Текст книги "После запятой"

Вот о чем говорят – в начале было Слово. Слово – единственная субстанция, имеющая что-то общее как с духом, так и с материей. Только благодаря ему они могут сотрудничать. Так было всегда. Сколько успели сделать те, что были до нас, столько такого, что мы принимаем как должное, берем готовым, как принадлежащее нам по праву рождения. Это право у нас – у них – есть, но надо отдать должное и предшественникам. Голова кружится, стоит представить, как много вещей нужно было назвать кому-то в первый раз. И сколько для этого потребовалось людей, каждый засталбливал свое, и для последующих этот выступ служил то ли ступенькой, чтобы опереться, то ли планкой, которую нужно перепрыгнуть. Иногда это выглядело как торжественно-триумфальное шествие вверх, иногда – как бег с препятствиями. Я теперь вижу, в какой темноте мы сперва жили. То есть буквально – удивительно, до какой степени не существует метафор. Мы раньше видели мир почти что серым – как черно-белое кино. И мы сами были такими – с бесцветными глазами, с серыми волосами, с бурой кожей. Потом однажды он увидел ясно, может, оттого, что боль промыла ему зрение, что кровь, которая неостановимо вытекала из бока раненного на охоте друга, не черная, как земля – так ошибочно предполагали все до сих пор, – а совсем другого цвета, цвета того, что он почувствовал, когда понял, что его друга больше не будет. И еще он понял, что по цвету она роднится с теми бесполезными, непригодными для пищи растениями, что раскиданы на опушке леса, и, если смотреть на них отсюда, – они как несколько больших пятен крови среди прочей травы, которая тоже не черная, но и не такая, как эта кровь, продолжающая вытекать, хотя его друг уже давно не хрипит. И еще он понял, спустя время, что ничего не понимает – ведь он сыт и не болен, и у него есть своя пещера, и он может справиться с любой женщиной из племени, и вождь им не недоволен, и никто не собирается биться с ним за его пещеру и его женщин, и никто не хочет отправить его туда, куда все уходят, когда перестают быть здесь, – почему же столько лун подряд ему хочется кричать, и из его груди выходят звуки, похожие на те, что издают убиваемые звери? Кончилось все тем, что он стал непригоден даже для охоты и только пытался всем объяснить, какого цвета кровь, – новых друзей ему это не прибавило, наоборот, однажды его, не выдержав более, народ попытался закидать камнями, но, когда он отлежался и приполз обратно через три дня, все смирились с его причудой не желать видеть вещи такими, какие они есть, и с его бесполезностью для общества, некоторые даже кидали ему кое-какие остатки добычи.

А потом появился другой поэт и сказал, что женщина, с которой он живет, не похожа на остальных, ему не нужна больше ни одна другая, но эту он ни с кем делить не будет и готов сразиться за нее с каждым. И хотя он был хлипким, но уже знал, что стоит ему подумать о том, что ее отнимут, он сразу превращается в огромное чудовище, так что остальные мужчины племени уже от одного этого зрелища отступают, а попытки наиболее упорных заканчиваются неудачей – они не выдерживают его натиска, длящегося, когда им давно уже стало скучно биться, как бы они себя ни распаляли. И еще он сказал, что у его женщины все особенное, и глаза у нее такого же цвета, как небо, и голос ее звучит, как ручей, и пахнет она, как лесная ягода, и волосы ее похожи на огонь видом и так же обжигают прикосновением. Тогда это звучало как откровение, но потом стало литературой, когда многие, играющие в поэтов, бездумно за ним повторили, а потом общим местом, проскальзывающим в ухо без препятствий, и многие, услышав или прочитав это, называли единственной каждую, что им встречалась. Многие уже основательно обкатали эти понятия и сочетания слов, если бы мне сейчас все это виделось не образами, а словами, – наверняка звучало бы как в низкопробном романе. Слишком обкатанные слова перестают гладко катиться и буксируют, соскальзывая. Уже не осталось ни одной фразы, которую бы не износили до зеркальных шин. Взять любую фразу – хоть о самом начале неистасканных отношений: «Наша встреча не была случайной» – и у слушателя тут же начинаются позывы к рвоте от кружения на одном месте. Нужно или вложить в эту фразу опыт с недюжинным весом, или придать ей шероховатости неуклюжими выпячиваниями слов, чтобы она могла двинуться дальше и зазвучала совсем по-другому: «Наша встреча не была случайной». Тогда и не имеющий никакого слуха услышит разницу. Труднее всего первым. Хотя первым приходится быть всегда, когда хочешь что-нибудь сделать. Сколько раз было, когда мне хотелось стать объектом какого-либо действия, а