Текст книги "Малыш и Горемыка. Рассказы"

Как завилась любовная ниточка между Степанушкой и Голубкой, при каких обстоятельствах, известно не было, но и без того представляется очевидным, что только в лесу она и могла завиться, да, только там и имела она возможность продолжаться. Ведая о вражде своих хозяев, сколько слёз пролили они ввиду неразрешимости их дальнейшей судьбы. Только они не знали, что ещё худшее горюшко вот уже поджидает cкоро их впереди. Между тем дворовые Роговицкого долго ломали свои головушки, так и сяк прикидывая способы и возможности, чтобы им подступиться к исполнению строгого барского наказа, и всё никак не находили возможностей исполнить желание барина, пока кто-то из них не подслушал случайно, среди бабьих сплетен в девичьей, а уж от бабы, скажу я вам, мои милостивые государики, если дело коснётся любви или любовных секретов, не укроется ничего. Так-то и на этот раз не утаилась от них несчастная любовушка Голубки и Степанушки, несмотря на все их особые предосторожности.

И только дворовые овладели этим секретом, как сразу же в их головах произвёлся на свет пагубный планец использовать зацепочку – любовь Голубки и Степенушки – и тут же, нисколько не медля, подступились они к нему и стали его склонять и упрашивать, чтобы умолил он свою Прасковьюшку разведать, где помещается та самая рукопись, которую им барин поручил исхитить. Долго противился им Степанушка, несмотря на все их мольбы и отсылки к той страшной расплате, которая ожидает их в случае, если они не исполнят строгий наказ барина. Но Степанушка оставался твёрд и ни на какие уговоры не соглашался, хотя страшное наказание грозило ему первому, ведь дворовые в случае его отказа обещали немедленно открыть Роговицкому всю подноготную о преступной его связи с Голубкой.

Но Степанушке легче было самому сгинуть, чем подвести своё сокровище – Голубку, да он и думать боялся вовлечь единственную свою судьбинушку в грязное, нехорошее дело. Вот тогда-то Голубка и заметила при последней их встрече, что милый её дружок терзается какой-то тайной мукой, заботушкой, и принялась она выпытывать у него, что и почему: «Всю правду расскажи мне, милый, всё, что на душе у тебя и отчего так задумчив и так невесел, отчего мучаешься и страдаешь, ведь теперь всё равно не будет у меня ни минутки радости, пока не поведаешь мне всё, до единого словечка». Как умел, отрекался Степанушка, очень уж не хотелось ему огорчать свою Голубку всеми теми печальными обстоятельствами строгого приказа барина, обернувшимися для него самого такими особо тяжкими последствиями, но Голубка была настойчива, укоряя его, что он ей не позволяет разделить вместе с ним эту тяжкую напасть, в которой сам теперь пребывает, и в конце концов после продолжительных колебаний он признался ей, в чём заключалась вся его беда и мучение, ставшие теперь их общей напастью. Голубка сперва поплакала о кручинушке, приключившейся с ними, а потом сказала своему милому, что, как ни дурно и ни грешно перед Богом то дело, какое заставляют их сделать, а выбора у них не осталось и поневоле, хочешь не хочешь, а придётся им преступить грань дозволенного. Далее, мои любезные читатели, cобытия уже следовали своим естественным чередом. Прасковьюшка поведала милому дружку, где располагается искомая рукопись её барина, он, в свою очередь, объяснил всё пребывавшим в томительном ожидании мужикам, и те, отрядив из своей среды особо ловких молодчиков, послали их совершить самую опасную и в то же время очень подлую часть дела. И те совершили её без всяких на то помех, так что уже к вечеру этого же дня часть рукописи «Истории…» находилась в руках Роговицкого.

