Текст книги "После запятой"

Да, теперь я всех узнаю – они все сидели в автобусе, а теперь вышли. А красная куртка была передо мной, я все время думала, что нельзя упускать ее из виду, поэтому и не пропустила момента, когда они все вышли из автобуса. Да, точно, я все время о чем-то думала, но в то же время непрестанно повторяла себе, что сейчас эта красная куртка, то есть даже не она сама, а цвет, который выделялся среди остальных, должен приковать к себе мое внимание, что его нельзя упускать из виду. Да, теперь я все могу различать, а то все виделось какими-то непонятными пятнами – это они все вышли, из машин тоже, и остановились у подъезда. Двор я тоже помню. Значит, они все же решили собраться в родительском доме? Я почему-то думала, что у меня соберутся. Неужели я больше никогда не увижу свою квартиру? Собрались во дворе и стоят. Почему-то не поднимаются, будто чего-то ждут. Причем от меня. И этот вязкий темный сгусток над ними и подо мной. Подо мной? – значит, я могу находиться в каком-то определенном месте? Сейчас – да. Я могу где-то конкретно находиться, потому что есть этот сгусток, он все и определяет. И еще они все так ощущают, что он есть, и я нахожусь сверху, и немножко еще и поэтому он есть и я здесь нахожусь, хотя, если бы они не думали, он бы все равно немножко был и я бы тут находилась. У меня такое чувство, что я должна с ним что-то сделать. Может, мне удастся его сдвинуть? Он нам как-то мешает. Мы как будто к нему приклеены с разных сторон. Надо попробовать передвинуться, хотя сомневаюсь, что мне удастся переместить эту огромную массу. О, оттянулось! Оказывается, не так-то трудно было это сделать. Надо же, как только я увела его немного в сторону, оно распалось, рассыпалось, прямо как будто на твердые части. И кажется, пропало. Никаких следов не осталось, я не успела заметить, куда оно делось. Не могло же раствориться в воздухе. И их как расколдовали, сразу все задвигались, заговорили. А то стояли подавленные. Но над ними опять что-то начинает накапливаться – вроде это темное выходит из них самих под нажимом. А что на них нажимает? Я, что ли? Да нет, это самое темное и нажимает. Странно получается. Оно выходит под давлением, но давит оно же. То есть сначала происходит выдавливание, а потом появляется то, что ему способствовало. Трудно разобраться. Раньше я такие вещи не видела, потому что не допускала, что они возможны. А сейчас я в состоянии все допустить – раз я допустила собственную смерть, то что же еще может быть невозможного. Я, кажется, освобождаюсь от всех предрассудков. Масса на этот раз получается не такая густая и мутная, как прежде. Ну что ж, я и эту сниму. Только и успевай разгребать. Ну ладно, они поработали на меня, теперь, видимо, моя очередь. Ну вот, еще раз. Но их все равно теперь намного лучше видно. Я могу их видеть всякими разными способами – так, как раньше всегда видела, и еще другим. И еще другим. Да им нет конца, этим способам, стоит надоесть одному, тут же появляются несколько других на выбор. Какие странные переплетения они составляют и друг с другом, и с разными другими людьми, которых сейчас здесь нет. То есть физически нет, но для почти каждого из присутствующих есть хотя бы один человек, которого здесь нет, но который для него реальнее и ощутимее, чем все находящиеся вместе взятые. Можно рассматривать не только очертания человеческих отношений, но и всякие соединения мыслей, чувств, идей, какие-то бесконечные хитросплетения, совершенно организованные, упорядоченные в орнаменты, стройно выложенные под диктовку совершенно четкого закона. Невидимые шелкопряды непрестанно выделяют тонкие разноцветные нити идей, составляющих все мыслимые понятия, которые доступны людям и еще столько же пока недоступных, и эти нити, хаотически переплетаясь за время своего долгого пути, достигают людей, которые, строя отношения между собой или лепя картину мира, вытягивают эти нити, развязывая запутанные узелки, чтобы освободить полюбившуюся, и перекидывают их между собой, называя это любовью, ревностью, завистью, добротой, дружбой, ненавистью, заботой, и не замечают, что выполняют роль деталей ткацкого станка и ткут узоры, хотя и с определенной долей импровизации, но по уже в общих чертах существующему рисунку. И каждый человек непрестанно участвует в этой работе, даже если в мире людей кажется, что он совершенно ничем не занят, нет таких людей, которые бы не думали и не чувствовали, а это и есть те действия, которые приводят в действие механизм станка.

