Текст книги "Завет воды"

Глава 17
Расы врозь

1935, Мадрас

Оуэн и Дженнифер Таттлберри – англо-индийские друзья Онорин, а теперь и Дигби; Дженнифер работает телефонисткой на коммутаторе, а ее муж – машинист паровоза. Оуэн целыми днями стоит на рулевой площадке своей “Бесси”, громадной свистящей “подружки”, перед ним множество приборов, манометров и рычагов – свершившаяся мечта мальчишки. Маршрут до Шоранура[87]87
  Город в Керале, недалеко от побережья.


[Закрыть] редко дает ему возможность присесть.

– Я вижу, как солнце встает над Бенгальским заливом, – рассказывает Оуэн. – А потом вижу, как оно садится над Аравийским морем. Ну разве я не самый счастливый человек на свете?

Дигби озаботился поисками нового транспортного средства. Машина – слишком дорого, а вот подержанный мотоцикл вполне подошел бы. Оуэн обмолвился, что у него имеется подходящий и по цене, которая устроит Дигби. И Дигби с Онорин отправились на джатке в железнодорожную колонию Перамбур. Этот англо-индийский, обнесенный стеной анклав на окраине города напоминает детскую игрушечную деревню, он весь утыкан маленькими одинаковыми домиками. На центральной поляне мальчишки играют в крикет теннисным мячом. Подростки собираются вокруг качелей под бдительным присмотром взрослых. В поле зрения никаких сари или мунду – сплошь платья, брюки и шорты.

Перед домом Таттлберри стоит автомобиль неведомой марки, некрашеный и с заметными швами от сварки. Онорин сразу направляется в дом, а Оуэн ведет Дигби на задний двор знакомиться с “Эсмеральдой”, которая за умеренную сумму может перейти в его руки. Цена действительно выгодная, хотя Дигби и сомневается, вправду ли она “стопроцентная жемчужина!”, как уверяет Оуэн. Оуэн обещал поднатаскать Дигби в механике – тут он не силен, в отличие от устройства человеческого тела. Формально “Эсмеральда” – это обычный английский “Триумф”, но Оуэн признается, что топливный бак, руль, передняя стойка, опора двигателя, шасси, выхлопная система и деревянная коляска были изготовлены в депо Перамбурской железной дороги, так что технически этот мотоцикл – отчасти локомотив. Родной у него только одноцилиндровый двигатель.

– Она неприветлива, пока не познакомишься поближе, – признается Оуэн. – Но будет верна тебе как никто другой. Я так сильно ее люблю, что готов всю жизнь быть твоим механиком. Обещаю.

С Оуэном в коляске в роли инструктора Дигби заводит “Эсмеральду” и делает несколько кругов по анклаву. А когда они возвращаются к дому, он уже влюблен в мотоцикл.

– Она же как семья, Дигби. Если бы у меня теперь не было машины, ни за что бы с ней не расстался. Видел мою тачку? Красотка, да? Только покрасить надо.

Они должны остаться на ужин, “никаких возражений”. Онорин усаживают рядом с широкоплечим парнем в безукоризненно отглаженных черных брюках и безупречно голубой рубашке, рукава которой закатаны достаточно высоко, чтобы демонстрировать могучие бицепсы. Дженнифер представляет его как своего брата Джеба. Он светлее сестры, шатен. Сжимая руку Дигби в своей могучей ручище, он говорит:

– Док, а мой зять, должно быть, любит вас, если решился расстаться с “Эсмеральдой”.

– Док, – вмешивается Оуэн, – вы пожимаете руку будущему олимпийскому чемпиону, запомните мои слова. Если уж Джеб не попадет в нашу хоккейную команду, тогда уж не знаю кто, черт побери.

– Не сглазь, бога ради, – улыбается Джеб.

– Мой братец не отличит билет от баклажана, но числится билетным контролером. – Дженнифер ослепительно улыбается, ровные зубы оттеняет красная губная помада. – Его каждое утро пичкают сырыми яйцами, кормят бараниной на обед, и весь день он играет в хоккей. Чем не жизнь, а?

Контраст между светлым Джебом и его темнокожим зятем поразительный. Оуэн, с его руками, черными от загара, с вечной полоской машинного масла под ногтями, вдобавок еще и простодушный добряк.