И он, сгорая от нетерпения, в неистребимом желании своём скорее посмеяться вместе со своими друзьями над никчёмным, слезливым писателишком, не откладывая дело в долгий ящик, углубился в чтение наконец-то полученной рукописи. Могу ли я передать вам, мои милые государики, всю степень того удивления, разочарования, смущения, наконец, страха – словом, всю ту гамму непередаваемых чувств, которую испытал и, я бы даже сказал, пережил Роговицкий, когда вместо «слабой пьески», которую он рассчитывал увидеть, чтобы уже вскоре затем снова выставить своего ненавистного соседа в самом недостойном, позорном и неприглядном виде перед своими ближайшими соседями и друзьями, он нашёл написанную превосходным языком, объёмистую часть могучего труда по истории родного отечества, и среди прочего он ещё находит некие «Примечания» – скрупулёзную вещь, воочию показывающую, какого титанического труда стоило автору написание этой самой «Истории…»! Именно, в этот-то самый момент Роговицкий с ужасом и понимает, на какого масштаба человека он покусился и чего стоят его копеечные обиды на такого человека. Не знаю, милые мои, устыдился ли он в тот миг своих глупых сборищ, гульбы и пустой болтовни. Ясно одно, что со всей полнотой он теперь осознаёт, какие дела влекли соседа и не давали ему откликнуться с чистым сердцем на его добрососедское приглашение, теперь Роговицкий видит с совершенной очевидностью, что вся его обида на великого деятеля земли русской лишь пошлый его каприз, его, не имеющего никакого представления, с каким человеком он вздумал чваниться и у кого посмел изъять неоценимую часть работы. Но это ещё малая часть всех тех бед, которые теперь с ужасающей силой сваливаются на него, так, среди прочего он неожиданно обнаруживает некую кипу бумаг, оказавшуюся при ближайшем рассмотрении перепиской писателя с государем, и в ней ему попадается на глаза черновой набросок ответа Карамзина государю императору по поводу своевременности проведения реформ, предусматривающих в том числе и вопрос облегчения положения крепостного крестьянства с возможностью его дальнейшего освобождения от крепостной зависимости. Роговицкий со страхом осознаёт, что он вторгся в государственную переписку. В полном смятении он мечется из комнаты в комнату, не понимая, что ему следует предпринять, ведь обратного хода – немедленно вернуть владельцу похищенную у него рукопись, – по-видимому, нет, так как остаётся совершенно неясным, обнаружил ли сосед уже свою потерю или же ещё нет. Смятение Роговицкого продолжается несколько дней, достигая точки кипения, но способа вернуть похищенное так никак и не обнаруживается. В имении Карамзина в это же самое время происходило что-то примерно в том же духе Тем же злополучным вечером, когда украдена была рукопись, Николай Михайлович, ничего не подозревая, надумывает снова засесть за продолжение своей многотрудной работы и вскоре с ужасом и растущим негодованием обнаруживает, что столь драгоценная для него рукопись куда-то исчезла, всё это происходило в его личном кабинете. Он и представить себе не мог такое, нет слов, мои государики, передать вам всю меру негодования благородного мужа и его всё возрастающего отчаянья, ведь утрата неоценимой части его рукописи, а особливо «Примечаньицев» (они-то и были похищены среди прочего), давшихся ему многолетним упорным трудом, предстают пред его душевным взором невосполнимой потерей. Тут же ещё он вспоминает, как огорчится государь, узнав про то, что издание «Истории государства…» откладывается на неопределённый срок, когда ему уже доложено о скором выходе всего труда в свет. Словом, у Николая Михайловича тоже происходит временное умопомрачение и смятение чувств.

Однако же через два дня он собирается с мыслями и обрушивает весь свой гнев и раздражение на пребывающих в невинном неведении своих дворовых – мужиков и баб. Надобно нам тут сказать, что, несмотря на всю твёрдость убеждений Николая Михайловича сохранять уложения старых законов и старые устои, дошедшие до наших дней и доставшиеся нам со времён глубокой старины от далёких предков, и в том числе крепостное право, в своих непосредственных сношениях со своими дворовыми всегда оставался милостив и никогда не допускал излишних жестокостей при всех случавшихся порою их провинностях.

