Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

Главная оборона противника не выдержала и двух дней – мощными ударами пехоты, танков и авиации наши войска смяли её. Противник, хоть и оказывал отчаянное сопротивление на промежуточных рубежах, неудержимо катился на запад. Части, которые вели бои против полка Кремнева, отступили к деревне Овсище. По данным разведки с деревни Овсище, превращённой в сильно укреплённый опорный пункт, начиналась вторая линия обороны противника. Надо было возможно быстрее продвинуться дальше, чтобы не дать врагу закрепиться на новых позициях. Позабыв об отдыхе и сне, бойцы без устали шли вперёд, то и дело завязывая кратковременные, но ожесточённые бои.

Деревню, которая прикрывала подступы к Овсищу, взяли в обход, с тыла. Ночью батальон гвардии майора Ермилова, воспользовавшись поднявшейся метелью, обошёл деревню и, перерезав единственную дорогу из деревни на запад, залёг. Снег валил крупными, тяжело падавшими хлопьями. «Последние мартовские бураны», – подумал зарывшийся в снег Газинур. Он знал, что вот-вот грянет жестокий бой, и всё же мысли его упорно носились вокруг родного колхоза. Этот бывалый солдат, первым бросавшийся в самые опасные места, тосковал по мирной, трудовой жизни. То мелькнёт в памяти Сабир-бабай: уж, наверно, на весну глядя, он прибавил овса лошадям. То вспоминается Миннури, дети, то встанет перед глазами старик-отец. В особо трудные минуты Газинур мысленно отводит душу с Гали-абзы. И вдруг усмехнётся, представив себе сбивавшую масло Гюлляр и хохочущую над ней Фатыму.

Но солдат есть солдат. Его главная задача, главная работа сейчас – освобождение родной земли. И вот сразу забыты мирные картины. Газинур прислушивается. Из-за плотной снежной пелены не доносится ни лая собак, ни крика петухов. А сейчас как раз время бы петь вторым петухам. Сколько ни высматривает Газинур, нет ли в каком окошке огонька, – ну хоть бы искорка мелькнула!

По цепи передали приказ капитана Бушуева:

– Сержанта Гафиатуллина к ротному.

Газинур поднялся, добежал, пригнувшись, до капитана и прилёг рядом с ним в снег. Тут же лежал и гвардии майор Ермилов.

– Гафиатуллин, возьмёшь пятёрку бойцов и отправишься в деревню. Вон, видишь, – гвардии майор показал рукой, – тянется низина. По ней через огороды войдёшь в деревню. Постарайся точнее разведать обстановку. Но шуму не поднимать. Через полчаса возвращайся.

Шесть лыжников, скользнув белыми тенями, исчезли в снежной мгле. Газинур шёл впереди. Временами он откидывал капюшон и прислушивался. В деревне – никаких признаков жизни. «Может, гитлеровцы убрались отсюда?» – подумал Газинур.

Сквозь кустарник разведчики вышли к амбарам, проскользнули в заброшенный сад и залегли за плетнём. Отсюда через щель просматривалась почти вся деревня. Вдруг послышалась немецкая команда и вдоль улицы промаршировали девять гитлеровцев. «Караул… смена постов», – зафиксировал Газинур. Гитлеровцы прошли. Он разделил бойцов на две группы: одну послал в западную половину деревни, а сам с другой группой последовал за караулом.

Посреди деревни, на площади, они увидели виселицу. На ней покачивался труп повешенного. На перекладине висело ещё пять петель.

– Нашего… – со стоном прошептал Газинур.

Пора уже было возвращаться. Газинур вывел своих бойцов на берег речки. Там, на отшибе от других домов, стояла полуразрушенная избушка. Приказав бойцам залечь, он вынул тряпку, которой было заткнуто разбитое стекло. Изнутри потянуло теплом. Газинур настороженно прислушался. «Здесь кто-то есть», – подумал он и, приготовив на всякий случай гранату, осторожно постучал в окно. Ни звука в ответ. Выждав немного, Газинур постучал ещё раз. Изнутри донёсся мальчишеский голос:

– Кого вам нужно? Один я здесь живу. Никого больше нет…

– Ты нужен, – прошептал Газинур. – Открой-ка скорее дверь, братишка…

Газинур осветил карманным фонариком голую, как баня, избу.