Джеб живет с матерью в нескольких домах отсюда. Она вскоре присоединяется к ним, как и тетушка Оуэна, двое детей Таттлберри и племянница. Вся семья собирается за столом вместе с почетными гостями. Дигби очарован этой картиной семейного уюта: детишки устроились на коленях у взрослых, их дядя Джеб разливает по рюмкам домашнюю настойку, сшибающую с ног почище любого локомотива, а Дженнифер подает еду, которую называет “пиш-паш”, – рис, баранина, картофель, горошек и много специй, тушенное все вместе, пальчики оближешь.

Оуэн явно гордится женой.

– Она настоящая находка, а, Док? Кто бы подумал, что такая девушка пойдет за такого чернявого, как я!

Оказавшись за пределами железнодорожной колонии, “Эсмеральда” проезжает мимо кучки жалких хижин и убогих лачуг, сколоченных из всего, что подвернулось под руку. Контраст ошеломляет: анклав англо-индийцев, в котором нет места туземцам, хотя одновременно и сами обитатели анклава исключены из общества правящей расой, и в этом отношении они не отличаются друг от друга. Но тогда и он такой же. Дигби Килгур – угнетенный в Глазго, угнетатель здесь. Мысль повергает его в отчаяние.

Глава 18
Каменные храмы

1935, Мадрас

Автомобиль Селесты останавливается перед жилищем Дигби. Из соседнего дома доносится дребезжащий старческий голос, выводящий мелодию, которую подхватывают юные девушки, – “Супрабха́там”[88]88
  Утренняя молитва в индуизме.


[Закрыть]. Краткая нотная азбука религиозного песнопения, ее мелодия и синкопа вошли в плоть и кровь Селесты. Джанаки – тамильская а́йя[89]89
  Няня из местных жителей.


[Закрыть], которая живет с ней еще с тех пор, когда она маленькой девочкой росла в Калькутте, – напевает эту молитву, расчесывая волосы Селесты. В знаменитом храме в Тирупати[90]90
  Одно из крупнейших мест паломничества в индуизме, расположенное в 100 км к северу от Мадраса (Ченная). Храм Тирумалы Венкатешвары, посвященный одной из форм бога Вишну, является самым богатым индуистским храмом в мире, своего рода “индуистским Ватиканом”.


[Закрыть] этот гимн поют, пробуждая божество, Господа Венкатешвару.

После смерти родителей Селесты ее единственной семьей стала Джанаки. Много лет спустя, когда Клод, несмотря на ее возражения, отправил мальчиков в пансион в Англию, для Селесты словно сама жизнь покинула дом. Чтобы вывести ее из депрессии, Джанаки повезла Селесту в Тирупати. Босые, они присоединились к тысячам людей, взбиравшихся на гору по ступеням, отполированным миллионами паломников прошлого, и она вновь слышала “Супрабхатам”. Единение с великим множеством преданных, каждый из которых нес свои горести, придало ей сил. Когда Джанаки подставила голову под бритву цирюльника, пожертвовав храму свои волосы, Селеста последовала ее примеру. По мере того, как локоны падали на землю, скорбь разжимала свои когти. А когда после долгих часов в очереди она смогла наконец узреть Господа Венкатешвару, то почувствовала, как кожа покрывается мурашками. Десятифутовое, усыпанное драгоценными камнями миролюбивое существо больше не было идолом, изображением, но воплощением самого Вишну, излучающим такую мощь, что Селеста ощутила, как гора дрогнула под ногами, и жизнь ее перевернулась.

Когда Клод вернулся из Англии, он вполне мог бы узнать, что в ней изменилось, о ее обете се́ва, если бы спросил. Но он лишь молча уставился на стриженую голову жены. “Сева” означает избавление от эгоизма посредством служения. Для Селесты служение принимало разнообразные формы, в частности, ежедневной добровольной работы в Мадрасском детском приюте.

Дигби появляется с тряпочной санджи́[91]91
  Небольшая холщовая сумка.


[Закрыть] через плечо, такую сумку решались носить очень немногие англичане. Немножко вздернутый и взволнованный, он забирается в машину. Как школьник, собирающийся на пикник, думает Селеста.

В окошко автомобиля просовывается темная рука с жестяной коробкой.

– Саар[92]92
  Искаженное “сэр”.


[Закрыть] забыл самосы, – сообщает Мутху.