В теперешних же своих обстоятельствах дошёл до неистовства. Собрав всех дворовых перед крыльцом барского дома, сам же поместившись на балконе и то и дело охаживая плетью его ни в чём не повинную перекладину, в самых гневных словах и тонах обратился к собравшимся со следующими словами:

– Знаете ли вы, что из моего родового дома, из моего кабинета украдена рукопись, ценю которую выше собственной жизни? Как же вы, мои холопы, смогли дозволить такое! Как не уберегли вы жизнь своего барина!

При таких его словах холопы шибко призадумались, оказавшись сбитыми с толка и не понимая, что это такое означает.».. …Не уберегли жизнь своего барина!..», когда барин-то вон он, стоит себе перед ними живёх-здоровёхонек, но уже вскоре разъяснились между собой, что, по всей видимости, это есть не что иное, как то, что барин ихний заболел тяжкой, смертельной болезнью и, дескать, они-то сами его и заразили. От этих всех неутешительных умозаключений они не на шутку опечалились, ведь своего барина они любили.

А Николай Михайлович в это время, продолжая крушить перекладину, добавил к уже им сказанному следующее:

– Теперь же берегитесь, вы получите такое наказание, что даже внуки ваши будут помнить, как следует беречь и оберегать своих господ! – После этого он уже конкретно уточнил, что от них, собственно, требуется: Если за два дня вы не отыщете украденную у меня великую ценность…

В этот момент дворовые с облегчением поняли, что их барин не так уж и болен, а ему нужна лишь какая-то драгоценность и об ней им надобно у него хорошенько полюбопытствовать, но пока смолчали, боясь его гнева и надеясь узнать это у его управляющего при удобном случае.

– Если же вы за этот срок не дознаетесь, кто оказался тем негодяем, который посмел покуситься на эту единственную мою великую ценность, тогда каждый третий из вас будет запорот до полусмерти! Поручив управляющему проследить исполнение своего приказа, Николай Михайлович отправился в свой кабинет, в котором запершись посвятил остаток дня запылённой бутылке португальского портвейна, доставленной ему из старых его запасников, сохранявшихся ещё c прадедовских времён, к коим по своей ежедневной занятости давненько не прибегал. Дворовые же, пригвождённые невиданным доселе гневом своего любимого барина, долго стояли понурясь, наконец, придя немного в себя и с большим трудом собравшись с мыслями, решились учинить пристрастный допрос каждому из своей среды, чтобы докопаться, кто же из них мог решиться на такое злодейство.

Единственной, кого они решили оставить в покое от волнительного и пристрастного дознания, была кроткая и тихая Прасковьюшка, никто из них не решился потребовать к выяснениям и её, так как и подумать никто из них не мог, что такая чистота и кротость может решиться на подобное злодейство.

А в это самое время виновница всего переполоха… Нет, милые мои, не могу назвать её, мою голубушку, таким прилипчатым и гадким словом, коли она самая настоящая жертва обстоятельств. Сама же Прасковьюшка дожидалась лишь одного: когда все разойдутся, и только-только это случилось и едва лишь барин скрылся в своих покоях, она подошла к управляющему и призналась ему во всём, то есть что это именно она-то и есть виновница всего cлучившегося. Тот, в свою очередь, немедленно поднялся на второй этаж к барину и доложил, что кража уже раскрыта и преступница найдена. Николай Михайлович, едва успевший сделать всего несколько глотков превосходнейшего портвейна и уже было настроившийся на длительные возлияния, был даже немного раздражён такой излишней поспешностью, но преодолел себя и велел немедленно представить преступницу к себе и, оставшись с ней наедине, долго глядел на едва удерживающую слёзы Прасковьюшку, не понимая, для чего и как столь невинное существо могло решиться на столь тяжкое преступление. Гнев, было закипевший в его груди, он до времени сдержал, и единственное, что смущало его в разрешении этого дела, был вопрос: «Почему?». Наконец он и задал его Прасковьюшке.

– По глупости, барин, хотелось на буковки посмотреть, – еле собравшись с мыслями, отвечала она тихим голосом.