Их стало значительно меньше. Всего небольшая кучка. Наверное, остальные вошли в дом. А эти почему стоят? А, наверное, из деликатности, чтобы не подняться гурьбой, а так медленно, степенно. А может, кто мог сам подняться, те уже поднялись, а остальные ждут своей очереди в лифт, все сразу ведь не могут поместиться. Какая странная вещь – дом! Это ведь тоже идея, спустившаяся и раскачивающаяся паутиной, но вытканной уже не ими, потому что она спустилась в готовом виде, и они ее используют только как форму, чтобы отлить в ней материал, или как скелет, на который наносится основное содержание, да, которое дальше шлифуется согласно форме. Основой, на которой все замешано, склеивающей субстанцией здесь тоже служат человеческие действия, но совсем по-иному, и поэтому их результаты тоже находятся в разных плоскостях. В этой плоскости, в которой лежат дома, а также их картины, книги и даже музыка, это все им яснее видно, а та плоскость, где они прядут и ткут, им не так видна, хотя там краски и музыка не менее забавные и интригующие. Чем дальше я смотрю, тем заметнее, что таких плоскостей много, больше, чем я сейчас смогу ухватить и посчитать. Они пересекаются, не нарушая при этом целостности друг друга, но они не остаются в точно зафиксированном отношении, точки их перекрещений постоянно меняются. Иногда их только две, и тогда все плоскости вместе составляют сферу, а иногда некоторые отпластовываются, как лепестки, и все соединение становится похожим на распускающийся цветок. Я, кажется, опять слишком далеко от них отошла, потому что то, что я сейчас вижу, находится вне времени. То, что я сейчас увидела, происходило не последовательно в каком-то отрезке времени. Передо мной за одно мгновение промелькнули сразу все возможности расположения этих плоскостей, оттого у меня и возникла иллюзия раскрывающегося цветка. Нужно все-таки подойти к ним поближе. Но как? Ну, о чем ты думала? – о доме, – продолжай думать о том же, но бери ближе фокус. Но как? Внеси перспективу времени. Я забыла, как это делается. Какие там были измерения? – старый – молодой, древний – новый и так далее. Что-то с памятью моей стало… тяжело мне все дается. Да, этот дом – старый. Но не древний. И все же он еще относится к тому времени, когда дома строили с любовью. И основательно. В действие тогда вкладывали много чувства. И пользовались вещами тоже с чувством. Поэтому от многих старых вещей до сих пор исходит тепло. Мой дом не такой. Его построили совсем недавно на окраине, строили на окраине, никем не любимой, строили не для себя, а неизвестно для кого. Многие из строителей, не имея собственного приличного жилья, строили за символическое вознаграждение, строили, не получая от своих действий никакого удовольствия, думая только о том, чтоб поскорее кончить и уйти. И те, что потом поселились, тоже обживали без любви. Кто вообще об этом задумывался, тот относился к своему жилищу как к временному пристанищу, которое покинут при малейшем улучшении возможностей. И все эти нелюбови, осевшие на домах, впитались в них и прочно обосновались, поглощая и размножаясь, и отражаясь вновь на поверхности в виде отрицательных завихрений, которые не в состоянии растопить самый жаркий летний день, они готовы поглотить все солнце целиком, и им будет мало, и, когда ты попадаешь в эти районы новостроек, они начинают и из тебя выкачивать все тепло и любовь, которые в тебе еще остались, это именно похоже на действие, обратное удару в солнечное сплетение, они полностью освобождают все пространство внутри тебя, и в образовавшейся пустоте вестибулярный аппарат начинает раскачиваться, как потерявший равновесие обезумевший маятник. Если посмотреть на весь город сверху, он похож на бушующее море таящейся опасности с маленькими островками стабильности, рассыпанными посередине. Мне повезло, что мое детство прошло на одном из этих островков. Даже когда просто в теле гуляешь по городу, и то чувствуешь почти физическую разницу при пересечении границы. Она ощущается в плотности воздуха, затрудняющей дыхание или позволяющей совсем забыть о нем, давящей, обвязывающей гирями каждый шаг и обкладывающей кожу стылым сальным воздухом вперемешку с копотью, настолько застоявшимся, что через него могут проникнуть только тяжелые эмоции. Ты оказываешься весь наполнен ими, до тошноты, до отравления, пока тебя не вырвет тоской и отчаянием или, если не удастся, то сляжешь больной, выжигая их высокой температурой. Может, про такое говорят – очищаясь огнем? Пока горишь, все такое замедленное, каждое слово тянется часами, назойливо роясь у головы, пока смысл дойдет до тебя, и сам ты то с треском проваливаешься, как схваченное пламенем полено, то тебя выстреливает вверх, как искру, с тем чтобы тут же потухнуть и упасть. И так все время выныриваешь из болезни и вновь проваливаешься в нее, так что в памяти от целой жизни остается только эта борьба с захлестывающей болезнью, это желание остаться на плаву, и кажется, что ты ничем другим никогда и не занимался. И единственное, что тогда связывает с реальностью, за что ты можешь ухватиться, – это клен за окном, точнее, три ветки на фоне розовато-бежевого дома и кусочка чужого окна, перечеркнутые крестом рамы моего, – все, что видно с изголовья моей кровати, если не отворачиваться к стене и не надышивать на известку, – это бывает только в самом начале болезни, когда ни на что не хочется смотреть, да и нет сил, а потом, когда выкарабкиваешься, эта картина – единственно стабильная, потому что, когда проваливаешься, все время возникают разные картины, и только постоянство этой притягивает, как маяк, не дающий сбиться с пути к действительности. Раз я уже так долго замечаю клен, значит, дело идет к выздоровлению.