– Можно? – Селеста с любопытством приподнимает крышку жестянки. Надкусывает самосу, начинка исходит паром. – Божественно. – Она чуть наклоняется вперед, чтобы крошки не просыпались на ее оранжевую ку́рту[93]93
  Свободная рубаха, доходящая до колен, может быть и мужской, и женской.


[Закрыть]. – В жизни ничего вкуснее не пробовала.

– Если мисси нравится, я приготовлю много, – улыбается Мутху.

Они отъезжают, и Селеста хохочет:

– Он назвал меня “мисси”. Как школьницу.

Дигби лишь молча усмехается.

На подъезде к Адьяру, когда они пересекают реку и едут мимо обширного болота, Дигби неуверенно начинает:

– Признаюсь, я прошлой ночью почти не спал.

– А что случилось?

– Переживал, что ввел вас в заблуждение, представив дело так, будто бы что-то понимаю в искусстве. Я не получил такого воспитания, как, думаю, вы. Я не видел великих музеев Европы и всякого такого. Те несколько месяцев, что провел в Лондоне, я не выходил из больницы. Ну вот, я должен был сбросить камень с души. – Признавшись, он покраснел.

– Дигби, я вас разочарую. В моем детстве не было никаких великих музеев. Мои родители служили миссионерами в Калькутте. Мы жили в доме из двух комнат. И у нас была только одна айя, а не десяток слуг, как у прочих наших знакомых. Не нужно делать такое лицо. Это был подарок судьбы! Поскольку мы были слишком бедны, чтобы отправить меня в Англию, я избежала душевной травмы разлуки с родителями в пятилетнем возрасте. Вы же знаете, это считается обычным делом – отослать ребенка за океан в пансион, именно это Клод проделал с моими мальчиками. Раз в два года повзрослевший ребенок сходит с судна в Индии. И нет никакого шанса, что это по-прежнему твой малыш. Он пожимает тебе руку и говорит: “Здравствуйте, мама”, потому что “мамочку” он уже не помнит.

Свободная подвеска автомобиля заставляет их раскачиваться в унисон – ритм, располагающий к откровенности.

– Мне еще повезло, что они вообще приезжают домой. Некоторые дети проводят каждое лето в Илинге или Бэйсуотере[94]94
  В то время – пригороды Лондона.


[Закрыть] с “бабулей” Андерсон или “тетушкой” Полли, которые за умеренную плату играют вашу роль. Невыразимая жестокость.

– Но тогда зачем?

– Зачем? Потому что существует признанное медицинское мнение, что если ребенок останется в Индии, он непременно сляжет с тифом, проказой или оспой. А если доведется уцелеть, он станет слабым, ленивым и лживым. И неважно, что множество из нас отлично выживают. И эту чушь можно прочесть в руководстве для Гражданской службы! “Качество крови ухудшается”, согласно утверждениям сэра Болвана Такого-то и Такого-то, члена Королевского медицинского колледжа. А здесь, прошу заметить, просто образцовые школы. Но в таком случае мои несчастные сыновья вынуждены будут учиться вместе с англо-индийцами. У них появится акцент полукровок, чи-чи, как у их матери, за спиной их будут называть “пятнадцать анна”, хотя они даже не англо-индийцы.

В рупии шестнадцать анна, а быть Селестой означало быть на одну меньше. Горечь ее слов потрясает Дигби, но и он удивляет Селесту. Он слушает всем своим существом, как ей кажется, предлагая чистый холст своего разума для ее мыслей. Боже, да он, кажется, влюблен. Будь бережна с ним.

– Я не могу представить, – говорит он, – англичанку, нога которой никогда не ступала на землю Англии.

Когда Клод упомянул между делом, что у него появился новый ассистент-хирург, он сказал лишь, что это католик из Глазго. Вот и все, что Клод считал существенным для характеристики человека. Но мужчина, сидящий рядом с ней, гораздо сложнее. Она, не отдавая себе отчета, тянется к его щеке и касается рваного шрама. Он густо краснеет, как будто она обнажает в нем нечто непристойное, хотя намерения у нее были ровно противоположные. Она поспешно продолжает разговор, скрывая их обоюдное замешательство:

– Вообще-то я бывала на родине. Когда я окончила школу, друг моих родителей оплатил поездку. Было ужасно любопытно.