– Да уж не наговариваешь ли ты на себя, милая?! – в великом сомнении спрашивал Николай Михайлович не в силах поверить, что вот это нежнейшее существо, зная, какое наказание ожидает похитителя барского добра, могло совершить подобное. – Способна ли ты на этакое дело?

– Способна, способна, барин, – только и нашлась она что ему ответить, но Николай Михайлович, будучи натурой высоких чувств и романтического склада души, всё более и более убеждался, что злодея искать следует не здесь, а стоящая перед ним едва удерживающая слёзы девица лишь случайная жертва в чьих-то руках, поэтому допрос продолжился ещё некоторое время. После длительных увещеваний, расспросов и понуждений, в которых говорилось, что барину требуются не невольные соучастники кражи, а её главный зачинщик, истина наконец восторжествовала. Прасковьюшка не выдержала мучительного для её чистого сердца давления дознания и словесного мучительства, расплакалась и постепенно рассказала, откуда пришла затея с кражей.

Так что уже поздним вечером того же дня Карамзин был осведомлён обо всём «механизме» кражи и её настоящем зачинщике. Несколько дней он обдумывал и решал, как ему следует поступить с главным вором, но, так ничего и не решив, на утро следующего дня, едва дотронувшись до завтрака, приказал закладывать коляску и уже в девять был на дороге к имению Роговицкого, имея твёрдое намерение вызвать мерзавца-похитителя на дуэль.

Что же Роговицкий? Судьбе было угодно распорядиться таким образом, что накануне поездки Николая Михайловича он после длительной горячки и смятения рассудка в поисках способа вернуть хозяину его украденную рукопись не нашёл ничего лучшего, как покаяться в совершённом, перед соседом. Для чего на следующий же день наметил съездить в стан врага. Так что он находился в пути на той же дороге и в то же примерно время, имея при себе все похищенные бумаги и твёрдое намерение передать себя в руки сиятельного вельможи. И таким образом, неизбежно происходит их встреча, совершенно неожиданная как для одного, так и для другого, экипажи останавливаются, и в первую минуту каждый из них из-за внезапности случившегося не находит слов, так как все приготовленные заранее слова выскочили из головы, будто их и не твердили, и не повторяли бессчётное количество раз накануне, один в припадке раскаяния, другой в буре негодования.

Первым находится Роговицкий, который вылезает из экипажа и раскланивается со словами:

– Так точно-с, милостивый государь, перед вами первостатейный подлец, похитивший из ложного возомнения у вас неоценимое творение разума, в чём перед вами же себя полностью изобличаю. Истинно-с из одного подлого стремления навредить и посмеяться над никчёмной пьеской, но полностью посрамлён-с, не ведал, на что покушался. Отдаюсь в ваши светлейшие руки, приму любое наказание.

После этих неловких покаянных слов Роговицкий немедленно возвращает Карамзину всё им похищенное – рукопись и остальные все бумаги с удостоверениями в их полной целости и сохранности, после чего умолкает, ожидая решения и возможной кары со стороны пострадавшего.

Теперь Николай Михайлович оказывается в большом затруднении, Каких-то ещё несколько минут назад он весь кипел от гнева в твёрдом намерении жестоко наказать Роговицкого – вызвать на дуэль, пригвоздив тем самым его как похитителя, ожидая в свою очередь от него в ответ чего угодно – насмешек, яростного отрицания вины и прочего в том же духе, но никак не смирения и откровенного признания вины. Но когда сам виновник причинённой ему столь тяжёлой душевной раны предал теперь себя сам в его руки и смиренно стоит перед ним, ожидая его решения, горячее его сердце постепенно остывает.

– Полноте, я вас прощаю, – после длительного раздумья наконец говорит он Роговицкому, – рукопись у меня, и я смогу завершить труд всей моей жизни.