в результате становилась субъектом его, только бы действие само по себе состоялось. Началось с того, что мне захотелось встретить волшебницу. Настоящую. Просто встретить, ничего больше. Чуда, что она есть, было достаточно, чтобы она не совершала никакого чуда. Я выходила на улицу – потому что она могла постесняться прийти в чужую квартиру – это же не Бука какой-нибудь, запросто шныряющий повсюду и чувствующий себя хозяином, – и часами ждала ее на скамейке. Нужен был только какой-то знак, чтобы я ее опознала. Она была уже в курсе, что я ее безропотно жду, – я посылала ей сигналы о своей готовности к встрече и уверенности в ее существовании. И я уже знала, какой знак она мне подаст – проходя мимо, она посмотрит мне в глаза почти без улыбки, мимолетным взглядом и незаметно для всех положит мне в руки совсем крохотную куклу, чем меньше, тем лучше. Этого будет достаточно. Я не нуждаюсь ни в каких более неправдоподобных чудесах. Еще неизвестно, что с ними делать, а куклу можно носить в кармане, и никто ни о чем не догадается. Может, временами она будет оживать – когда я этого захочу. Я буду ее вытаскивать и разговаривать с ней, а потом при первой опасности я ее опять спрячу, и тогда она снова превратится в обычную куклу, чтобы не задохнуться в кармане. Если она все время будет живая, страшно даже представить, чем это может кончиться. Если ее обнаружат, такой поднимется скандал, и меня накажут так, как мне еще и не снилось. Долго прятать мне ее не удастся: во-первых, ее надо будет чем-то кормить, а если я ей устрою домик, мама его обнаружит при первой же уборке, постоянно таскать ее в кармане – тоже не выход: ее может укачать и она начнет плакать в самый неподходящий момент, и потом, куда я ее засуну, когда буду раздеваться для ванны? Так что лучше всего, если она будет оживать по моему желанию. А вдруг она обидится, когда я буду внезапно прекращать игру с ней? И что я тогда ей скажу: засни немедленно? Да нет же, это будет просто: как только я перестану думать о ней, она тут же заснет, а когда снова проснется, то ничего не будет помнить. Ей будет казаться, что мы с ней ничего не прекращали. Она ведь не будет знать, что со мной что-то происходило без ее ведома. Это все равно что включать и выключать телевизор. Она будет думать, что все время живет, потому что как можно помнить время, когда тебя выключили? Этого времени просто нет для тебя. А вдруг со мной тоже кто-то делает такое, а я не знаю? Да нет, ерунда. Кто бы мог это делать? Да хоть мама. А вдруг на самом деле она – маленькая девочка, играющая в меня, куклу? Когда я ей надоедаю, то выключаюсь и ничего не помню. А потом она снова играет со мной в дочки-матери. Что-то мне страшно. Когда они наконец придут с работы? А, но ведь я сейчас живу, хоть она и на работе? А может, она играет так, будто она пошла на работу, – я тоже могу сказать кукле: я пошла на работу, веди себя хорошо, и выйти на минуту из комнаты, а кукла будет думать, что я ушла на весь день, потому что я так сказала. Но раз она в меня играет, значит, она – ребенок, и у нее есть мама, которая на самом деле уходит на работу, и тогда она в меня играет. А может, девочка, которая играет, – это ее мама, а она кукла, которая, когда о ней забывают, засыпает и видит во сне, будто она сама играет с куклой. У меня кружится голова, и вообще все это не может быть правдой, и лучше выйти на улицу и там с кем-нибудь поиграть. Куклы ведь не могут выходить на улицу и там с кем-нибудь играть. Если только их хозяйка этого себе не представляет. Глупости. Живых кукол не бывает. Я сейчас могу оторвать голову любой кукле, и ты увидишь, что внутри у них пусто, они не живые. А если пойдет кровь? Ну вот, смотри! Убедилась? И вообще мне ее не жалко – она с такой глупой мордой. А по ночам она делается страшной. Надо ее закинуть сюда, чтобы больше не видеть. Я ее никогда не любила. Маленькие куклы лучше – если их не хочешь видеть, то легко можно спрятать, да и по ночам они не страшные. Да и что куклы? Я уже не маленькая. Вот встретить настоящую волшебницу – это да. А кукла мне нужна только как знак, что волшебница меня услышала. Знак, что она есть на самом деле. Нужно только ждать ее в уединенном месте, при посторонних она ко мне не подойдет. Вот то место, которое я в прошлый раз выбрала во дворе, вполне подходит. Все дети играют немного в стороне, а рядом уже тротуар, по которому проходят взрослые, но это еще и двор, на котором нужно сидеть ребенку. И еще на этот раз я постараюсь не отвлекаться ни на что, нужно достаточно упорно ждать, чтобы волшебница появилась. Просто так, к неждущим, или к не очень сильно ждущим она не