– Один, говоришь, живёшь? – спросил Газинур, направляя свет фонарика на бледное, испитое лицо мальчика лет тринадцати, одетого в какие-то лохмотья.

– Мы вас ещё вчера ждали, – сказал мальчик, не сводя загоревшихся глаз с Газинура. – Гитлеровцы день и ночь драпают.

Газинур задал мальчику несколько вопросов. Тот оказался смышлёным хлопцем. Ответы его полностью совпадали с результатами наблюдений Газинура. Враг имел в деревне около роты солдат, пулемёты, миномёты и лёгкие орудия.

– Кого это повесили? – спросил Газинур.

Мальчик вытер кулаком навернувшиеся слёзы.

– Алексея Петровича… нашего колхозного счетовода. И ещё пять человек взяли. Учительницу тоже… Их завтра…

– Не плачь, родной, – обнял зарыдавшего мальчика Газинур. – Мы их спасём.

– Когда придёте, дядя?

– Скоро, – коротко ответил Газинур и направился к двери.

Глаза мальчика вспыхнули радостью.

– Когда вы начнёте атаку, – сказал он гордо, – я тоже подниму свой отряд и поддержу вас с тыла. Нас пятеро.

– Нет, нет, нельзя, браток! Вы уж пока сидите тихо, не то погубите всё дело.

Газинур шагнул было к двери, но вдруг остановился. «Паренёк может наделать беды, если поднимет свой отряд раньше времени», – подумал Газинур и оставил одного бойца из своей группы сторожить мальчика.

Бойцы, посланные в западную часть деревни, ждали в низине. Они установили, что с запада деревня не укреплена. Там нет даже часовых.

Не прошло и получаса, как отделение Газинура вернулось к залёгшему в снегу батальону.

– Где комбат? – спросил запыхавшийся от быстрой ходьбы Газинур.

– Здесь, – подал голос Бушуев.

– Докладывай, – сказал гвардии майор.

Выслушав сообщение Гафиатуллина, комбат принял решение атаковать деревню. Отделение Газинура он опять выслал вперёд с заданием бесшумно ликвидировать посты по дороге.

– Тебе обстановка известна. Действуй смело!

По команде, поданной шёпотом, лежавший в снегу батальон поднялся и с трёх сторон начал охватывать деревню.

Отделение Газинура первым проникло в деревню и кинжалами уничтожило одного за другим фашистских часовых. Вот и дом, где размещается караул. Стоявший перед домом часовой уже лежит в снегу. В деревне началась перестрелка, теперь ни к чему таиться и им. Оторвав ставню, Газинур запустил в караульное помещение противотанковую гранату. По деревне прокатилось «ура». Стрельба усилилась. Полыхавшее пламя пожара выхватывало то занесённые снегом избы, то бежавших по улице солдат, то установленный на перекрёстке станковый пулемёт.

Сбив прикладом замок с амбара, в который загнали арестованных, Газинур распахнул дверь настежь и крикнул:

– Выходите, товарищи, вы свободны!

Кто-то сжимал его в объятиях, кто-то целовал, кто-то крепко жал руку…

К рассвету в деревне установилось затишье. Увели пленных. На огневых позициях захватили орудия и миномёты, из которых гитлеровцы не успели даже выстрелить. Семерых бойцов, павших в этом ночном бою, похоронили на площади, посреди деревни, рядом со снятым с виселицы стариком счетоводом.

Батальон уже начал строиться, чтобы идти дальше, когда на улице показалась шумная ватага ребят под предводительством деда, вооружённого немецким автоматом. Он держал за шиворот какого-то человека в лохмотьях – тот шёл, низко опустив голову, словно боясь показать лицо.

– Кто это? – спросил капитан Бушуев.

– Самый главный преступник – комендант Курт Шварц, – ответил, козырнув, седобородый дед.

Капитан шагнул вперёд, взглянул на Шварца и, с трудом сдерживая гнев, показал рукой на виселицу:

– Твоя работа?

Гитлеровец подумал, видно, что русский капитан приказывает, его повесить, и, закрыв лицо руками, дико взвыл.