Я, наверное, опять сильно простудилась. У родителей болеть приятнее, чем у себя. По старой памяти люблю болеть на своей детской кровати. В детстве стадией, предваряющей клен, было одеяло. Оно было первым предметом из реального мира, привлекающим после болезни на себя мое внимание. Но внимание выздоравливало раньше восприятия, я долго блуждала по складкам пододеяльника, которые казались мне сияющими горными вершинами и глубокими темными ущельями, пока не понимала, что расстояния не такие огромные, чтобы столько времени их преодолевать. Почему я сейчас лежу без одеяла? Наверное, меня разбудил шум в соседней комнате. Там прямо какая-то пирушка. С чего бы это? И с какой стати они принимают такое количество гостей, когда я лежу больная? Но собственно, моя кровать пуста, и более того, аккуратно застелена. А, понимаю. Когда я попала сюда, моя детская комната сбила меня с толку. Надо бы выйти к ним. Они, кажется, собрались в гостиной. Не очень хочется, но надо. Вот, уже все уселись. И стол сервирован. Кто это постарался? Что это за тип? По-моему, мы все-таки были с ним знакомы при жизни. Но тогда он был слишком неприметным, я его не запомнила. Если бы мне довелось увидеть его на чьих-то похоронах, я бы его, конечно, не забыла так легко. Надо же, весь расцвел, наполнился осознанием собственной значимости и незаменимости, приобрел индивидуальность. В общем, конечно, кто бы всем распоряжался, если бы не он. У человека просто талант. И он бы никогда не раскрылся и не ожил, и никто бы о нем не догадался, если бы он умер раньше своих знакомых или если бы ему просто в силу каких-то обстоятельств не посчастливилось попасть на чьи-то похороны. Да, талант, если считать талантом информацию, идущую прямым потоком беспрепятственно к одному, неизвестно почему избравшую его и не желающую идти к другому, может быть, более достойному, во всяком случае, сознательно призывающему ее. Ведь он первый раз находится на похоронах, и он знает в совершенстве последовательность всех действий, которые нужно совершить. И чем больше он делает, тем больше сил у него появляется, и это тоже признак того, что он избран для этой роли, иначе эти действия его бы скоро измотали. Это как когда я страстно хотела петь, казалось, было бы возможно, целыми днями только бы пела и не считала бы это за труд, как некоторые, у которых и голос, и слух, а петь не допросишься. Я бы пела, если бы выходящие из меня звуки хотя бы приблизительно соответствовали тем, которые я подразумевала, тогда пение было бы для меня не работой, а отдыхом, радостью. Или как многие мне говорили – черт побери, мне бы твою технику рисования, я бы рисовал с утра до вечера, и мне бы больше ничего не надо было, не знаю, что ты дурью маешься, какие-то там поиски новых путей – это все чушь собачья, все лень твоя говорит. Какие еще пути, когда ты и так все умеешь рисовать, мне бы твои способности, у меня бы не было недостатка в теме, знай только успевай зарисовывать. А мне как раз и неинтересно было рисовать. То, что я умела рисовать, видели все. В смысле не то, что умею рисовать, а в смысле – что умею, то есть предметы всякие. А мне хотелось найти средства, чтобы изобразить то, чего не увидишь обычным глазом. Не потому, что этого на самом деле нет, а потому, что глаз ненатренированный. Люди устроены таким образом, что некоторые вещи, находящиеся совсем рядом с ними, они так – не видят, а на картине видят. Если художник талантливый, он сразу раскрывает большинству глаза, и они начинают больше видеть вокруг, а если очень талантливый, зрители после картины начинают видеть то, чего до этого не было, что художник сам придумал. Так что же такое этот талант? Наверное, это знание чего-то, что другим недоступно. Продолжение. Да, наверное, это еще и склонность. Знания могут напирать на многих, а выражают их каждый по-своему. И это по-своему не выбирается, а дается. Ведь хотела же я стать певицей, а получилось художницей. Ведь и он тоже такой путь выражения себя не выбирал. Да и я даже не подозревала о таком способе до сегодняшнего дня. Главное, догадаться о своем собственном способе, иногда они бывают такие необычные. Талант – это не только постоянный поиск выхода, но и умение в каждую вещь на выходе вложить всего себя, тогда и вещь начинает существовать самостоятельно, и в тебе полностью освобождается место для нового наполнения. Ведь, наверное, у меня еще имелся талант быть волшебницей. Чем больше я что-то делала, с тем большей легкостью и в большем количестве я начинала делать новое.