– Нет, не могу никак принять-с, не достоин вашего великодушия, преступил черту дозволенного и не могу рассчитывать на снисхождение. Должен понести кару от государя императора, вторгся в недозволенное и потому подлежу закону! – в каком-то исступлении повторяет Роговицкий. Эта его самоотречённость ещё более трогает Николая Михайловича, который и сам был натурой возвышенной и чувствительной, склонной к некоторой экзальтации и порывам сердца. Поэтому и им овладевает высокий душевный настрой, и он со всем своим даром изображения сердечного трепета и мастерством принимается разубеждать своего ещё недавно врага покончить с самоуничижением и готовностью понести наказание за содеянный им проступок. Всё это он обрамляет и усугубляет только что им самим изобретёнными условиями и оговорками, чтобы Роговицкий быстрее пошёл на попятную, первое из которых – в меньшей степени употреблять жестокости при наказании своих крепостных, а второе – продать ему Степана, умолчав о своём тайном желании женить его на Прасковьюшке. Как не жаль было Роговицкому расставаться со своим искусным плотником, но в теперешнем своём положении он готов был и не на такие жертвы. Словом, мои государики, постепенно проштрафившийся полковник оживает духом, понимая, что конфликт каким-то чудом улажен, и даже между обеими сторонами завязывается что-то вроде дружеских отношений, и впоследствии они по-соседски обмениваются визитами. Вместе с тем Карамзин продолжал интенсивно работать над завершением своей «Истории…», и вскоре, к 1818 году, она наконец вышла в свет в двенадцати томах, хотя сама рукопись была уже готова в 1815 году. Тем самым Николай Михайлович упорнейшим многолетним трудом завершил подвиг всей своей жизни, оставив после себя неоценимый труд и показав впервые всем последующим историкам российским, что дают трудоёмкие раскопки в архивах. Несколько слов о том, как сложилась дальнейшая судьба Степанушки и Голубки, после того как они, благодаря возникшей распре между их господами и последующему содействию Карамзина, нежданно-негаданно нашли своё счастье. Восемь последующих лет они прожили вполне благополучно и счастливо, насколько это позволяло их подневольное положение. Но в восьмом годе Степанушка в зимнее время отправился в лес поискать любимые им чурбачки для своих поделок, чтобы порадовать барина, которому был безмерно благодарен за покровительство в его семейном счастье. Но этот его поход оказался опасным, в лесу на него напала стая волков, из коих он убил топором двух, но пал жертвой остальных их сородичей. Не сразу сообщили дворовые Прасковьюшке о случившейся страшной беде, но совсем утаить её они не могли. Узнав наконец обо всём произошедшем, она была сильно потрясена и все последующие дни никак не могла отойти от нежданного свалившегося на неё горя. Промаявшись таким образом три месяца, она тоже отдала Богу душу, оставив после себя четырёх сирот ребятишек.

Узнав о случившейся трагедии, Николай Михайлович был настолько поражён несчастной судьбой этих двух ещё молодых людей, что вскоре сподобился написать небольшой очень трогательный рассказ, включавший в себя все перипетии совсем недавно произошедших событий, но по известным причинам так и не решился его опубликовать, остерегаясь причинить ущерб чести Роговицкого, хотя все имена он и заменил на вымышленные. Со временем рукопись эта куда-то затерялась и после смерти Карамзина среди его бумаг не была найдена, так и оставшись известной узкому кругу лиц, услышавших её из уст самого писателя. Посему, милые мои государики, c особым удовольствием я и завершаю сии строки. C уважением к вам, мои разлюбезные читатели, дьякон храма Рождества Богородицы Максим (по рождению Кузьма Ферапонтов)».

Завершив последние строки моего рассказа, я вздохнул с облегчением, надеясь, что покойный сановник больше не станет досаждать мне каким-либо новым поручением, и намереваясь опубликовать его в неопределённом будущем в каком-нибудь журнале. Но не тут-то было, ближайшей же ночью сухощавый старик вновь ворвался в мой сон. Снисходительно отметив, что я довольно неплохо справился с первой частью предначертанной им мне задачи, он повелел мне уже на следующий день заняться публикацией этого рассказа, причём указал на самый элитный и труднодоступный для авторов журнал. Я попробовал ему объяснить, что вряд ли мне удастся это осуществить в таком известном и популярном у читающей публики журнале, но он и слушать ничего не захотел.