– Что, негодяй, за свою шкуру дрожишь? Дрожи, дрожи! Тебя будут судить в этой самой деревне.

Гитлеровца увели.

В толпе ребят, пришедших со стариком, Газинур увидел своего ночного знакомца и, улыбнувшись, подмигнул пареньку. Немного поодаль, в окружении колхозников, стояла, прижав к груди руки, молоденькая женщина. Лицо её было бледно, глаза ввалились, она еле держалась на ногах. Она приблизилась к капитану Бушуеву и что-то спросила у него. Тот показал на Газинура. Женщина подошла к нему, подняла на него полные горячей благодарности глаза.

– Спасибо, товарищ!.. За всё спасибо! – И, обняв, поцеловала Газинура.

Это была спасённая от смерти учительница.

Последние километры Калининской области. Впереди – занесённая снегом деревня Овсище. Гитлеровцы окружили её минными полями, колючей проволокой, траншеями, дзотами. Каждый мало-мальски пригодный для обороны дом они превратили в маленькую крепость, в подвалах установили пулемёты. Была использована и пересечённость местности. Наступающих ожидали многочисленные препятствия. Особенно сильно были укреплены перекрёстки. Там стояли зарытые в землю, с виду похожие на безобидные снежные сугробы танки, бронеколпаки, дзоты.

Атака с ходу не удалась. Под сосредоточенным вражеским огнём наши батальоны были вынуждены отойти от деревни. Да и стемнело, и бойцы устали. К тому же надо было подтянуть отставшую артиллерию, доставить боеприпасы.

Подполковник Кремнев вызвал к себе батальонных командиров и сообщил, что общая атака назначена на завтра, на семь утра. Батальон гвардии майора Ермилова получил задачу атаковать деревню в лоб, третий батальон – с юга. Второй батальон был оставлен в резерве.

Выполняя приказ командира полка, батальон Ермилова под покровом ночной темноты и бурана подошёл как можно ближе к деревне и начал рыть траншеи в снегу. К рассвету подоспели артиллеристы и оборудовали в зарослях кустарника огневые позиции. В ямах разместились миномётчики. Разведчики старшего лейтенанта Григорьяна, всю ночь «ощупывавшие» передний край противника, вынудили гитлеровцев открыть огонь и по вспышкам определили их огневые точки.

Ближе к рассвету, когда темнота особенно сгустилась и неумолимо клонило ко сну, наконец с обеих сторон всё утихло. Вернулись измотанные разведчики. Чтобы хоть немного отдохнуть перед боем, пехотинцы тесно, спина к спине, пристроились на дне окопа и тревожно дремали, зябко поёживаясь во сне.

Несмотря на закалку, Газинур никак не мог заснуть от пробиравшего потное тело пронизывающего холода. Чтобы хоть немного согреться, – жечь костры было нельзя, – он закурил цигарку, пряча её в рукаве. После нескольких затяжек Газинур почувствовал истому в теле – вроде бы и вправду стало теплее. Но сон всё-таки не приходил. Сжавшись, на корточках, он устало смотрел на снежную стену окопа. На правое плечо Газинура склонил голову Комлев, слева, тихонько, как ребёнок, посапывал во сне боец из второго отделения.

Безветренно. Крупные, тяжёлые снежинки падали медленно и, словно бабочки, опускались на плечи, на каски солдат.

В сознании полубодрствующего, полусонного Газинура недавно пережитые и более поздние события смешались во времени. Гудит канонада. Он стоит в траншее, подавшись всем телом вперёд, чтобы, когда умолкнет артиллерийская подготовка, не теряя ни мгновения, кинуться в атаку. Вот перед ним качается труп повешенного старика – колхозного счетовода; спасённая от смерти учительница смотрит ему в глаза: не замешкается ли он сегодня? То вдруг чудится голос Павла Ивановича, поющего «Интернационал» в горящем танке…

Газинур привстал и обвёл взглядом боевых товарищей. У каждого свой жизненный путь, свой характер, свой родной язык, но все они как-то особенно близки ему в эту минуту. Все они рядовые люди. Сейчас они прикорнули, пользуясь короткими минутами выпавшего на их долю отдыха, и нет в них ничего такого, что могло бы вызвать чувство удивления перед ними. Но пройдёт час, другой – и поднимутся они, как один человек, и, ломая любое сопротивление, устремятся вперёд, поражая мир своей невиданной отвагой.