Наверное, у тебя еще был большой талант актрисы. Уж очень долго тебе удается прикидываться, будто ничего не происходит, ты занята своими воспоминаниями и ощущениями, и пусть хоть трава не растет – ты ничего не видишь. О видении невидимого рассуждать – это мы пожалуйста, а то, что столько народу из-за тебя собралось и почти все плачут, как-то проходит мимо твоего зрения. А что ж они себя так ведут, как будто упрекают меня в чем-то всем своим поведением? В конце концов я же не виновата, что умерла. Или виновата? Не знаю. Во всяком случае, каждый из них потерял только меня одну, я же потеряла их всех вместе. Кому на самом деле больнее? Но неужели нельзя ничего придумать? Ведь не бывает безвыходных ситуаций. Когда я стала волшебницей, я знала, как добиться того, чего я хочу. И еще я всегда знала, стоит ли добиваться того, чего я хочу, волшебным способом, или лучше прибегнуть к более общедоступным средствам. Как же я это делала? В общем, расхожего рецепта на все случаи не было, каждый раз приходилось творчески подходить к задаче, но когда хотелось, решение приходило само собой, оставалось только действовать. Начало, впрочем, было одинаковым. Давненько я этим не занималась, одно время не надо было и вспоминать механизм, я действовала автоматически. Теперь придется начинать все сначала, когда не тренируешься, теряешь все навыки. Значит, вначале мне надо было убедить себя, что то, чего я очень хочу, мне совсем не нужно. Более того, нежелательно. И так убедить, чтоб какой-то частью себя полностью в это поверить, иначе ничего не выйдет. Способы убеждения тоже были разные, на каждый случай свои. Например, привести многочисленные доводы того, какой вред может мне быть от этого желания, какие сложности после его исполнения могут возникнуть и насколько проще будет обойтись без него. Причем повторять себе все это постоянно, чтоб уже одной своей частью начать бояться исполнения. При этом второй частью все время повторять, как заклинание, что этого не может быть, потому что не может быть. Это было бы слишком прекрасно, этого не могло бы быть, как сказал немецкий романтик после меня. Или до меня, смотря что взять точкой отсчета. А третьей частью надо было приступить к осуществлению. Постепенно выстроить образ осуществленного желания, не упустив ничего, иначе все труды пойдут насмарку, и когда окончательный вариант будет готов, так, что, какой стороной его ни крути, в каком ракурсе ни рассматривай – вид сверху, снизу, в профиль, анфас, объемное изображение или графическое, фотография, или схема, или слепок с натуры – чтоб это выглядело именно как это желание, и ни с чем нельзя было спутать, и тогда можно было вдыхать в него жизнь. Но разделяться на части нужно было безукоризненно, именно чтоб правая рука не ведала, что творит левая, а остальными всеми руками ухватиться и действовать. Такой трехрукий монстр. Может, попробовать? Если напрячься, может получиться. Вот, уже получается. На самом деле это так легко! Наверное, еще и оттого, что я без тела. Стоит о чем-то подумать, как оно возникает. И даже немного раньше, не успеваю додумать, а уже появляется. И поэтому немножко недоделанное. Но ничего, оно тут же исчезает, если я начинаю думать, что я не то хотела. Но не надо так быстро! Возникают какие-то неуклюжие фигурки и тут же застывают, изменить их нельзя. Можно только полностью уничтожить своим недовольством, и сразу же возникают другие, ничем не лучше. Это потому, что они торопятся опередить мои желания. Как бы мне успеть быстрее представить что-нибудь завершенное, прежде чем они схватят начало. Начало всегда незавершенное, не знающее конечного варианта. Они не дают окончательно оформиться представлениям, слишком предупредительные. Но ничего, это даже весело. Я потом как-нибудь приноровлюсь быстрее воображать. Зато стоит мелькнуть у меня какому-либо представлению, даже на самом краешке сознания, как оно тут же воплощается. Вот. Вот! И еще вот! О, как это смешно. О какой ерунде ни подумаю – и вот, пожалуйста. А не понравится – тут же стирается. Я могу делать все, что хочу! Все, что хочу. И оно тут же в готовом виде, в объеме, в цвете и из чего-то невоздушного. И никаких усилий! Мне надо только представить. Как это здорово. Так весело мне еще никогда не было. Такая легкость во всем! Хочется все время смеяться. Господи, да я могу сотворить все, что угодно. Без всяких усилий! Они даже опережают мое желание. Но все-таки это мое желание, а не чье-нибудь еще. В этом нет никаких сомнений. Подумать только, что Бог тяжело работал, когда сотворял мир! Это же так просто! Захочу, сейчас нагроможу целые миры, один на другой. Захочу, полностью восстановлю тот мир, в котором до этого находился. Находился или находилась? Да какая разница! Теперь это несущественно. Главное – что я теперь могущественнее Бога! Да кто он такой? Сейчас я воспроизведу его мир целиком и не потрачу на это никаких усилий. Не то что Он. Как же тебе это удастся, если ты даже не помнишь, кто ты? Ну что ж, себя помнить труднее, чем все остальное. Пока живешь, ведь себя не помнишь, а только замечаешь окружение. А если что забуду, так у меня бездна времени впереди. Буду исправлять каждую завитушку на зданиях, каждый листик на дереве, пока не удостоверюсь, что все так и было. Потом обставлю все квартиры так, какими мне