Утром, припомнив очередное навязчивое повеление старика, я возмутился духом против его неотступного насилия не только над моей волей, но даже и над самой моей личностью. Видимо, память моя притупилась, сгладив неприятные воспоминания от прошлых ночных моих кошмаров и сопровождавших их мучительных для меня их телесных проявлений, создаваемых и наводимых на меня несносным стариком. И когда пришло время сна и едва он только смежил мои веки, мучитель объявился сразу же, без промедления и, нехорошо улыбаясь, прошамкал своим беззубым ртом: «Вы, видно, забыли, милостивый государь, мои возможности, так я вам о них напомню!» С этими словами он внезапно исчез, растворившись в зеленоватом сумраке, сгустившемся в отдалении, а через некоторое время, которое я провёл в жутком беспокойстве, беспрестанно оглядываясь по сторонам и не зная, откуда ждать мне напасть, приготовленную мне несносным, мстительным стариком, до меня донёсся многоголосый собачий лай.

Этот тонкий заливистый лай во мгновение ока породил во мне удушающий испуг, лай быстро нарастал, и я вскоре разглядел в отдалённом, туманном сгущении яростно мчавшуюся ко мне на большой скорости собачью стаю. Сердце моё сжалось в предчувствии неминуемой беды, я вгляделся в быстро, с каждой секундой приближающийся ко мне комок и различил не менее двадцати свирепых псов. То есть, конечно же, это была стая собачьих скелетов, и позади неё на скелете лошади скакал безумный старик, в котором я было признал злющего Николая Михайловича.

– Что это вы собираетесь делать, Николай Михайлович, а ещё вас считают благородным, сердечным человеком! – крикнул я каким-то постыдно просящим, срывным голосом, дрожа от испуга.

– И никакой я вам не Николай Михайлович, Роговицкий я, и сердечности от меня, господин упрямец, не ждите, – гаркнул хриплым, ужасным голосом скелет Роговицкого. – Я выбью из вас эту вашу своевольною дурь – упрямиться, когда вам ясно говорят – делай, что тебе повелено, и делай хорошо, как полагается! Нет, у вас одно на уме всегда – упрямство и блажь всё делать наперекор, по-своему.

Оттого, что предо мною находился не Николай Михайлович, а тот самый Роговицкий, по рассказу дьячка, известный своей чрезмерной жестокостью в отношении крепостных крестьян в те старозаветные времена, как вы можете догадаться, смелости мне не прибавило.

– Даю вам десять минут, попытайтесь, если, конечно, хотите, избежать предназначенного вам наказания, – зловеще усмехнулся скелет, – и благодарите за это вашего де… то есть Николая Михайловича.

Едва услышав эти его слова, я всё-таки нашёл в себе силы собраться и опрометью кинулся бежать в направлении редкого леска, который тёмным пятном в белёсом тумане маячил вдалеке. Мне показалось, что я успел сделать каких-то всего несколько скачков, когда позади меня донёсся грозный окрик старика Роговицкого: «Ату, ату его!» – и последующее тяжкое шуршание многих несущихся ко мне ног, нарушаемое лишь топотом лошади Роговицкого и моими собственными скачками, но, видно, это мне только показалось, так как лесок был почти уже рядом, ясно различимый впереди, в каких-то метрах пятнадцати от меня. Посчитав себя уже избавленным от укусов свирепых псов, я оглянулся назад и c удивлением и нараставшим цепенящим страхом обнаружил, что вся стая, несущаяся ко мне на всех парах свирепым комком, во главе с Роговицким тоже, оказывается, уже была почти рядом. До ближайшего дерева мне не хватило всего каких-то нескольких метров. Я рассчитывал подняться по его стволу довольно быстро, надеясь успеть стать недосягаемым для беснующихся псов. Но, увы, не успел, и потому мне пришлось, испытывая адову боль от не менее десятка собачьих укусов, тащиться кое-как к дереву, собрав все имевшиеся ещё у меня силы и волоча при этом на ногах трёх упиравшихся самых быстрых и свирепых псин. И потом, когда с невероятным усилием я всё же сумел добраться до него, мне пришлось ещё карабкаться по нему наверх, хватаясь за сухие ветви давно высохшего дерева, ухитряясь при этом дробить их черепа своими тяжёлыми ботинками. А Роговицкий в это время с видимым удовольствием озирал мои муки, подзадоривая плёткой и окриком своих подопечных. Наконец-то я добрался до безопасного сука, на котором кое-как устроился, ощущая себя в недосягаемости от плётки зверя-крепостника и его злющей собачьей своры. Конечно же, я был несказанно доволен этим своим относительным успехом, но боль покусанных в кровь ног не давала мне ощутить всю полноту радости моего спасения. Бешеная стая собачьих скелетов всё время после этого, оглушая унылые окрестности, продолжала носиться вокруг чахлого моего деревца, ещё надеясь изыскать способ каким-то образом дотянуться в сладостном укусе до моих и без того потрёпанных лодыжек. Сам же Роговицкий продолжал удовлетворённо наблюдать за мной, скорчившимся в неудобной позе на корявом суке, с разодранными штанами и с гримасой страдания на лице.