Газинур приподнялся. Вот поле, по которому им предстоит наступать. Посреди поля стоит одинокая яблонька. Наверное, до войны здесь шумел колхозный сад. Гитлеровцы, чтобы расчистить себе огневой сектор, срубили все яблони. Уцелела только эта, единственная, видимо, для ориентира.

И Газинур унёсся душой в родные края. Азнакай, Сугышлы, Шугуры, Бугульма, – эх, и хороши там сады! Там яблони обматывали на зиму липовой корой, чтобы их не обгрызли зайцы…

Скоро наступит май, сойдут снега, зацветут сады. Зацветёт и эта искалеченная яблонька. Фронт тогда откатится далеко на запад. Эти окопы, где сейчас дремлют солдаты, сровняются с землёй, и колхозники насадят здесь молоденьких яблонек, меж ними рядами протянутся ягодные кусты. Пройдёт несколько лет – и здесь раскинется, шелестя листвой, роскошный сад.

Газинур прижмурился – и вся земля представилась ему огромным цветущим садом, и чудится ему, будто на его чёрные, как смоль, волосы сыплются розовато-белые лепестки. Посредине, через весь сад, далеко-далеко, до самого синего горизонта, пролегла будто прямая дорога. Газинур не спеша идёт по ней. За одну руку ведёт дочь, за другую – сына. У дочери и у сына красные галстуки, концы их развеваются на ветру. Дети поют, смеются. А младшего он будто посадил на шею; малыш держит ветку цветущей яблони, тоже поёт и смеётся. Рядом идёт всегда весёлая, милая, родная Миннури – его дикая роза…

Явь это или сон?.. Газинур отнял руку от глаз. Перед ним облитая лунным светом стояла лишь одинокая яблонька, с её веток сыпались не цветы, а снежные хлопья. Правее маячил кустарник, а впереди, за проволочным заграждением, выделялись смутные силуэты окраинных домов деревни Овсище.

«Утром мы всё равно будем там!» Газинур нисколько в этом не сомневался, ему и в голову не приходило, что эта лунная ночь – его последняя ночь, что эта яблоня – последняя яблоня, которую он видит, и что завтра в утреннем тумане последний раз взойдёт для него солнце. Но если бы даже и знал, что ему суждено погибнуть в этом бою, если бы даже, проверяя себя, и оглянулся на пройденную жизнь, ему не пришлось бы испытать чувства горького раскаяния, краска стыда и позора не залила бы его лицо, он с чистой совестью мог бы сказать, что самые дорогие чувства отдал своей Родине.

Отроческие годы Газинура протекали в годы разрушения старого и становления нового. Тяжело было стране, трудно приходилось и Газинуру. Но молодая Советская страна быстро залечила свои раны, с каждым днём шла всё вперёд, и вместе с ней шли к светлому будущему сотни миллионов таких же, как Газинур, простых людей. Это был не лёгкий, но верный путь. Однако юноше, росшему в глуши, было много неясно. Он скорее сердцем чувствовал, что единственно правильная дорога – это та, которую указывает советская власть. Но не будь у него друзей, хороших друзей, ему труднее было бы идти по той дороге, на которую его звало сердце. Он всегда с благодарностью перебирал в памяти своих друзей – они оказали ему неоценимую помощь. И если Газинур бывал иногда очень далеко от некоторых из них, он не считал себя разлучённым с ними. «Сердца друзей соединены невидимыми нитями», – любил повторять он. А временами у него было такое чувство, что его старые друзья продолжали жить в новых. Взять хотя бы Гали-абзы. Внешне он совершенно не походил на Павла Ивановича, но какими-то очень важными, лучшими чертами характера они удивительно напоминали друг друга. Кажется, что общего между Павлом Ивановичем и полковым парторгом Соловеевым? И вместе с тем оба являлись воплощением лучших качеств, которые должны соединяться в секретаре партийной организации. Как эстафету передавая из рук в руки Газинура, каждый из них вёл его вперёд по большому жизненному пути, и как в лесу рядом со старыми дубами поднимается молодая поросль, так и в жизни – новое поколение подрастает, набирается ума и опыта в общении с лучшими старшими товарищами. Председатель колхоза Ханафи, конюх Сабир-бабай, Владимир Бушуев, чистая сердцем Екатерина Павловна, Гюлляр, его умница, его любимая Миннури, Стариков и Ильченко, Григорьян и Забиров, – вот они, друзья Газинура. Как много их, и как радостно, что их много!