довелось их видеть. Уж свой-то город я могу. Да и другие, виденные, тоже. И расположение луны и солнца, да и звезд припомню в точности, чтобы двигались, как полагается. Вот сколько всего я помню. А остальное – дело времени. Для тех, кто там остался, время все стирает, здесь оно будет работать на меня. А вдруг здесь нет времени? Если оно здесь кончилось? Тогда тем более. Не о чем беспокоиться – это привилегия живущих во времени. А я теперь вне времени. Вот это да! Но вот эти приступы смеха надо сдерживать, они могут унести меня от моих творений. Ха-хахаха! Но я могу вернуться обратно! У меня же нет времени! – Это значит, что нужно торопиться? Или можно совсем не спешить, хахаха-ха-ха! Опять не то, пусть сотрется! Ха-ха ха! Будете так торопиться, всех вас выкину, хахаха! Когда нет времени, в этом столько преимуществ! Уж мои-то построения не обветшают от старости, как Его! Но уж. Но уж. Его-то все уже бывшие обветшалости я повторю, будет над чем потешаться! Да кто Он такой? Я гораздо могущественнее. Надо же было всю жизнь восторгаться невесть кем и не знать, что ты способен на гораздо большее. А ведь это Он вводил нас в заблуждение! Ему так было удобнее. Держать нас за дураков, пока мы не вырвемся из-под его власти. Вот попадись он мне сейчас! Я разделаюсь с ним раз и навсегда. Эй, где ты там? Выходи! Ну, выйди, выйди! Ты ведь где-то здесь? Что, боишься, сволочь? Я рассчитаюсь с тобой и за себя и за всех! Ну что же ты, трус поганый? Как издеваться над бессловесными да беспамятными, которых ты сам же облапошил, так тебе нет равных. Службы тебе отстаивай, фимиамы жги, молитвы возноси, а ты полеживаешь на боку и упиваешься. Да кто ты такой, я спрашиваю? Теперь я знаю – самый последний среди нас больше тебя может. А теперь спрятался, мерзавец, когда пришел час расплаты. Что же ты? Как пакостить, так ты всегда готов, а как тебя раскусили, сразу в кусты? Выходи же, я говорю! Что ты сказал? Мне показалось, что ты что-то сказал? Вот опять. Кто это говорит? Ну? Сколько может тянуться молчание? Вот подлость – говорить одновременно со мной, чтоб ничего нельзя было разобрать. Ну, что ты молчишь? Я жду! Ну хорошо, говори одновременно, может, на этот раз я разберу, что ты говоришь. Ну, говори так, раз ты иначе не можешь. Ну, скажи еще раз что-нибудь. Не молчи, меня не обманешь, я помню, что кто-то говорил параллельно со мной. Ну, пожалуйста, скажи еще раз что-нибудь. Ну хоть что-нибудь. Не молчи, я тебя очень прошу. Я больше не буду ругаться. Хочешь, давай вместе будем играть. То есть творить. Только не молчи. Это ты смеешься? Наверное, это мое эхо. Нет, не эхо. Я уже давно не смеюсь. А может, и эхо. Оно здесь должно быть с большим запозданием. Конечно, эхо, кому же еще. Ведь, кроме меня, никто не умер. Нет, это кто-то другой. Он, что ли? Это ты, что ли? Ну что ты прячешься? Выходи, пожалуйста. Не дразни меня своим смехом. Если резко обернуться, он тут же прячется за широкую черную ширму. Но заметить можно успеть. Ты нарочно так, да? Ты со мной играешь? Когда играют, так зло не смеются. Не будь таким жестоким, мы же не дети! Мне ничего не рассмотреть, эта ширма все время у меня за спиной. Как ни быстро я поворачиваюсь, ширма успевает оказаться сзади. Такая вечная, неизменная спина. Как это получается? Или это как на детской карусели. Как ни бешено крутится твоя лошадка, коляска не отрывается и не отстает. Но что же ты так смеешься? А перед глазами все время одно и то же. На карусели так не бывает, там все меняется, сначала медленно, а потом мелькает. А тут одно и то же. Хоть и не одно и то же, но так похоже. Это мои творения. Я уже не думаю о них, но они сами возникают, и сами бракуются, и снова появляются, немножко другие, но ничуть не лучше. Вещество, из которого они делаются, перестало исчезать вместе с ними. Когда творение осознает свою безвкусность, оно просто сворачивается в бесформенный комок, из которого тут же начинает прорастать новая безвкусица. Я-то представляю все гораздо лучше, почему такая чепуха получается. Ну, еще раз попробуй. Еще раз. Я не трачу усилий, но и ничего дельного не получается. А если приложить усилия? Все равно. И что это за вещество? Что-то очень знакомое, но не могу понять. А если прекратить на время это сумасшествие? Может, смогу тогда что-то получше, да и вспомню, из чего это все делается? Ну, остановись! Что это за вещество? Прекрати же, я ничего не хочу! Прекрати. И этот со своим хохотом за ширмой. Нет, это не Бог. Это что-то очень мелкое. Ну и подавись своим смехом. Да прекратите же! Что за бездарные, грубые изделия! Я такого даже не представляю, это ниже моих представлений. Почему же они без конца появляются? Кто их делает? Вроде я. Но я не могу делать такую гадость. Какая тонкая насмешка! Что ни представишь, получается такое топорное исполнение. Я уже ничего не представляю. Не могу представлять. Они забили все. Они сильнее моих представлений. Но что же это за вещество? Это мне что-то напоминает. Они уже сами возникают, свертываются в комок и снова появляются из этого комка, слегка видоизмененные. Раньше у них было столько разных красивых цветов. А теперь от частых перемешиваний все стало отвратительно бурым. Но что же это за вещество? Что за вещество это?! Перестань хихикать, сволочь, я тебя все равно не замечаю! Что это за вещество?!