– Думаю, сударь, вы получили достаточно и именно всё то, чего вполне заслужили своим упорным непокорством, – крикнул мне напоследок свирепый старик, подскакав поближе к деревцу, на котором я помещался, и на скаку осадив лошадь так, что вся она вздыбилась на задние ноги.

– Запомни хорошенько, в следующий раз тебе уж не уйти от меня! Исполняй веленное тебе, иначе берегись!

– Да пошёл ты, придурок, козёл засохший, сгнил ведь весь, провонял, а туда же ещё, мне грозит, хорохорится! Я для тебя, козёл, если только попадёшься ещё хоть раз мне, пару гранат разрывных приберегу! – не сдержался я с досады от сознания, что мне угрожает какой-то давным-давно упокоившийся субъект, да к тому же ещё так бесславно проявивший себя в отношениях с нашим великим предком.

– Вона как заговорил, наш молодец! Думаешь, ушёл уже от меня и можешь теперь болтать всё, чего тебе вздумается?! Ошибаешься, вижу, что ещё ничему ты не научился. Придётся, сукин сын, тебя опять поучить хорошенько. С этими словами Роговицкий, гремя своими костями, тяжело соскочил со скелета своей лошади, после чего, подойдя к ней, начал копаться в пристёгнутой к седлу сумке и вскоре вытащил из неё небольшой плотницкий топорик. – Нашёл, – доверительно подмигнул он мне, после чего, насвистывая какую-то песенку, направился к деревцу, на котором я томительно наблюдал за его зловещими приготовлениями, с тоской подумывая, когда он всё-таки уберётся восвояси со своей собачьей сворой, и только теперь я наконец сообразил, каким образом он решил меня проучить.

– Эй, Роговицкий! Беру слова обратно, сгоряча сболтнул, не подумавши, – крикнул я просительно, со страхом следя за каждым ударом по деревцу его топора, но Роговицкий только злобно в ответ усмехнулся, убыстряя свои движения. Мне очень повезло, не понимаю, каким образом мне это удалось, но когда деревце затрещало, клонясь под моей тяжестью, я, инстинктивно ища себе спасения, каким-то неведомым чудом сумел уцепиться за ветви соседнего деревца, столь же хилого, как и первое, и потом с большим трудом и напряжением всех моих сил сумел перебраться в более безопасное место, поближе к его стволу, и там устроился как мог. Роговицкий, в первый момент увидев, что каким-то чудом мне удалось избежать падения и тем самым избавиться от его очередного истязания, явил во всей красе присущий ему дикий, необузданный темперамент, с яростью запустив в меня свой топорик, одновременно чертыхаясь и поминая меня всеми известными ему ругательными словами, но и здесь опять промахнулся. И потом, когда я уже перелезал поближе к стволу дерева, он снова продолжал со вниманием наблюдать за моими неловкими, cудорожными движениями, надеясь, что я всё-таки сорвусь и, таким образом, всё-таки попаду ему в руки. Но мне всё удалось, ему же, по-видимому, не захотелось ещё раз заняться рубкой очередного деревца, весьма возможно и то, что он уже устал, или же, вероятно, он заметил, что провидение благоволит мне, и потому спорить с ним не решился.