подходит. Нужно показать, что ты все равно в нее не перестаешь верить, хоть она и не появилась в прошлые разы, ты не сомневаешься, что она есть, и продолжаешь ее ждать с такой силой, чтобы заслужить ее приход. Но нужно почувствовать, когда остановиться. Потому что когда чего-либо слишком сильно хочешь, это никогда не сбывается. Проверено сто раз. И потом, волшебники всегда должны приходить нежданно. Только на таких условиях они являются. Поэтому нужно суметь очень тонко сбалансировать между ожиданием – балансировать? – это не мое слово – упорным, которое предполагает длительное – почему не мое? – мое слово! – да, но не в этом возрасте, а из какого возраста я сейчас говорю? – подожди, дай додумать: – нужно уметь ждать настолько, чтобы не забывать довольно регулярно, не поддаваясь разочарованиям, приходить на одно и то же место. А на месте каждый раз суметь отвлечься, искренне перед самой собой начать думать о совершенно другом до такой степени, чтобы приход волшебницы застал тебя врасплох. Ждать, не ожидая. Собрать всю свою волю к желанию, не только опробованную, но и потенциальную, и даже предполагаемую, и совершенно об этом забыть. Это самое трудное, но, если научиться, уже и волшебница не нужна. Вот и договорилась, – но это сейчас ты так говоришь. Но ведь она так и не пришла, хотя я смогла этому ожиданию научиться! Ну что ж, я только сейчас это осознала. Потому что как только я это поняла, то напрочь об этом забыла. Зато я научилась добиваться желаемого. Навык, приобретенный при ожидании волшебницы, в первый раз дал осечку, но был безотказен во всех других случаях. Я знала, что им нельзя злоупотреблять, но время от времени надо было применять, не столько чтобы получить желаемое – когда знаешь, что можешь, не очень-то и хочется, – сколько чтобы не терять сноровку. Сейчас я понимаю, что весь смысл происходящего был в том, чтобы я научилась. Но тогда встреча волшебницы с маленькой девочкой была настолько проиграна в деталях, настолько приближена к реальности, что для воплощения не хватало уже только самого действия. Поэтому когда я достигла возраста, в котором ждать волшебницу уже неприлично, то есть когда я посмотрела на себя, ожидающую, со стороны, и поняла, что уже не вписываюсь в давно законченную картину, я не захотела выходить из игры. Потому что, кроме меня, картину никто не видел, я была необходима для ее осуществления. Прошло еще какое-то время, в течение которого я раздумывала, не пририсовать ли себя к уже готовой картине в качестве стороннего наблюдателя, пока вдруг случайно не обнаружила, что я по росту и по какому-то неуловимому очарованию вполне сливаюсь с образом волшебницы. Казалось бы, это наблюдение должно было бы окрылить меня и сподвигнуть к немедленному действию, но, вопреки ожиданию, оно меня несколько шокировало. Мне бы хотелось подтверждения существования волшебницы первоначально задуманным способом. Не то чтобы вынужденный вариант внушал сомнения в ее реальности; когда я увидела со стороны, то поняла, что не избежать этого. Приятней, когда тебе доказывают, чем когда ты сама. Или, уж по крайней мере, вначале увидеть, а потом – стать. Да и ответственность пугала. Почему именно я? Любой бы смог. Допустить это одним мешает страх, другим – недостаток воображения. Или лень. Но прежде чем решиться, хотелось бы найти других, готовых. Не для того, чтобы убедиться в их существовании – я не сомневалась, а чтобы не быть одной. И чтоб обеспечить себе замену в случае чего. Откуда-то я знала, что решившихся – единицы и нам надо друг друга подбодрять. Я еще много чего знала, для самой себя непонятно откуда. Меня это то тревожило, то радовало – когда как. Для спокойствия мне надо было разыскать сообщников, причастных к тайному ордену. Может, они смогли бы мне объяснить непонятные вещи. В разговорах с каждым встречным я начала подавать условные сигналы, напряженно пытаясь уловить ответный импульс, даже если по каким-то причинам его хотели бы скрыть. Малейший вздрог, даже самое незаметное расширение зрачков, тончайшие изменения тембра голоса – мои чутко настроенные локаторы ничего бы не упустили. Каждый новый отсеивающийся кандидат добавлял мне опыта, скоро мне уже не требовалось бросать пробный камень, чтобы по качеству эха определять глубину неосведомленности. Я уже на глаз научилась определять пропасти, способные беззвучно проглотить все, независимо от веса и объема, и даже не выдать мельчайшей ряби на поверхности. Все вокруг оказались удручающе невинны. Я осталась заведомо одна. На долгое время, до будущих встреч. А тогда казалось, что навсегда. Да, я не отвлеклась – я прекрасно помню – мы сейчас едем в автобусе.