Она вспоминает, как корабль входил в холодную туманную бухту Тилбери и свое первое впечатление от Лондона. Величественные здания, которые она так мечтала увидеть, оказались серыми и закопченными из-за дыма угольных печей. В унылых провинциальных городках крохотные домишки тесно жались друг к другу, как халва в кондитерской. Даже белье на веревках было серым.

– Я получила стипендию в школе, где из девочек готовили миссионерок. Хотите верьте, хотите нет, но я жаждала изучать медицину. Но через несколько месяцев после моего отъезда из Индии родители умерли. Холера, – буднично добавляет она.

Она смотрит на океан, как раз появившийся по левую руку. Навстречу движется другой автомобиль, и обоим приходится разъезжаться медленно и аккуратно, чтобы не застрять в песке.

Обернувшись, она видит, что Дигби внимательно изучает ее, как художник – свою модель.

– Я тоже осиротел, – застенчиво говорит он.

В Махабалипурам Селеста ведет Дигби через дюны. Молочно-белую ленту пляжа, лежащего перед ними, разрывают темные глыбы скал, похожие на разбитые остовы кораблей.

– Вон те пять фигур, вырезанных из одного валуна, называются ра́тхас, – рассказывает Селеста. – Потому что они имеют форму колесниц. Целая процессия. И… – Она обрывает сама себя. – Нет ничего хуже экскурсий. Дигби, ступайте и смотрите. Я буду ждать вас около пятой фигуры, там рядом каменный слон. Увидите.

Он подчиняется без колебаний. Она даже немножко разочарована, что он не стал протестовать.

Перед первой ратхой стоит на страже пара колоссальных пышных женских фигур, полоска ткани едва скрывает их соски, а другая – лобковую область. Селеста видит, как Дигби достает блокнот. Что этот сирота из католического Глазго – как зловеще звучит, однако, – думает о чувственной скульптуре на священном сооружении?

Она садится в тени пятой ратхи, снимает темные очки, разглядывая округлости статуй. Первое посещение этого места подвигло ее к изучению всего, что возможно, о храмовом искусстве. Что, в свою очередь, несколькими годами позже привело к организации выставки южноиндийских художников. Венгерский дилер, купивший множество работ, восхищался ее галерейной деятельностью. Он посоветовал “покупать то, что нравится и что можно себе позволить”. Так она стала коллекционером.

Неужели поэтому я здесь? А Дигби – часть коллекции?

Проходит немало времени, прежде чем она замечает Дигби, вынырнувшего из четвертой ратхи, как кролик из шляпы. Он видит Селесту, и тревожная тень омрачает его улыбку – он заставил ее ждать? Они идут по дюнам к северу, туда, где в тени палисандра их ждет шофер с корзиной для пикника. Она расстилает плед. Прямо перед ними возвышается гигантский валун песчаника высотой в пятьдесят футов и вдвое длиннее, поверхность его представляет собой пространный рассказ о богах, людях и животных. Дигби глаз не сводит с изображений, одновременно уничтожая сэндвичи с помидорами и чатни, уже совершенно не стесняясь.

– А это что такое? – спрашивает он с набитым ртом.

– Происхождение Ганги. Вот эта расщелина – это Ганга, пролившаяся в ответ на мольбы правителя, но если бы она излилась прямо на землю, это перевернуло бы мир, поэтому Шива пропустил ее через свои волосы – видите, вон он, с трезубцем? А вон те летающие на самом верху пары мои самые любимые. Гандха́рвы. Полубоги. Мне нравится, как свободно они парят. А дальше видите – пахари, карлики, садху… Видите, кошка стоит на задних лапах, прикидываясь мудрецом? И мышка, идущая к ней на поклон? Здесь и юмор, и трагедия, и всякий раз что-то новое.

Дигби торопливо приканчивает свой сэндвич, тянется за блокнотом.

– Мы можем задержаться здесь еще немножко?

– Конечно! У меня есть книжка. – Она прислоняется спиной к стволу дерева и раскрывает роман.

Проснувшись, видит, что Дигби разглядывает ее. Когда она успела задремать? Она садится, требовательно протягивает руку:

– Позволите?

Он колеблется, но все же уступает. Он делал быстрые наброски, три-четыре на странице. Глаз художника в сочетании со знанием анатомии рождает предельно точную картину всего, что он видит.