– Повезло тебе, сукин сын, но берегись, попадёшься мне, хотя бы один ещё только раз, узнаешь, как Роговицкий наказывает непокорство и своеволие! – говоря это, он погрозил мне своим скрюченным, состоящим из мелких суставов пальцем, после чего прибавил: – Роговицкий зря не болтает. Утро далось мне нелегко, хотя я и проснулся довольно рано, но отнюдь не по собственному произволению, а из-за сильнейшей боли в ногах. Разбудив жену, я показал ей, что сделали со мною псы Роговицкого, давая и ей ощутить меру её вины за мои страдания, ведь была же у неё реальная возможность избавить меня от них. Следы от укусов покрывали мои ноги от щиколотки до колен, выглядели они в виде иссиня-фиолетовых пятен. Но женщины не столь чутки к нашим болям, поэтому я услышал от неё не совсем то, на что рассчитывал.

– Вот так дела! – посочувствовала она. – Никогда не видела такого. И чего теперь он от тебя добивается?

– Чего, чего, – отвечал я, несколько уязвлённый отсутствием в ней и капли сочувствия и понимания её собственной вины, – требует опубликовать мой рассказ в самом популярном журнале, а ты знаешь, что туда берут рукописи только самых известных авторов! У меня нет там никаких шансов.

– Ты сходи и просто отнеси туда свою рукопись, ведь другого от тебя он не требует, ведь правда?! Так что не переживай особенно, – весьма мудро опять посоветовала она. Так я и поступил: притащившись на работу, конечно, с большими трудностями и мучениями из-за боли в ногах; я благополучно отпросился у своего начальства, встретив с его стороны сочувствующие и всё понимающие взгляды, а потому не задавшего мне ни одного вопроса о причинах столь скоропалительной моей отлучки, слишком очевидно она была написана на моём сморщенном от боли лице. Затем, опираясь на сучковатую трость, подаренную мне когда-то много лет назад товарищем, долгое время без дела валявшуюся в кладовке как совершенно бесполезная вещь и теперь так кстати оказавшуюся мне чрезвычайно полезной, я поплёлся в редакцию названного мне привередливым стариком журнала, где и отдал её в секретариат.

Ответ пришёл ко мне примерно через месяц и был тривиален, находясь в полном соответствии со всеми моими предварительными ожиданиями: «Ваш рассказ по своему содержанию не отвечает актуальным проблемам современности, а по своему уровню не соответствует принятым в нашем журнале высоким, художественным требованиям!» Ответ оказался на удивление предсказуем и лаконичен. Я не пытался бороться за свою рукопись, не просил встречи с главным редактором или, по крайней мере, с его заместителем, как иногда это делают некоторые особо настойчивые авторы. Я забрал рукопись и на этом счёл свою миссию перед привередливым стариком вполне исполненной, ожидая дальнейшего развития событий, а что они воспоследуют и непременно скажутся на ком-то из руководства журнала, причём отнюдь не в обнадёживающем своём виде, я нисколько не сомневался. И они, действительно, последовали уже через три дня. Ближайшую же ночь и несколько следующих за ней я провёл довольно спокойно, без сновидений и мук, если не считать только колющих болей в щиколотках – последствия собачьих укусов. Конечно, злобный старик мог бы ещё мне вменить в непокорство мою очевидную пассивность и отсутствие каких-либо энергичных попыток добиться своего, протолкнуть рукопись в редакции, но по какой-то так и оставшейся неизвестной мне причине он не захотел этого делать, видимо, направив всё остриё своего вспыльчивого характера на руководителей редакции. И таким образом, я получил приятную возможность отдохнуть от тяжких мук и беспокойств предыдущей ночи.