Я не так уж сильно отвлеклась. Дальше себя я все равно не отходила. А если вдруг? То куда я тогда попаду? Нет, лучше пока так. Когда они все рядом, у меня вроде еще есть границы. Но все они вместе – это еще не одно тело. Теперь не так легко будет прийти в себя, как раньше, – если бы автобус тряхнуло или ногу отсидела. Сейчас не получится. Они хоть и одно целое, но каждый сам по себе. Кто они? Еще недавно это было ясно. И теперь многих мне не так трудно узнать, но они как-то сливаются. А потом выделяются. И меняют форму. Как мне вспомнить их первоначальный облик? Я уже не помню, что было вначале. Когда я вспоминаю себя, все не так кружится, как сейчас. Вспоминай дальше, а там посмотрим. Только надо выбрать какой-то ориентир, чтобы вернуться к ним и уйти вместе с ними. Или держать их всех в поле зрения, вернее будет. Нет, тогда я по ним расползаюсь. Как они быстро меняют форму, когда перестаешь думать, как они выглядят на самом деле. То они сделаны из разных масс, разных, но не бесконечных, не меняющихся в своих пределах. Можно разделить на подгруппы: одни явно шоколадные, другие из мармелада, посыпанные дешевым крупным сахаром, бывают еще из сыра. Или тряпичные. Особенно вот эта. Почему я раньше не видела? Она же тряпичная кукла, и, если ее раздеть, у нее на ногах и животе будут поперечные затяжки от плохо сшитой материи. И ножки будут болтаться. Если опустить на пол, они просто подогнутся и она беззвучно шмякнется. А шоколадные на вкус тоже шоколадные? Я знаю вдруг, что я каким-то образом могу это проверить. Кого выбрать? А вдруг я им поврежу. Попробую руку, она и отломится? или утончится? Лучше не надо. Опять они поменяли форму. Растекаются. Руки удлиняются. Теперь это уже не руки. Раньше были хоть мармеладные, но руки. Во что они превращаются? Не хочу смотреть. Вот так лучше. Если не обращать на них пристального внимания, они вновь собираются в привычные для людей формы. Примерно как они привыкли себя видеть. Вот теперь они почти такие. Только бесплотные. Они все из игры света и тени. Вот, один затвердел. Теперь отвлекись, а то как-то подозрительно сгущается, как бы не стал из камня. Но как же мне быть? Может, забраться в кого-то одного, и потом вместе с ним выйти отсюда? Нельзя этого делать! Но я на время! Чтоб не потеряться. Вот в него. Можно попробовать через нос. Он сейчас не туда дышит. Дождись, когда вдохнет. Вот, еще дырочки. Как их много. А, это такие норки. Что в них находится? Кто их вырыл? Странная местность. И растительность необычная. Но так ничего. Я так устала. Нужно пока выбрать одну норку и в ней устроиться. Отдохнуть хочу. Но из чего все сделано? Из желтого желе, и кругом растут рыжеватые металлические столбы… как будто уже тронутые ржавчиной… Но это не важно. Где бы только уснуть. Поспать немного. Вот хоть здесь. Какая разница. Да, но чем я буду спать? Спать нечем. Это я помню. Куда же меня занесло? Фу, теперь я снова здесь. Слава Богу. В какой я странный мир попала. И каким чудом выбралась, совсем не помню обратной дороги. И как туда пришла тоже. Но обратно я точно не шла. А что же? Ну, просто оказалась на месте. Ничего не понимаю. Надо вспомнить, куда я направлялась. А где я сейчас? Может, мне все это снится? Нет, все в порядке. Мы едем в автобусе. Это я знаю. И что дальше было, то есть раньше, я тоже помню. А что было в промежутке? Может, я хотела отсюда убежать и куда-то попала? Какая-то сонливость ужасная. Трудно собраться с мыслями. Немудрено, уже сколько времени я не спала, совсем. Может, заснуть? Поспать немного. Потом можно будет дальше соображать. Нельзя. Ты потеряешься во сне и уже не найдешь себя. Про них уже и не говорю. Лучше старайся ничего не забывать. Все время думай о том, что было секунду назад. Это будет твоей дорогой назад. Каждая секунда, которую ты заметила, – кирпичик. Если поленишься или забудешь, образуется провал. Ты не сможешь вернуться и потеряешь связь. И никто не сможет подсказать дорогу. Потому что сейчас остались только такие дороги. Про которые знаешь только ты сама. И прокладываешь тоже сама. И все делаешь сама. Чего не сделаешь – того нет. Но и