– Вот это да, да вы мастер сисек! Ой, простите, рисунка! Клянусь, я хотела сказать “рисунка”.

Дигби вовсе не подчеркивал грудь, не больше, чем сам скульптор, но за него это сделали карандаш и белая бумага. Он уловил и запечатлел каждый жест, каждую мудру – словарь танцовщика.

– Дигби, нет слов. Какой талант!

Она переворачивает страницу – женщина в темных очках, с тончайшей щелкой между приоткрытыми губами, сквозь которую она впитывает воздух во сне. Она чувствует себя вуайеристом, заглядывающим в храм сластолюбца на покое. Ее образ на бумаге рядом с высеченными в скале фигурами слил воедино эпохи. Селеста рассматривает себя со стороны. Лесть – не правильное слово для описания портрета. Эмпатия – качество, что присутствует и в окружающих их скульптурах. Художники древности были в первую очередь преданными, верующими. Без любви к предмету изображения они стали бы просто резчиками, ремесленниками, их обожание – вот что оживляет камень. Она чувствует, как пылает лицо. Дигби целомудрен, но он разбирается в женском теле благодаря своей профессии, которая предполагает многие часы внимательных наблюдений вкупе с чудовищной степенью близости.

Дигби волнуется.

– Мне нравится, – признается Селеста, но эти слова словно произносит совсем другой человек. – У вас дар…

А Клод, стремился ли он когда-либо воздать ей должное? Сейчас ей нестерпимо хочется порвать с прежней жизнью.

– Бегство, – слышит она Дигби, точно тот читает ее мысли.

– Простите? – вспыхивает она вновь.

– Это бегство, а не дар. Мальчиком я рисовал воображаемые миры, которые были счастливее, чем мой. Лица. Фигуры. Ровно то, что я вижу здесь.

Неужели стремление творить сопровождается стремлением разрушать? Дабы воссоздать вновь?

– Бегство от чего, Дигби?

Лицо его застывает, как скала. Как будто она опять коснулась его шрама. Наконец он отвечает, и голос звучит слишком звонко и радостно, отвлекая от дальнейших расспросов.

– А они не стеснялись обнаженного тела, да? Это сразу заметно. Для них это было естественно. – Дигби смотрит на нее в упор.

– Верно, – кивает она. – Вместе с моей айей, Джанаки, я бывала в храмах Кхаджурахо на севере. Поразительные изваяния совокупляющихся пар, куртизанок… скажем так, воображению места не остается. Паломники, приходящие туда, были бы оскорблены, увидев подобное на киноафишах. Но на стенах храма это священные изображения. Скульптуры просто повторяют священные тексты. Их основная мысль: “Это и есть жизнь”

– И уж точно это не прокатило бы в Хай Кирк[95]95
  Кафедральный собор Глазго.


[Закрыть] в Глазго! – Дигби невольно выпускает из-под контроля свой акцент. И вознагражден ее смехом. – Серьезно, – продолжает он. – В христианстве мне всегда не нравилось, что все начинается с того, что мы грешники. Если бы я получал пенни каждый раз, когда моя бабуля говорила, что все мальчишки вороватые лживые распутники, и я не исключение… Простите, Селеста. Надеюсь, моя вера – или ее отсутствие – вас не оскорбляет.

Селеста мотает головой. Разве после смерти родителей она может цепляться за веру? Они с Дигби окружены призраками, и не только древних скульпторов, оставивших отметины на этих камнях.

– Дигби, как умерли ваши родители? – Вопрос парит в воздухе, как гандхарва. Лицо Дигби темнеет; маленький мальчик пытается сохранить мужество перед лицом невыразимого. – Забудьте, что я об этом спросила, – торопливо поправляется она. – Забудьте.

Губы Дигби приоткрываются, как будто он собирается заговорить. Но затем снова плотно сжимаются.

По пути домой оба молчат. Селеста испытывает удивительное послевкусие путешествия во времени – дар, который Махабалипурам преподносит своим гостям. Она беспокоится о своем спутнике. Они оба выкроены из ткани потерь. Она украдкой поглядывает на него, на твердый подбородок, крепкие мускулистые плечи. Да ради всего святого, вовсе не из фарфора он сделан. С ним все будет в порядке.