– Да, это все ее детские поделки. Родители сохранили и все ее рисунки, и вот эти фигурки из пластилина. Да, видите, уже тогда чувствовалась рука. Бедный ребенок, бедная девочка! Но вы подсаживайтесь, пожалуйста, к столу, уже все уселись. – Не плачьте, пожалуйста, мне неловко, что своим дурацким любопытством я вас расстроил. – Да что теперь поделаешь. Вы тут ни при чем. У меня ведь дома тоже есть ее детские рисунки, она их подписывала «дорогой тете с днем рождения или с Новым годом», я их все храню. Но вы садитесь, пожалуйста. – И вы тоже, пожалуйста! – Нет, спасибо, мне еще надо кое-что из кухни принести, сейчас жаркое будет готово. О-о, рисунки – это все, что от нее осталось. О, бедный, бедный ребенок. Почему она, а не я? Я-то свое уже пожила! За что Бог так немилостив? Чем она Ему не угодила? Такая хорошая девочка была! О-оо, вот видите, я уже в прошедшем времени о ней говорю! За что нам такое горе? Бедная ее мать! Бедные родители! Ведь единственный ребенок она у них. Говорила я сестре – роди еще второго, а она ни в какую, слишком много хлопот, говорит. Эту одну бы на ноги поставить. Вот и поставила, прости Господи! Лежит теперь наша девочка в холодной земле. Снегу-то сколько сверху! Господи, и почему все это зимой случилось? Холодно-то ведь ей сейчас там лежать, поди! – Да мне совсем не холодно! Не плачь, пожалуйста! – Ну вы садитесь, садитесь, а я пошла по делам. Вот сюда, пожалуйста, – подвиньтесь немножко, ребята, пусть мальчик тоже сядет. Вы с ней в институте учились, да? – Нет, я ее одноклассник. А, ну хорошо. Хорошие ребята, не забыли нашу девочку. Ну, я пошла, а вы кушайте, кушайте, пожалуйста. Вон, положите еще салату, очень вкусный. Кушайте, кушайте, дети, намерзлись небось на кладбище. – Да, холодно сегодня. Утром морозы ударили. – Вот, выпейте что-нибудь, согрейтесь. – Да, надо бы ее помянуть. Ну что ж, давайте, кто будет разливать? – Ну, давайте я, ко мне ближе всего. Вам налить? – Нет, я это не пью, мне вон из той бутылки, пожалуйста. – А вам? – Да, вот сюда. – И мне налей. – Кому еще? – У всех уже есть. А вы что будете пить? Вот это или это? – Вон то, пожалуйста. – Подай, пожалуйста, у меня рука не дотянется. Вот, хорошо, спасибо. – А вам что налить? – Да я вообще-то не пью, врачи запретили. – Но сегодня выпить – святое дело. Надо же помянуть. – Да, сегодня, конечно, выпью. Налейте только что-нибудь послабее. Вина, если можно. – Можно, вино еще осталось? – Что? Да, конечно, пейте, если что – вон там бутылки стоят, на журнальном столике. – А, ну хорошо. Передайте кто-нибудь на этот конец еще пару бутылок, а то у нас все уже пустые. – А я что буду пить? Я же хотела к ним вернуться, а в результате оказалась не в той степи. А где же мама? Да, ей дали снотворное и увели в другую комнату спать. Правильно сделали, в общем. Надо же, я ведь и это заметила, хотя находилась в другом месте. Я помню все, что здесь происходило, пока я была в другом месте. Квартира все та же. Только стол раздвинули. Столько народу поместилось. Никогда у нас столько не собиралось, ни на какой праздник. Но не все пришли из тех, что были на кладбище. В лучшем случае, треть. Когда я рядом с ними, я себя лучше помню. Что же будет, когда они разойдутся? Но об этом потом. Проблемы надо решать по мере их поступления – присказка одной из моих подруг, – я все помню. Где? – а, вон сидит. А что это над ней? – новое зеркало повесили? – я раньше не видела. Нет, это не зеркало, это же мой портрет! То есть фотография. Зеркала, как водится, все завешены. Ни одно не упустили. И в ванной тоже завесили? Да, надо же, даже здесь. Интересно, кто этим занимался? Да какая разница. А эту фотографию я помню. Это ты меня сфотографировал, когда в единственный раз мы собрались в совместное путешествие. Это одна из немногих моих фотографий, на которой я улыбаюсь, да еще так широко. Так-то я не люблю позировать, а на случайных снимках и вовсе получаюсь всегда хмурая. Где они ее откопали? Рылись в моих бумагах, что ли? Да уж теперь они – всеобщее достояние. Знать бы заранее, сожгла бы все личные письма. И увеличить успели в натуральную величину, то-то я решила, что это зеркало. И траурной ленточкой обмотали. А где же – ты? Опять давно о тебе не вспоминала. Раньше такого не случалось. Ты уже тоже уселся. И разговариваешь. Но еще не ешь. Интересно, я бы на твоих поминках смогла бы просто так сидеть за столом? Ой, лучше ничего не представлять, ведь представления имеют такую силу, они тут же осуществляются. И чем тоньше план, тем беспрепятственнее. А я ведь сейчас в тонком плане. Но лучше не думать о смысле слов, а то опять он начнет теряться. Раньше, когда обижали, я ведь тоже всегда представляла, как я лежу в гробу, вся такая хорошенькая и безвозвратно ушедшая, а вокруг все сокрушаются – вот именно, все, а не только главный обидчик на этот час – о своей слепоте и недогадливости. А уж вдоволь насладившись зрелищем, я поднималась с одра, открывала глаза, как Спящая Красавица, и всех прощала и сама рыдала под гнетом своей доброты. Что-то я который раз ее уже вспоминаю, хотя моей любимой героиней всегда оставалась Русалочка. Может, просто по ассоциации сейчас. Да, я совсем забыла – я же собиралась явиться им! Надо только не распыляться и сосредоточиться на одном желании, самой стать порывом. И тогда я прорвусь, я уверена. Сейчас сделаю еще одно усилие. Надо только не разбрасываться. У