на букву «ч».

Но она кричит и на Патрика тоже. Это продолжается, пока не приходит Анета и не приносит успокоительное. Наверное, диазепам. Тогда новенькая произносит:

– Черт с вами, валяйте. Колите все.

Теперь за стенкой тишина, которая сочится сквозь гипсокартон. Не так уж и прочны оказались эти шесть сантиметров.

Есть еще куча вещей, которые ей предстоит понять: что потом станет легче, что медперсонал не виноват. Я бы сказал ей сейчас: хорош сопротивляться. Не ищи аварийный выход. Пей таблетки и наслаждайся полетом.

Жаль, что нельзя ей так сказать.

Жаль, что она не знает, как ей повезло.

Возвращаюсь в постель из туалета после третьего похода за ночь. На полу лежит звездочка. Как будто сама заползла под дверь и проехалась по линолеуму на середину палаты. До сих пор немножко светится. Я подбираю ее и залезаю в кровать.

Когда я писал соседке про звездочку на потолке, я не имел в виду, что нужно мне ее вернуть. Девушка второй раз неправильно меня поняла.

Надеюсь, она не расстроилась еще и из-за меня.

За стенкой спускают воду в туалете. Три часа ночи.

Каково это – лежать в палате такого размера, и никого рядом?

Вместо того, чтобы открыть, как обычно, айпад, я смотрю на звездочку. Сейчас меня не интересуют истории о чужих победах и поражениях в борьбе за жизнь. Звездочка постепенно гаснет. Я глажу пластмассовый контур в полной темноте.

Мы лежим голова к голове.

Я думаю: хотя бы со мной ты не воюешь.