Погружённый в свои думы, Газинур и не заметил, что возле него вот уже несколько минут стоит Соловеев. На нём поверх полушубка белый комбинезон.

Газинур был одним из многих коммунистов, с кем парторг полка встречался в эту ночь. Сняв рукавицу, он пожал Газинуру руку, улыбнулся и показал головой в сторону смутно темневшей в снегу деревни:

– Ну как, товарищ Гафиатуллин, возьмём Овсище?

Такая же, полная уверенности улыбка озарила и лицо сержанта.

– Сотню деревень освободили, товарищ парторг, – неужели перед этой, сто первой, застрянем? У нас старики говорят: в половодье даже с маленькой речушкой не шути. А мы как-никак не речушка, а настоящая река. Пусть попробуют преградить нам дорогу – до дна всё разворотим! – И, подумав, более спокойно добавил: – Никому сейчас неохота долго канителиться, товарищ парторг. Пришло время гнать врага вовсю.

С кем ни беседовал Соловеев в эту ночь, все отвечали ему приблизительно одними словами. Мысли их совпадали.

– Да, Гафиатуллин, ты прав, нам долго воевать не с руки. Каждого ждёт свой мирный труд…

– Я тоже так думаю. Вот посмотрите, – Газинур скупым движением руки показал на голое поле, – когда-то здесь был фруктовый сад, фашисты его вырубили, осталась одна, и то покалеченная, яблоня. Да что яблони… Сколько пожгли они деревень, городов… И всё это надо будет восстановить… – Газинур задумался. – Да, много нам предстоит переделать дел, товарищ парторг. Очень много!

Соловеев посмотрел на дремавших на дне траншеи бойцов, на своего связного, – привалившись в углу, он стоя спал.

– Ничего, Гафиатуллин, справимся. И не только с восстановлением разрушенного войной. Мы ещё и коммунизм построим!

– Коммунизм!.. – мечтательно повторил Газинур. – Эх, дожить бы до этих дней!

– Обязательно доживём, – сказал парторг. – Ну а не мы, так наши дети… Ладно, заговорился я с тобой… – Соловеев задержал протянутую Газинуром руку в своей руке. – То, о чём говорили здесь, расскажи своим бойцам, Газинур.

– Будет исполнено, товарищ парторг.

– Ну, желаю успеха в бою.

– Спасибо.

Вслед за Соловеевым двинулся, поёживаясь, и его никогда не высыпавшийся связной. Газинур долго смотрел им вслед. На душе у него было светло, как бывает разве что в весеннее солнечное утро, хотя кругом ещё держалась плотная ночь.

…Фашисты выпустили очередную партию ракет. Затрещали автоматы. Затем снова воцарилась тишина. Но длилась она недолго. Бойцы проснулись. Начало светать. Старшина Михно принёс горячий завтрак и водку. Солдаты, выпив по сто граммов, с наслаждением принялись за горячий суп, поставив котелки прямо в снег. Снег под котелками подтаял, оставив на дне траншеи, от одного её конца до другого, причудливый ряд будто нарочно выдавленных кругов.

Бойцы отогрелись, повеселели.

– Вот это кстати! Спасибо, старшина, – сказал Газинур. – Теперь можно и за дело приниматься.

Газинур оглядел бойцов. Ещё совсем недавно, придя в осиротевшее отделение, он был здесь чужаком. Сейчас бойцы освоились с ним, даже полюбили. Он чувствовал это. Правда, солдатская любовь скупа, глубоко запрятана под внешней грубоватостью, не вдруг в ней разберёшься. Только в минуту смертельной опасности проявлялась она открыто, и Газинур видел тогда, как стараются бойцы оберечь его, как быстро и точно выполняют приказы, понимая его с полуслова. В горячке боя Газинур, случалось, вырывался вперёд, и бойцы не раз спасали его. Газинур часто даже не знал об этом.