тогда, там, тоже так было. Было и другое тоже – например, дорога до школы – другие ее прокладывали, не я, и все равно можно было ею пользоваться – здесь ничем чужим не попользуешься. Но там тоже было много вещей, которые сам должен сделать. Вот, допустим, хотя бы с этой волшебницей, которую я только что вспоминала… – вспомнила! – я думала о ней, а потом хотела за кого-то зацепиться, а потом пыталась войти вот в него, и, видимо, мне не удалось, я заблудилась в его лице, то есть на лице. Так что это был не другой мир, а наш, обычный, только рассматривала я его с необычных позиций. Нельзя сказать, что я никогда так близко не рассматривала чужое лицо, – очень даже нередко это происходило, но никогда я не забывала о своих собственных размерах, то есть, как только начинала забывать, тут же вспоминала, и поэтому невозможно было потеряться в лице другого… А и тогда можно было бы потеряться где угодно, выручало только воспоминание о своих габаритах, то есть их отношении к чему-то. Возможно, если тогда можно было внушать себе, что ты больше, чем лес, и поверить, то и ни в каком лесу не потерялся бы. Но тогда можно было завраться и забыть о всех реальных соотношениях, и не успеть сказать себе, что ты больше чего-то, и раствориться в этом, или что ты меньше чего-то, и не смочь войти туда. Но тогда почему мы называем их реальными соотношениями? То есть кто первый их так назвал, то есть так решил? Или так соизмерил? Адам, что ли? Заодно, называя животных, определил, что больше, что меньше, где право-лево, что можно-нельзя. Потому что навряд ли Бог. То есть Бог, конечно, первый решал, что можно и нельзя, но потом Адам и все остальные, не говоря о Еве, внесли свои истолкования, дополнения и даже изменения. Для справедливости надо отметить, что им для этого был оставлен простор, и если взглянуть, то – необъятный. Просто у Бога гораздо больше фантазии. И совсем нет страха. Наверное, если кто-нибудь из потомков Адама хоть немного позволит себе, пусть даже в незначительной степени, воспринять Его без подпорок, не боясь последствий, первое, что он поймет, – Тот не имел в виду понятие «нельзя» ни в каких случаях. Или если имел, то это совсем не в том смысле, который мы воспринимаем. И вообще как это люди различают слова? Они так похожи друг на друга. Я ведь тоже когда-то их различала. Теперь в это трудно поверить. А как же я сейчас думаю? Разве не словами? А разве я сейчас думаю? Конечно. Не только думаешь, но и вспоминаешь что-то. Вспоминать гораздо легче, чем думать. Когда думаешь, то нужно прокладывать дорогу, чтобы мысль стала твоей, иначе она пройдет сквозь тебя, а когда вспоминаешь, то просто возвращаешься по уже готовой дороге. Кирпичиками для мыслей служат слова, а для воспоминаний – действия. Или чувства. Хотя если не было действий, то почти нечего вспоминать. Чувства запоминаешь, если из-за них совершил какие-то действия или если их хотя бы называл сам себе. Но это там, в жизни. Теперь я вижу все и могу вертеть по-всякому и названное, и неназванное. Теперь-то понятно, что ничего и не нужно называть, чтобы это было, потому что даже наши чувства – вне нас. Название помогает их запомнить, но только в том мире, потому что в этом все вспоминаешь и без названий. Там названия иногда мешают, потому что если начинаешь вдруг испытывать то, чего раньше не испытывал сам и твое ближайшее окружение, и не читал об этом, то можешь и неправильно назвать, например, ненависть – любовью или радость – горем. Тогда все уже зависит от того, кто сильнее: ты или это чувство. Если чувство, рано или поздно поймешь, что заблуждался в определении, если ты, то чувство не изменится, а просто отойдет, чтобы уступить место другому, вызванному твоими представлениями. Короче говоря, если ты хочешь испытывать к кому-то не любовь, а наоборот, то ты своего добьешься, единственное, что ты не в силах будешь изменить, – тот факт, что вначале была любовь, если она действительно была. Ты можешь это только искренне отрицать, даже перед самим собой, но потом, когда-нибудь, как я, например, сейчас, ты вдруг увидишь, как на картине, просто, как все было. Это будет