– Селеста… – начинает Дигби, когда они подъезжают к его дому, голос хриплый от долгого молчания.

Она берет его за руку, прежде чем он успевает продолжить.

– Дигби, спасибо за прекрасный день.

– Но я это и хотел сказать!

Она улыбается, хотя сердце ее переполняют печаль и желание. Она сжимает его пальцы, удерживая свое тело в узде, выпрямляется. Взгляд падает на их соединенные руки.

– Вы хороший человек, Дигби, – говорит она. – Прощайте. Вот, я сказала это за нас обоих.

Глава 19
Пульсация

1935, Мадрас

Дигби клянется не думать о ней. И постоянно только о ней и думает. Она высечена в его памяти, как скальная скульптура; мысли о Селесте занимают весь дождливый сезон, который не заслужил своего названия, и тайфун, который, безусловно, заслужил, и “весну”, промелькнувшую в мгновение ока. Он по-прежнему чувствует запах прибоя, вкус сэндвича с чатни и вызывает в воображении лицо спящей Селесты – лицо, в котором читается все, что она пережила, пускай ее шрамы менее заметны, чем его.

У него есть только одно утешение – “Эсмеральда”. До сих пор она оправдывала рекламное заявление Оуэна насчет “стопроцентной жемчужины”. Она капризна, но щедро вознаграждает терпеливого владельца. По выходным она сопровождает его к новым впечатлениям, обследуя окраины города: гора Святого Фомы, пляж Адьяр и даже Тамбарам[96]96
  Дальний пригород Мадраса.


[Закрыть].

Хотя радиус его поездок существенно увеличился по сравнению с былыми велосипедными деньками, круг друзей остается небольшим: Онорин, Таттлберри и Равичандран. Лена Майлин пишет Дигби пространные письма: она быстро поправляется, а Франц передает приветы. Лена шлет соблазнительные фотографии их гостевого домика в поместье “Аль-Зух”, где, как она говорит, Дигби сможет расслабиться и порисовать. Он пообещал приехать летом, когда Мадрас становится абсолютно невыносимым.

Дигби и Онорин стали гостями Таттлберри на осеннем балу Железнодорожного института; Дженнифер назвала это событием, которое “никак-нельзя-пропустить”, – как выяснилось, нельзя пропустить никому из англо-индийской общины. Седовласые дедули и бабули вместе с младенцами клевали носом по углам, не обращая внимания на “Дензел и Дьюкс” на сцене, наяривавших все подряд, от джаза до польки. На “Апрельских ливнях” и “Звездной пыли”[97]97
  Популярные песни 1930-х.


[Закрыть] к ним присоединилась знойная певичка. Дигби наблюдает за пожилой парой, ловко маневрирующей на забитой людьми танцевальной площадке, они женаты так давно, что их тела словно отпечатались друг в друге.

Дженнифер тянет Дигби танцевать, не обращая внимания на возражения.

– Я научу тебя, не переживай, – уверяет она. – По сравнению с хирургией это ерунда.

Дигби, впрочем, предпочел бы гастрэктомию.

– Двигай бедрами, – командует Дженнифер.

Появление ее брата Джеба в сопровождении свиты симпатичных приятелей вызывает небольшой переполох.

– Принц Перамбура почтил нас своим присутствием, – насупившись, хмуро бросает Дженнифер.

В тот же миг какая-то молодая женщина резко отодвигает стул и вылетает из зала, ее родители, братья и сестры следуют за ней, бросая злобные взгляды на Джеба. Джеб стоит в сторонке – смиренный, вежливый, глаза в пол. Дженнифер, грустно качнув головой, объясняет:

– Мэри и Джеб были вместе с тех пор, как еще подгузники носили. Он даже подарил ей кольцо. А месяц назад мой братец взял и бросил ее. Я до сих пор в ярости.

Со своего места Дигби видит, как Джеб проплывает по залу, словно босс, инспектирующий офис, как он машет “Дензел и Дьюкс”, которые приветствуют его, как королевскую особу. Он проходит мимо Дженнифер, презрительно фыркнувшей в сторону брата, но потом внезапно возникает у нее за спиной, подхватывает под руку, поднимает и увлекает на танцпол. “Дензел и Дьюкс” играют ча-ча-ча, все взгляды устремлены на брата с сестрой, Джеб мастерски ведет, едва касаясь партнерши кончиками пальцев, плавно покачивая бедрами. Дигби завидует умению, которым ему точно никогда не овладеть. Опять его удивляет контраст между голубоглазым шатеном Джебом и Дженнифер с ее угольно-черными глазами и смоляным пучком волос со свисающим слева локоном. В сари, с окрашенным хной пробором[98]98
  Знак замужней женщины.