– Ну как, пора за дело или чуточку отдохнём? – спросил Газинур.

– Пора, пора, товарищ сержант, – дружно отвечали бойцы.

По траншее шли возвращавшиеся с задания разведчики. Старшина Забиров на минуту задержался возле Газинура.

– Скажи… Фатыма замужем?

Неожиданный вопрос рассмешил Газинура, в его чёрных глазах вспыхнули весёлые искорки, но, поняв по лицу старшины, что тому сейчас не до шуток, он сказал серьёзно:

– Нет, Исхак, девушка.

Разведчик, явно успокоившись, постоял перед Газинуром, словно хотел ещё что-то сказать.

– Сейчас начнём, – произнёс он и пустился догонять товарищей.

Газинур посмотрел на часы – до семи оставалось десять минут.

Артиллерийская и миномётная стрельба, неровный треск станковых пулемётов и автоматов не затихали ни на минуту. Рассыпавшись по всему полю, на сколько хватало глаз, шла в атаку пехота. Волной перекатывалось мощное «ура». Но гитлеровцы оказывали бешеное сопротивление. В самой гуще атакующих то и дело взмётывались чёрные фонтаны, падали люди. Но поток безостановочно катился вперёд. Уже можно было различить в утренней мари развороченные заграждения, траншеи, дзоты, дома на краю деревни. Огонь противника стал ещё напористее, сосредоточеннее. Свинцовый дождь поливал каждый метр. Особенно тяжёлые потери несли бойцы от стрелявших на флангах осколочными снарядами автоматических орудий. Дальнейшее продвижение стало невозможно. У самых проволочных заграждений пехота залегла и стала зарываться в снег.

Газинур со своим отделением наступал на левом фланге батальона. И хотя Газинур ясно видел, что правый фланг батальона вынужден залечь, он приказал отделению продолжать двигаться вперёд, пользуясь тем, что слева огонь противника был менее интенсивен.

С гитлеровской батареи, стоявшей чуть правее, по-видимому, не заметили небольшой группы советских бойцов, пытавшихся обойти её с тыла. Но из дзота по ним открыли огонь. Отделение Газинура залегло, продолжая ползком продвигаться вперёд. Вот уже и вражеская траншея.

– Приготовить гранаты! – крикнул Газинур.

Во вражеские траншеи полетели гранаты.

– За мной! – и первым прыгнул в окоп, угодив как раз на двух убитых гранатными осколками немцев. – Берём орудие! – крикнул Газинур бойцам, перешагивая через трупы.

Вывернувшегося откуда-то гитлеровца он уложил из автомата и снова устремился вперёд. Скрытое в дзоте, всё ещё стрелявшее орудие стучало, как пневматический молоток.

На повороте траншеи в бежавшего впереди Газинура выстрелил немецкий автоматчик. Газинур успел отступить, одна пуля рикошетом ударила по каске. У него инстинктивно закрылись и тут же открылись веки. В голове звенело. Он потянулся за гранатой, но бежавший позади Гордеев успел уже бросить гранату через голову Газинура. После короткого резкого взрыва из дзота послышался отчаянный вопль. Толстый немец с вымазанным в крови лицом, истошно вопя, схватился за дверь, – наверное, хотел её закрыть. Но тут подоспел Комлев и выстрелил. Гитлеровец, скорчившись, упал. Газинур запустил в дзот противотанковую гранату. Страшный взрыв потряс землю у него под ногами. Из дзота повалили клубы чёрного дыма. Ворвавшись в дзот, Газинур, как из насоса, полил кругом автоматными очередями. Единственный уцелевший каким-то чудом гитлеровец, видимо, потерял всякую способность соображать – изо рта, из носа, из ушей его текла кровь. Газинур, схватив его за ворот, толкнул в дверь.

– Гордеев, уведёшь этого… – стремительно бросил на ходу Газинур и подался с остальными своими бойцами к деревне, воодушевлённый, раскрасневшийся; мокрая прядь густых чёрных волос упала на лоб.

Как только кончился грохот артиллерийской молотьбы, батальон поднялся. Рота капитана Бушуева ворвалась в деревню и, штурмуя чуть не каждый дом, стала пробиваться к центру деревни. В них стреляли из подвалов, чердаков, окон.