меня такое чувство, что мне удастся. Вот будет им сюрприз! Ну это уж точно! Боюсь, что никто не оценит юмора, даже мама. Слишком уж далеко они зашли. Возвращаться уже не захотят. Или не смогут. Мое возвращение будет слишком резким. Они сочтут себя оскорбленными в лучших своих чувствах. Никто из них не простит мне этого поступка. Даром что сейчас все искренне убиваются. И оскорбляться будут искренне. До конца жизни мне этого не забудут. Так уж лучше оставить все как есть. Раньше надо было думать, когда я там лежала. Ожить в морге – это еще куда ни шло. Тогда они еще не так далеко зашли в своем горе и еще способны были вернуться, пусть многие и не к радости, а хотя бы к пониманию. Сейчас мне этого никто не простит. Все сочтут себя глубоко оскорбленными в своих чувствах. И до конца моих дней в упор меня не будут видеть. Лучше уж все оставить как есть. Все изменения будут только к худшему. Кошмар, только представить, что они ко мне будут испытывать, если я появлюсь. Это уж точно будет хуже, чем умереть. Наверное, поэтому никто и не сделал этой попытки, хотя лазейка есть, я ее ясно вижу. Но так же ясно вижу, какой ад меня ждет впереди, если я через нее пройду. Самым нежным чувством, которое я буду вызывать потом, станет отвращение. Христос и тот не решился задержаться хоть ненадолго после воскресения, а сразу воспарил. Уж Он-то лучше всех знал, что, если явится в теле после смерти, за ним никто не пойдет, даже через несколько поколений. Никто здесь не настолько безумен, чтобы согласиться с тем, что он видит живьем мертвеца. Тут это несовместимо. А если настолько, то его безумие быстро вытягивает его отсюда туда, где это возможно. Безумные здесь не задерживаются, им не за что зацепиться, очень тут все гладко. А случай с Лазарем не в счет, потому что он не сам прошел через лазейку, а его вытащили. И все его ждали. То есть его возвращение было подготовлено. Весь секрет чуда в том, чтобы его ждали. Все нежданные чудеса проходят незамеченными. Так что не факт, что, если я сейчас явлюсь, меня хоть кто-нибудь потрудится увидеть. В общем, это не выход. Да еще и тело закопали уже. Ну это, допустим, с трудом, но поправимо. Можно снова оказаться в теле и просто пойти в другое место, где никто не знает, что я умерла, и поэтому все смогут меня беспрепятственно видеть. Но стоит ли? Ты уже забыла, как проблематично там существовать? Никто просто так тебя не воспринимает. Надо каждому новому знакомому подробно объяснять, кто ты, когда и где родилась, чем до сих пор занималась, в качестве алиби привести других знакомых им людей, которые могут подтвердить твои слова, да еще и кое-что добавить за глаза, тогда только тебя примут. Не говоря уже о паспортах, пересечении законных границ и прочем. Тебе все это надо? Можно ведь еще уйти отшельником в пустыню. И думать каждый день, чем бы пропитаться и где найти воду, да еще от всех этих антисанитарных условий ты быстренько что-нибудь схватишь, какую-нибудь заразу – забыла, каково это, когда тело болеет? Но я и не говорю, что мне все это очень уж нравится. Мне давно все порядком поднадоело, а то я вернулась бы в тело при первой же возможности, но Бог меня хранил. Это я уж так, для них, чтобы утешить, больно на них смотреть. Но если им не надо, мне тем более не надо. К тому же я всегда была против жертв. Очень лицемерное слово. Уж если ты что-нибудь сделал, то потому, что осознал необходимость этого, или хотел кому-то помочь, или чего-то для себя добиться. О жертве всегда начинают кричать, когда были какие-то дополнительные мотивы, кроме необходимости поступка, и они не оправдались. А говорят ведь, что Он принес себя в жертву, когда Его распяли, чтобы доказать людям. Ха-ха, небось был рад-радехонек, что наконец отделался. Тогда жертвой была его жизнь здесь. Тоже нет, Он был наполнен радостью от значимости и нужности своей миссии. Тогда жертву принес Тот, что Его сюда послал. Ну уж у Него-то тем более не могло быть никаких побочных мотивов, если Он есть на самом деле. Да что я тут вообще рассуждаю? Может, взять и тоже вознестись и покончить с этой канителью? Да рановато. Ему было куда возноситься, себя я праведником не назову никак, еще, может, куда-нибудь не туда попаду? Буду держаться пока их, с ними все ясно, а там видно будет. Тем более что они заметно оживились, уже не пульсируют между ними гнетущие потоки, переламывающие кости и сбивающие с ног, они излучают очень даже легкие, порхающие вибрации, на них можно резвиться, как жеребенку в поле. Я вначале даже подумала – что это за музыка раздается, но потом поняла, что это звуки их речи. Если не знать, то кажется, что слушаешь оркестр. Симфонический. А и правда, если прислушаться, они исполняют некую мелодию, вполне завершенную. Жаль, что я раньше не разбиралась в музыке, сейчас можно было бы определить, кто композитор. Бах? Но, в общем, я не знаток, не берусь судить. Но мелодия красивая, для фортепьяно с оркестром. А может, они импровизируют? Возможно ли это с оркестром? Вряд ли. Они явно исполняют готовое произведение. Не совсем идеально – некоторые фальшивят – говорят не своим голосом. Но у многих открылись заслоны, они говорят ближе к своему голосу, чем обычно. О, есть даже ударные инструменты. И несколько скрипок, от сладких через истеричные к пронзительным. И заунывный контрабас. И флейта включилась! – ну, я знаю, кто это. И виолончель – я