[Закрыть] и потту на лбу, она могла сойти за тамильскую жену, в то время как Джеба легко принять за загорелого англичанина, только что вернувшегося с летних каникул в Италии.

Джеб, изящно закружив напоследок, подводит улыбающуюся сестру обратно к ее креслу, но тут же нацеливается на скромную юную красотку в эффектном белом платье, разрисованном крупными красными розами и скроенном так, чтобы продемонстрировать роскошное декольте. Но нет – оказывается, целью была ее громадная мамаша. В брюках с высокой талией и белой сорочке с жабо Джеб похож на матадора, когда профессионально ведет тетушку по залу, всячески демонстрируя благоговение перед ее скрытыми талантами, а она подтверждает, каждым движением доказывая, что двадцать лет назад была горячей штучкой… а тем временем скромная дочурка все больше нервничает, сидя на своем месте, потому что знает то, что Дигби заметил только сейчас, – с того момента, как Джеб вошел в зал, все прочее было лишь маскировкой, сплошным дымом и зеркалами, потому что жребий брошен и для него существует только одна девушка на свете, вот эта очаровательная тетушкина дочка в белом с розами платье, эта любовь-с-первого-взгляда-драгоценная-дорогая, и забудь-все-россказни-обо-мне, это гадкая клевета, распускаемая этой задницей Мэри и ее Чарли-Билли-бала-болы братцами, деревенщина, сплетни, вздор, лягушки, угодившие в ведро и норовящие утянуть с собой на дно отважную душу, которая стремится увидеть мир…

Дигби почти не удивлен, узнав от Оуэна, что новую пассию Джеба зовут Розой. Он невольно представляет, как понравилась бы Селесте эта драма и этот вечер. Но Селеста – всего лишь мечта, а тут настоящие женщины из плоти и крови проплывают мимо в облаке духов, взглядами зовут к приключениям. Час спустя, когда Дигби и Онорин собираются уходить, танцы в самом разгаре.

Дигби едет неторопливо, с той единственно возможной для “Эсмеральды” скоростью, если в коляске пассажир, а это немногим быстрее велосипеда. Морской бриз бодрит и очищает. Дигби сдвигает очки на лоб, волосы Онорин развеваются за спиной, и сестра улыбается.

– Все розы для Джеба, – кричит через плечо Дигби; образ кружащегося платья, усеянного красными розами, еще жив в памяти.

Ему хотелось бы поговорить о Селесте, но, разумеется, он никогда не упоминает ни о ней, ни об их поездке, никогда не произносит вслух ее имени.

Онорин смеется и кричит в ответ:

– Розы жутко раздражали бы, если бы не увядали и не засыхали со временем. Красота и состоит в том, что она недолговечна.

Джеб это наверняка знает, думает Дигби. А вот знает ли Роза? И если красота столь эфемерна, как насчет прекрасных вещей, которыми вы не можете обладать? Возможно, именно такая красота сохраняется навеки.

Наступление летней жары знаменует собой начало очередного года в “Лонгмер”, Мутху отмечает это событие в кухонном календаре.

Проходя через предоперационную и утирая носовым платком едкий пот со лба, Дигби узнает пациента на каталке. Мужчину с голубыми глазами и слегка загорелой кожей можно принять за англичанина – редкое зрелище, если дело касается хирургических пациентов в “Лонгмер”.

Дигби заглядывает в список Клода и видит там только одно имя – Джеба.

– Пустяки. – Джеб смущен встречей с Дигби. – Просто абсцесс. – Он показывает на пылающий красный желвак на шее. – Подумал, что доктор Арнольд вычистит его. Клод любит спортсменов, приходит на каждый наш матч.

– И давно он у тебя? – спрашивает Дигби, хотя на самом деле хочет сказать: “Я бы не доверил Клоду выдавить прыщ у меня на заднице”. Внимательно вглядывается в желвак.

– О, уже много месяцев. Но теперь мешает, сволочь.