Газинур повёл своих бойцов задворками, избегая завязывать бои с автоматчиками, засевшими в домах, – их уничтожат идущие сзади.

Батальон, атаковавший Овсище с севера, также ворвался в деревню. Сейчас оба батальона медленно, но упорно продвигались к центру.

Добравшись задворками и огородами до середины деревни, отделение Гафиатуллина укрылось за уцелевшим хлевом. Газинур быстро оценил обстановку. Важно было во что бы то ни стало захватить площадь, что делила деревню на две части, – иначе нельзя овладеть западной частью деревни, защищённой с двух сторон глубоким рвом, а вдоль рва – проволочными заграждениями и минированными полями. Площадь была ключом не только к деревне, но и ко всему опорному пункту.

– Сержант, смотри! – Боец стволом автомата показал в сторону двора за площадью – там скапливались гитлеровцы.

– Комлев, огонь! – приказал Газинур, и тут же заработал ручной пулемёт младшего сержанта.

Несколько гитлеровцев упало, остальные скрылись за заборами.

– Вперёд, за мной! – скомандовал Газинур.

Но стоило отделению выйти из-за прикрытия, как противник открыл встречный огонь. Бежавший рядом с Газинуром Комлев схватился за грудь, покачнулся и упал на пулемёт.

– Ложись! – крикнул Газинур и тоже залёг.

Вражеский пулемёт не давал поднять головы, и всё-таки Газинур уследил, откуда он стрелял. Его хорошо замаскировали под занесёнными снегом торчащими в разные стороны брёвнами якобы разрушенного дома.

«Вот ты где спрятался, гадина!» И Газинур тут же сообразил: прежде чем приближающиеся батальоны успеют пересечь открытую площадь, этот страшный пулемёт уничтожит их.

В это время сюда, к площади, по деревенской улице уже устремились бойцы капитана Бушуева. Газинур увидел, как упали впереди бежавшие – один, другой, третий…

Сердце Газинура стучало так сильно, что казалось, ещё немного – и оно разорвётся. Он оглянулся на товарищей. Они лежали, уткнувшись лицом в снег.

Взбивая фонтанчики снежной пыли, около Газинура просвистели пули. «Эта прошла… Вот и эта…» Пуля шлёпнулась прямо перед его носом. Снежная пыль ударила Газинуру в лицо. Хотелось вдавиться грудью в землю, укрыться в ней, но укрыться было негде. Он так крепко прижался к земле, что грудью ощутил в кармане гимнастёрки партийный билет. И тотчас же ему вспомнились слова Соловеева, сказанные перед наступлением: «Коммунисты должны показывать пример…»

Он чуть приподнял голову, посмотрел на вражеский пулемёт, выбрасывавший короткое, острое, как кинжал, пламя. Рука его потянулась к поясу за гранатой. Газинур решительно пополз к пулемёту.

Взяв левее, он стремительно скатился в воронку. Слишком далеко – гранатой отсюда не взять.

Ещё двое бойцов с гранатами в руках ползли к дзоту. У одного из них слетела каска. Он на секунду поднял окровавленную голову и бессильно уткнулся в снег. Другой продолжал двигаться, но очень медленно. Он был гораздо дальше от дзота, чем Газинур.

Газинур выбрался из воронки и снова пополз по направлению к дзоту. Теперь Газинура видел весь батальон. Залёгший за углом ближайшего к площади дома капитан Бушуев до крови закусил губу.

Вражеский пулемёт извергал смертоносный огонь. Газинур уже подобрался совсем близко к дзоту. На мгновение притаился, потом приподнялся немного и, размахнувшись, со всей силы запустил гранату. Земля вздрогнула. Газинур запустил вторую. Немецкий пулемёт стих. Бойцы, не дожидаясь команды, вскочили и побежали через площадь. Газинур бежал вместе со всеми.

В это время из узкой амбразуры под снежным бугром снова вырвалось пламя. Замолкнувший было пулемёт зарокотал с прежней яростью. На снег упали новые раненые. Бойцы батальона сделали ещё один бросок, силясь пробиться сквозь огневую завесу, но ряды их заметно редели…

– Ложись! – закричал капитан Бушуев.