же была виолончелью. Но это она – все говорили, что у нас голоса похожи. Вот она, кстати, с ним разговаривает. Никогда не слышала нас в дуэте – когда сам говоришь, ведь не слышишь. А мой ли это голос? Мне трудно судить, приходится верить окружающим на слово. Но вроде тембр действительно похож. И интонация. Ну что ж, перепевы получаются довольно гармоничные, правда, когда они не фальшивят, потому что они чаще остальных срываются со своего голоса на чужой. На такой, что соответствует ситуации, по их мнению. А может, чтобы произвести впечатление. Они нравятся друг другу. Или не нравятся? Впрочем, по модулю это одно и то же. Но надо же, его голос продолжает на меня действовать, совсем как раньше. Я раньше думала, что он действует на мое тело. Как будто я была музыкальным инструментом, застоявшимся без дела, и его голос, наконец, неожиданно касался меня и начинал играть на мне, извлекая ликующую мелодию, настолько точную, словно это был единственный в мире смычок, изготовленный исключительно для этой скрипки непревзойденным мастером, оказавшийся в руках уникального исполнителя. Мелодия лилась и лилась из меня, пока он говорил, – то взлетая вверх, то плавно кружась, опускалась, и я не знаю, как это получалось. Я забывала об этом свойстве его голоса; стоило нам расстаться, даже ненадолго, как начисто забывала, и чем дольше была разлука, тем вероятнее я при встрече, при первых звуках вспоминала опять, вспоминала и радовалась этому, чтобы через десять минут снова забыть – не потому, что это прекращалось, а потому, что начинала думать о другом. Сейчас опять вспомнила, хотя расставание было недолгим, – сколько уже мы не виделись? А сейчас эти ощущения сильнее, потому что у меня нет тела. Значит, его голос действовал не на мое тело, как мне казалось? А на что же тогда? Раньше мне казалось, что мое тело вибрирует под звуками его голоса. Но сейчас я тоже сотрясаюсь, да еще как, стоит ему проронить звук, совсем не затяжной, а просто даже кашлянуть. Значит, голос действовал просто на меня. Он играет мной. Теперь я знаю, какие бывают ощущения у листа, сорванного с дерева и уносимого ветром. Только когда порывы ветра внезапно утихают, начинаешь понимать, что до этого тебя кружило в вихре. А потом опять ощущение полета, полета без конца, и вдруг срываешься в пропасть, и бесконечный кошмар падения и когда уже мечтаешь поскорее разбиться, чтобы все прекратилось, тебя снова подхватывает и уносит вверх, чтобы закружить в бесшабашной круговерти. Ух, я боюсь, что его речь далеко меня заведет. Вот если бы снова научиться различать слова, они послужили бы мне опорой, я ухватилась бы за их смысл. Но я не могу сейчас разглядеть их смысла, я вижу только слова, они стоят за звуками, нет, они тоже двигаются, временами переплетаясь, как две независимые реки, чьи движения подчиняются одним законам притяжения. Потому что обитают они в одном мире и составляют его ландшафт, но совершенно разнородны, я назвала их двумя реками из-за их текучести и плавучести, но они далеки и близки друг другу, как бывают далеки и близки только земля и небо. В том месте, где они соединяются, происходят вспышки разноцветных огней, потому что они взаимовоспламеняемы, и этот мир состоит из непрекращающихся бурных фейерверков такой силы, что только один из них способен воспламенить дотла и возродить из пепла тот мир, если его перенести туда. И единственный путь транспортировки – это человеческий голос, но они у них еще так несовершенны. Почти все великие певцы, дошедшие до виртуозности, поют пусть и прекрасными, но не своими голосами. Если бы они научились петь тем единственным голосом, который только им дан, они бы тотчас переместились сюда, потому что истинный голос – это дорога с двухсторонним движением, и тогда бы они увидели, каковы истинные Слова, ущемленные отголоски которых долетают до земли и будоражат людей, заставляя ощущать свою неудовлетворенность и усиливая жажду. Они бы увидели, насколько неподражаемо соединение звуков в слово, как соединение атомов во Вселенную, а они научились еще только манипулировать теми и другими, но сами создать еще не в силах, потому что их силы растрачиваются пока на другое. И даже манипулировать теми или другими могут лишь немногие из них, остальные только бездумно пользуются. Значит, еще не пришло время. Время придет и кончится вместе с пространством, когда не останется ни одной человеческой бреши, через которую они могут утекать, но до этого еще так далеко и во времени, и в пространстве. Сейчас таких, которые не пропускают, в их времени и пространстве совсем немного, но они уже соединились в плотину, загораживая собой уничтожающий поток у самых его истоков, но кто-то нашептал, перенес весть об этом, проникшую через все нагромождения в самую гущу жизни, и даже оттуда раздаются напоминания на понятном языке – на семи праведниках держится мир. Если бы я могла, если бы они хоть на минуту меня услышали, я бы им передала сочетания звуков, с помощью которых они могли бы обрести все. Но это бесполезно, они не только не услышат, потому что не думают об этом, но они еще и не смогут воспроизвести правильно эти звуки, потому что у них не натренированы голоса. А вот и слово, с помощью которого я могу вернуться к ним. Но я увидела его теперь, когда уже поняла, что не хочу возвращаться, может, потому и увидела, что поняла, а до этого мне его не показали бы.