Когда появляется Клод забрать Джеба в операционную, тот беспечно машет Дигби на прощанье.

Много месяцев? Мысль не дает Дигби покоя. А потом ему становится не по себе.

Он отправляет стажера попросить Онорин прийти в операционную, если она не занята. Переодевается, моет руки и заходит взглянуть на больного еще разок. Хлороформ уже подействовал, глаза Джеба закрыты. Вздутие на шее красное, воспаленное – очень похоже на абсцесс. Может, я и ошибаюсь, думает Дигби. Но когда прикладывает ладонь к коже, она вовсе не горячая, как должно быть при абсцессе. И, к ужасу Дигби, пульсирует, с каждым ударом сердца приподнимая и чуть раздвигая его пальцы.

– Неужели это доктор Килгур? – появляется из-за его спины Клод, уже полностью готовый к операции, и одновременно с ним в операционную проскальзывает Онорин, прижимая маску к лицу. До полудня еще далеко, но Дигби чувствует отчетливый запах алкоголя. – Разве нам недостаточно работы с туземцами? Пришли взглянуть? – Если на лице Клода и присутствует улыбка, то она надежно скрыта хирургической маской, а уж в глазах ее точно не видать.

– Прошу прощения. Просто мы с Джебом знакомы, – оправдывается Дигби. – Он брат моего друга. И я случайно увидел его в предоперационной. – И продолжает, понизив голос: – Я подозреваю… я уверен, доктор Арнольд. А что, если это не абсцесс, а аневризма?

Глаза Клода становятся ледяными. Откровенная ненависть во взгляде пугает Дигби. На миг ему кажется, что это из-за Селесты, но все грехи, в которых его можно обвинить, существуют лишь в его голове.

Клод берет себя в руки.

– Чепуха, дружище, – говорит он. – Вы ведь здесь уже достаточно давно, чтобы узнать абсцесс. Этот разбух от гноя. А пульсация передается от сосудов, расположенных позади него. Мы же в тропиках. Гнойные абсцессы здесь встречаются чаще, чем прыщи.

Каждое слово отчетливо и уверенно. Клод всегда прав.

– Просто он даже не теплый… – лепечет Дигби. – Возможно, пункция тонкой иглой для начала могла бы прояснить…

– Это гнойный абсцесс, – невозмутимо констатирует Клод. – Я вскрывал эти штуки, еще когда вы пешком под стол ходили! Отойдите отсюда и смотрите.

Антисептик не успевает высохнуть, как доктор Клод Арнольд взрезает скальпелем вздутие. Наружу вытекает гной, густой и вязкий, и Клод оборачивается к Дигби, уже открыв рот, чтобы сказать: “Видишь?” – как в следующее мгновение струя крови, яркой артериальной крови, ударяет в лицо Клода. Он отпрыгивает, ошеломленный, но все же недостаточно быстро, потому что его настигает следующий залп, мощный фонтан, бьющий в ритме сердца Джеба.

Клод, шарахнувшись назад, спотыкается о табурет. Дигби бросается вперед, голыми руками хватает хирургические салфетки, зажимает ими аневризму, потому что это именно она: очаговое ослабление стенки каротидной артерии. Онорин отбрасывает маску и спешит на помощь.

Разрез, проделанный Клодом, настолько длинный и глубокий, что простым зажимом не зачинить брешь в дамбе. Салфетки становятся алыми, как и пальцы Дигби, кровь капает со стола и собирается в лужицу на полу. Дигби орет, требуя зажим и нитки. Лицо Джеба уже обрело мертвенную бледность. Когда Дигби вытаскивает салфетки, кровь из рваного разреза пульсирует не так интенсивно. Он яростно зашивает сосуд, но к тому времени сердце Джеба уже остановилось, потому что не осталось крови, которую нужно перекачивать. Пациент истек кровью. Скончался от кровопотери. Глаза Джеба полуоткрыты, и Дигби кажется, что он смотрит прямо на него, словно спрашивая: “Почему ты позволил ему сделать это?”

Звук падающей на пол табуретки собрал всех, находившихся в пределах слышимости. В операционной стоит небольшая толпа, разглядывая жуткую картину.

– Да уж, черт меня побери! – с расстояния в шесть футов мямлит Клод, нарушая повисшее в операционной безмолвие.