возможно, когда исчезнут все чувства, которые ты раньше испытывал, – они тоже, оказывается, ревнивы и заслоняют друг друга. Если их все не прогнать, если оставить хоть одно, все остальные будут стремиться на его место, вытесняя и дерясь, как самцы за право участия в брачном танце. Потому что хоть они живут вне нас, а не внутри, а может, и поэтому, они питаются нами, а не мы ими, как мы думаем. Мы для них, как аккумуляторы. И чем грубее чувства, тем яростнее они ведут борьбу и чаще побеждают. Недаром многие говорят – я опустошен своими чувствами. Да, а чем тоньше чувства, тем больше сил они нам придают. Но они совсем не борются за нас. Тут же освобождают поле без боя под малейшим натиском агрессивных соперников. Наоборот, это мы должны бороться за них. Вот они нас как раз и питают. Странно, может, чувства – это тоже вполне сознательные существа? Надо бы потом присмотреться повнимательнее, сейчас я все вижу другими глазами. Какими другими? Или чьими? Точно не их. Моими другими. И в общем, я теперь понимаю – хорошо, что волшебница тогда так и не показалась. Это был ее лучший подарок мне. Она знала, что делает. Мне пришлось взять все на себя. Я тогда подумала, что уже достаточное время предоставляла шанс кому-то узнать, что он – волшебник, но никто этим не воспользовался. Нужно сделать что-то необычное, чтобы понять, что ты – необычный человек. Сколько волшебников умирало, так и не узнав, кто они на самом деле, потому что даже не пробовали проявить себя. Теперь оставалось найти девочку. Потому что далеко не все девочки верят в волшебников, как это принято думать, и еще меньше в них не верят… У меня этих крохотных кукол уже набралось несколько штук, тем более что я выпрашивала их у каждого, интересующегося, что мне подарить. И тут я почему-то впервые задумалась – откуда берутся волшебники? Естественно, рождаются, как и все. Может, те люди, которые мне подарили этих кукол, и были волшебниками, а я их проморгала? Нет, конечно, волшебники – это те, которые дарят кукол, когда их вслух об этом не просят, и притом совсем незнакомым девочкам.

Она оказалась в четвертом от нашего дворе. Я проверила несколько раз – она сидела все на том же месте и ждала, – но все же немного удивилась, когда я, ничего не сказав, а только мимолетно посмотрев, дала ей куклу. Одно дело, когда чего-то ждешь, другое – когда происходит – всегда оказывается, что ты к этому не готов, – или слишком рано, или слишком поздно. Вовремя бывает только то, о чем никогда не думал и чего не ждал. Но это была именно та девочка, я не ошиблась, потому что никогда больше не видела ее на том же месте. Или где-нибудь еще. Но с этого у меня все и началось. Я себе разрешила брать все на себя, и с тех пор, когда события спорили с моими представлениями о них, я из объекта действия превращалась в субъекта. Потом всегда приходилось самой делать то, что, я надеялась, будет происходить со мной. Кончилось тем, то есть последним был случай, когда я, не дождавшись, заставила себя полюбить так, как я мечтала – без оснований и безрезультатно, – чтоб меня. Ничего в этом необычного нет, странно только, что, открыв общий принцип действия, в каждом отдельном случае приходится его открывать наново. Когда перед моими глазами вставала картина, реальная или пригрезившаяся, у меня не хватало амбиций утверждать, что она теперь навеки со мной и будет пребывать во плоти неизменной, хотя бы в моей памяти. Я уже научилась не доверять памяти, поскольку она необычайно услужлива и может не только менять или даже полностью стирать действительно происшедшее, но и сама рисовать картины, угодные тебе, но не имеющие никакого отношения к действительности. А образы, хранящиеся в памяти, слишком зыбки, они колеблются и меняют очертания от малейшего дуновения изменившегося настроения, они так чутко отзываются на слабейшие изменения в тебе, что ни секунды не пребывают в неподвижности, как легкие облачка при порывах ветра, если пристально за ними следить, каждую единицу времени слегка уклоняются от первоначальной формы, непрестанно в движении, но, если бросать на них взгляд изредка, кажется, что они все те же.