Бойцы вторично залегли на открытой площади.

Сержант Газинур Гафиатуллин оказался впереди всех, в снарядной воронке. Сквозь пулемётный рёв до его слуха долетели крики раненых. Приподнявшись, Газинур осторожно осмотрелся. Вокруг него на снегу неподвижно лежали его товарищи по батальону. Только один, наперекор всему, словно презирая смерть, всё ещё полз, – выбрасывая вперёд руку. Вокруг него роились пули, взлетали снежные фонтанчики. Но вот он замер. «Убили…» – молнией мелькнула у Газинура страшная мысль. Нет, жив!.. Боец снова пополз. Но сейчас он полз, видимо, вслепую, бороздя разгорячённым лицом снег. Движения его становились всё медленнее. Должно быть, ранен… Вот он уже совсем остановился. Поднял голову. Каску сбило с него раньше. Обсыпанные снегом тёмные волосы упали на мокрый лоб. На солнце лицо его было отчётливо видно. Газинур узнал старшего сержанта.

Опять Ильченко уткнулся головой в снег. Всё! Больше не движется. Сердце Газинура бурно заколотилось: «Такого золотого человека!..» Рука его потянулась к поясу. Эх! Ни одной гранаты! И диск автомата пуст. Что же делать?..

Широко открытыми глазами, задыхаясь от ненависти, посмотрел Газинур на ревущий вражеский пулемёт. Он был почти рядом и всё же недосягаем. Казалось, нет такой силы, которая могла бы заткнуть его огненную глотку.

– Врёшь, не остановишь! – прошептал Газинур. Мокрой рукой Газинур приподнял сползшую на глаза каску. Он не смотрел назад, но ясно чувствовал, что не только командир, – весь батальон ждёт от него решительных действий. Но что можно сделать голыми руками?

Газинур невольно поднёс руку к бьющемуся до боли сердцу. Что это там, в кармане гимнастёрки, у самого сердца? Нет, он не забыл. Разве может он забыть?.. Партийный билет… портрет Александра Матросова.

– Саша… друг…

И вскочил на ноги. Лишь только он поднялся, как перестал ощущать давившую свинцом тяжесть собственного тела, движения стали свободными, будто выросли крылья.

Батальон замер. Намерение сержанта было ясно каждому бойцу. Побывавшие во многих боях, не раз смотревшие в глаза смерти, они замерли, точно сердца их перестали биться. На их глазах простой советский солдат преодолевал расстояние между смертью и бессмертием, совершал подвиг, который должен остаться в веках, о котором поколение за поколением люди будут складывать легенды, петь песни.

Когда до пулемёта осталось два-три шага, Газинур на один короткий миг задержался. В ясном весеннем небе высоко-высоко плыли облака. Пронизанные насквозь солнцем, они казались белее первого снега и до того лёгкими, что подуй на них – они разлетятся, будто пух одуванчика. Когда, где любовался он вот такими же удивительно лёгкими снежно-белыми облаками?..

Пулемёт ревел всё злее; как огненный кинжал, сверкало в чёрной амбразуре узкое красное пламя. Как зимний ветер, свистели над головой пули, но Газинур уже знал, что ярость эта бессильна. Дорога каждая секунда. Каждая секунда оттягивает нашу победу, уносит десятки жизней…

Ни чувства страха, ни колебания.

И, пробежав два шага, отделявшие смерть от бессмертия, Газинур припал своей грудью к пасти остервеневшего пулемёта…

Застывшие в нечеловеческом напряжении батальоны поднялись, как один человек, и, осенённые величием подвига своего боевого товарища, ринулись вперёд. Как морской штормовой прибой, обрушились они на врага и смяли его…

Капитан Бушуев и гвардии майор Ермилов сняли мёртвое тело Газинура с амбразуры и положили на снег. Можно было подумать, что Газинур спит. Страдания и смерть не исказили его лица, словно смерть чувствовала, что не властна над ним.

Трудно было поверить, что большие, ясные, полные жизни глаза его никогда уже не засверкают искоркой усмешки, что из этих уст любимого ротного запевалы никогда уже не слетит песня, что эти чуть припухлые губы никогда не произнесут весёлой, озорной шутки…