По своей профессии я быстро поняла, что если не работать над полюбившимся образом сразу же, начав погоню по неостывшим следам, то потом его трудно будет догнать. Может получиться очень неплохая картина, но совершенно другая. А если ты хочешь именно эту, то чем позже ты начал ее воплощать, тем больше тебе придется отринивать шелухи, пока не доберешься до ядрышка, которое вспыхивает, когда ты уже совсем отчаялся, как плод настойчивого желания, само выпадая тебе в руки. Но так же дело обстоит и с любым действием, даже если его составные не ощупать руками и не увидеть глазами, как краски и холст. Та же любовь дается, как мгновенная картинка, которую возможно более или менее приблизительно воплотить в зависимости от умения и средств. А люди почему-то думают, что если это чувство их озарило, то оно останется с ними, если не само, то хотя бы его отсвет… Но даже отсвет не удается удержать, потому что мы опять сокращаемся до границ своих и чужих представлений о нас, а это так мало, что даже при самых преувеличенных самомнениях – не шире сантиметров пяти от любой части тела, ну разве что от макушки достигает десяти-одиннадцати сантиметров. Но всегда это слишком маленькое по сравнению с отсветом и никогда не находится в его центре, а всегда где-то на окраине и поэтому легко скатывается в сторону. Ни одно большое чувство мы не в состоянии охватить целиком, не только любовь или горе, но и печаль и верность, разве что только на миг, когда мы почему-либо расширяемся до своих естественных размеров, из-за какого-нибудь толчка, изнутри или снаружи. Иногда бывает, правда, что зародыш какого-то чувства застревает в тебе, как соринка, и, если его не искоренить сразу, оно начинает само расти, распирая тебя изнутри, и это, конечно, очень больно, ты не понимаешь, что происходит, почему тебя как бы разрывает на куски и почему ты не находишь себе места и не можешь успокоиться, и это очень долго – из такой крохи, как человек, дорасти до большого чувства – нужна большая эластичность тканей и усиленное питание. А бывает, что сам очнешься и вдруг вспомнишь, что ты испытывал раньше, в тот короткий миг, и увидишь, что ты теперь называешь этим чувством. Тогда начинаешь сам потихоньку раздвигать свои пределы, помещая еще по одному кусочку этого чувства, сколько влезет. Это не так больно, как первый вариант. Почти совсем не больно. Вообще все, что сам сознаешь и делаешь сам, это совсем не больно, а то, что делают с тобой или ты делаешь, не сознавая, всегда трудно перенести. Мне сейчас совсем не больно почему-то. Наверное, потому, что все и вся оставили в покое. Пока что. А с ними все время что-то происходит. Если присмотреться, то далеко не одно и то же – с каждым происходят разные вещи. Я что-то не совсем правильно представляла про чувства – не ко всем оно забралось внутрь. На одних оно действительно давит изнутри, а на других то же самое чувство давит снаружи. Но в общем не то же самое чувство. Здесь их несколько. Но и не так их много – сколько? – раз, это два, три, вот четыре – нет, это то же самое, что и два, – больше нет? нет, – значит, три, – не такое уж и разнообразие, как можно было ожидать. И как-то они странно располагаются в пространстве. Совершенно одно и то же чувство умудряется находиться в разных концах автобуса, причем на одного нажимает, а из другого выпирает, и при этом не создается впечатления, что оно разделено на части, хотя между этими двумя сидят люди с другими чувствами, – вон еще, это чувство есть и там, с краю. И при этом не скажешь, что это три одинаковых чувства, – это одно и то же чувство, которое, не разделяясь и не изменяясь, одновременно пребывает в нескольких местах сразу. Правда, они его несколько по-разному воспринимают, только один пустил внутрь, на остальных пока давит – и еще одна странность – чем сильнее они сопротивляются, тем сильнее давит, хотя при этом давит на всех с одинаковой, неменяющейся силой – мне отсюда все хорошо видно. Даже видно, что они не видят, что это одно и то же в разных местах. Но они сейчас ничего не видят из того, что снаружи. Они все до одного погрузились в себя. Даже самые поверхностные, те, у кого их „я“ чаще всего находилось в волосах, или в улыбке, или в руках, или в ногах, или где-то еще. Если б я была в обычном состоянии, я бы и то это заметила, потому что никто даже бессознательно не пытается демонстрировать красивые зубы или не выставляет ножку ненароком, то есть места, где раньше чаще всего обитало их „я“. Теперь у них всех „я“ переместилось куда-то внутрь. Они именно погрузились в себя, а не подавлены. Когда подавлен, „я“, и без того маленькое, совсем уменьшается, немножко подается внутрь или даже остается на поверхности или на другом слое поглубже, где до этого находилось, все равно немного сдвигается и застывает, как приклеенное, и его невозможно сдвинуть с места. Более или менее проницательные и злые часто этим пользуются – чтоб доконать человека, достаточно разглядеть, в каком месте его „я“ осело в подавленном состоянии, и бить по этому месту. Обычно одного меткого удара бывает достаточно. А когда человек погружается в себя, его „я“ плавает с довольно большой амплитудой в безбрежных пространствах внутри него. Обычно „я“ бывает настолько меньше этих пространств, что одного окрика или встряски бывает достаточно, чтобы вытащить его оттуда. Ужасно крохотные „я“ у всех. У меня не больше. Надо же, я и свое „я“ могу увидеть. Очень далеко от хотя бы средних размеров. Откуда ты знаешь, какие бывают средние размеры? Ну, знаю. Ни у кого из моих знакомых средних размеров не было. Нет, у нескольких было, но я тогда этого не замечала. Вот у этого замечательный экземплярчик среднего „я“, хоть сейчас на выставку! Столько кругом всяких „я“, и только вот встретила не маленькое. Но оно не из моего автобуса. Я слишком далеко заплыла. Надо же, оно тоже меня заметило – первое среди множества „я“, мимо которых я проскользнула. Может, оно тоже умерло? – нет, оно принадлежит живому человеку. Я его никогда не видела – тогда, при жизни. Но оно явно заметило мое присутствие. Не только оно, но и он, которому оно принадлежит. Наверное, чем больше „я“, тем больше оно замечает всего, кроме себя. А как он встрепенулся! Интересно, что он сейчас видит – меня или что-то другое на моем месте? Ведь я тоже вначале заметила не его, а его „я“. О! он хочет начать со мной общаться. Наконец хоть кто-то живой. Не очень-то у него приятные глаза, лучше здесь не задерживаться. Странно, „я“ у него так выделяется, а человек неприятный. Наверное, важно еще, где это „я“ находится у него. Оно не такое и большое, чтоб быть с ним одним целым. Небось сидит где-нибудь в печени и выделяет тщеславные секреции. Нужно вернуться в мир „я“, что-то опасно тут находиться. А я так мечтала хоть раз снова поговорить с живым человеком. Но лучше не надо, что-то мне страшно. Хотя не представляю, какой вред он может мне причинить. Раньше самой опасной возможностью при контактах с людьми представлялась их возможность тебя убить. А сейчас кажется, что он в состоянии сотворить нечто гораздо более ужасное. Даже не хочу думать что. В каком интересном пространстве обитают эти „я“. Столько уже между ними кручусь и, как всегда, на обстановку внимание обратила в последнюю очередь. Я уже с ней знакома, ведь я здесь бывала не раз, то есть мое „я“ здесь бывало. Какое-то здесь сумеречное освещение, так и хочется включить свет. Кажется, что воздух или атмосфера или чем там они дышат, плотнее, чем сами тени и силуэты, которые здесь шмыгают. Но никто никого не замечает, им всем кажется, что они здесь одни. Невероятная близорукость, хуже, чем там, на поверхности. Даже если встать в упор перед ними, все равно не замечают. Заняты какими-то непонятными траекториями своих движений. Расшевелить, то есть сбить с пути, их может только прямая угроза. Но есть более подвижные „я“ и есть совсем почти неподъемные. Есть люди, манипулирующие своим „я“ с виртуозностью жонглера. Таких невозможно достать, их „я“ непрестанно перемещается, и не знаешь, за что уцепиться. Вот и сейчас – двинулось. Мне надо поспеть за ним. Ни за что нельзя упускать из виду. Почему так тяжело мне следовать за ним? Такое чувство, будто я невесть что преодолеваю. Оно же так легко передвигается. Я не могу, оно уже очень далеко, еще немного – и совсем исчезнет из виду. Ни в коем случае нельзя этого допускать. Как бы ни было трудно, нужно его догнать. Ну, еще усилие. Ну, пожалуйста. Напрягись, иначе ты пропадешь. Все, я больше ничего не вижу. Кругом совершенная пустота. Я даже не помню, за чем нужно было направляться. Оно было очень характерное. Я его давно знала, что-то очень привычное. Я ничего не помню. Кругом ничто на это не похоже. Нет, кругом не пустота, что-то есть, но что это? Знакомо или нет? Такое ощущение, что знакомо, – может, привиделось когда-то во сне? Сейчас я ничего не узнаю. Я что-то вижу, но не могу этого назвать. Вот, вот оно! Вот то, что мне нужно было найти! Уф, какое облегчение! Но что это? Да, теперь я узнаю – это красный цвет. Более того, это не просто красный цвет, это одежда. Куртка. А в куртке человек. Один из тех, кто сидел в автобусе.