Текст книги "Меморандум Квиллера"

– Это в Барселоне. Мы знаем…

– Вы знаете не все.

– Мы знаем авеню в Барселоне, которая называется Лас Рамблас. А какой номер?

– Испанская инквизиция в новом стиле при помощи амитала, а вы видали когда-нибудь быка с кольцом в носу, быка на арене с кольцом в носу? Она стоит, как матадор, ноги вместе, бедра вперед, и вы хотите забодать ее, как бык, если она будет стоять так на арене, на арене…

– Вы не забыли номер в Лас Рамблас?

– Вы его не знали и не узнаете…

– Нам известно, что это не пятнадцать…

“Ходят косари, ходят косари по лугу…”

– Ведь мы же должны послать туда коробку-контейнер, но не знаем номера дома…

– Убирайтесь к дьяволу!

– Где находится ваша резидентура? Уж конечно, не в Барселоне?

“Держись, Квиллер! Боже мой, как тяжело! Держись, будь они прокляты! Ты обладаешь преимуществом перед ними. Используй же его, Квиллер!” Период максимальной эффективности препарата заканчивается, и я чувствую, что скоро начну освобождаться от действия инъекции. Что им удалось добиться от меня? Всего лишь четыре имени: Поль, Джоунс, Солли, Инга… Да, но Солли и Джоунс мертвы, Инга – сумасшедшая, а Поль – вне их досягаемости. В телефонном справочнике Берлина много Полей, и по одному лишь имени его не найти. Что еще? Возможность посылать письма без марок, коробка-контейнер, но ничего существенного… Максимальная точка действия препарата достигнута! Продолжай держать себя в руках, Квиллер! Спокойнее!

– Мы отправим контейнер в Барселону, и ваш человек сможет получить его в Лас Рамблас. Ну, что проще? Нужно всего лишь поставить номер на коробке и…

– Где я?

– В Лас Рамблас. Да, но какой номер?

– Пять.

– Пять?

– Шесть, семь… Все порядочные негры…

– Пятьдесят шесть? Точнее!

“Заметно, что они начали уставать. Превосходно! Их давление на меня ослабевает. Мое сознание проясняется, и все представляется мне значительно отчетливее. Буду продолжать их обманывать”.

– Бурро – по-испански осел. Вы говорите по-испански? – Я не мог молчать, мною овладело неудержимое стремление говорить. Это все еще результат инъекции, однако ее воздействие окончится уже через несколько минут.

– В Лас Рамблас я всегда разговариваю по-испански. Может быть, вы хотите через нас связаться со своим человеком в Барселоне?

– Сегодня они уже настороже, а вчера… – (Следи за собой, ты можешь проболтаться!) – Послушайте, если вы полагаете, что…

– Почему вы остались в Берлине? – В голосе у него впервые прозвучало плохо скрываемое раздражение.

– Новое поколение изобретает такую музыку, о которой раньше никто даже и не думал. Сложнейший, чарующий вас балет. Испытайте меня…

– Мы полагали, что вы вылетаете…

– Пусть летают свиньи, пусть летают фениксы, и чем выше они поднимутся…

– Фениксы? Феникс – да. Как вы узнали о “Фениксе”?

– Вы подслушивали мои телефонные разговоры, мерзавцы. Ничего вы…

– Что делал Солли?

– Моя вина, моя вина…

– Над чем он работал?

– Нацистская война… это же преступно…

– Какая война? Бактериологическая? Нам об этом хорошо известно. Что должен сделать с контейнером ваш человек в Барселоне?

“Ничего существенного я не должен говорить. Положение все еще опасное. Мои ответы – путаные и неясные. Это хорошо, однако он умело отбирает из них полезные детали. Он обязан чего-то от меня добиться и сделать это поскорее, иначе будет поздно, и ему это понятно; некоторые его вопросы слишком прямолинейны, как, например, почему я в Берлине. Он явно торопится… Мое состояние улучшается, худшее уже позади – покалывание кожи прекратилось, не поддающееся контролю беспокойство проходит, ясность мышления восстанавливается”.

– Только что звонили из вашей резидентуры: вам приказано немедленно отчитаться в своих действиях. Начинайте, Квиллер.

Действие инъекции закончилось, и я почти полностью владел собой.

– Начинайте отчитываться, Квиллер!

Физически я уже не мучился, если не считать боли в плече и жажды. Плохо, что у меня не было желания к чему-то готовиться, и я ощущал какую-то потерянность. Это не может продолжаться: если я выживу, то только за счет сообразительности, и мне следует тщательно готовить свои дальнейшие действия.

Охранники все еще стояли поодиночке в дальнем конце комнаты, но оружия у них я не видел. Октобер не двигался. Фабиан повернулся к нему, и мне удалось в этот момент взглянуть на его часы. 10.55. Таким образом, вся история продолжалась полтора часа.

Нужно как следует подумать. Почему Фабиан повернулся, чтобы взглянуть на Октобера? Они оба отошли от меня, остановились приблизительно в центре комнаты, и до меня донесся их шепот, но разобрать слов я не мог. Конечно, они отказались от попыток силой воздействовать на меня, и Фабиан в конце концов был вынужден прибегнуть к обычному вымогательству: “Начинайте отчитываться, Квиллер!” Не выйдет!

В комнате царила тишина, никто не шевелился, и я по-прежнему слышал, как они шепчутся. Пахло эфиром. Я ни о чем не думал. Но я же должен заставить себя думать! Почему я ни о чем не думаю? Ответ очень прост – я знаю, что будет дальше, так как это единственное, что они еще могут сделать.

Октобер повернулся и направился ко мне. Он заложил руки за спину, глаза у него остекленели; я тут же вспомнил человека в черной, тщательно подогнанной форме штурмовика, который стоял вот так же, заложив руки за спину, и говорил: “Некогда… я хочу поспеть в Брюкнервальд к обеду”. На всех гитлеровцах лежал одинаковый отпечаток, особенно бросавшийся в глаза, когда они готовились сделать то же самое, что и стоявший передо мной человек.

– Вы напрасно потратили мое время, – тихо заявил он, – а это непростительно.

Октобер повернулся и прошел вдоль группы охранников. Голоса он не повышал, но его слова я слышал.

– Шелл, Браун! – Двое сделали шаг вперед. – Ему будет сделана инъекция. После того, как он потеряет сознание, отвезите его на Грюневальдский мост, убейте выстрелом в затылок и бросьте в воду.

13. Мост

Бар на Моллерштрассе был еще открыт; я зашел туда и, взяв стакан горячего грога, уселся за столик; стакан я держал в руках. Кельнер вернулся за стойку и принялся разглядывать меня из-за кофеварки.

Длинной ложкой я мешал в стакане, иногда надавливая на ломтик лимона и наблюдая за пузырьками воздуха. От грога поднимался сильный аромат, и я жадно вдыхал его. В углу обнималась молодая пара, а у окна сидел худой человек, погруженный в глубокое отчаяние. Других посетителей в баре не было. В такую зимнюю ночь, как сегодня, бар был убежищем лишь для отчаявшихся и влюбленных, и я оказался здесь единственным посторонним, так как ни к тем, ни к другим не принадлежал. Как только грог остыл, я его выпил и заказал еще.

Я перестал дрожать, а если ощущал, что меня вновь вот-вот затрясет, то усилием воли подавлял приступ и затем сидел, не напрягаясь. Мокрая одежда на мне начала просыхать.

Из дома, где меня допрашивали, я был вывезен без сознания. Уклониться от инъекции я не мог, так как был привязан к креслу. Укол подействовал секунд через тридцать, в течение которых я мог еще наблюдать за ними. Октобер стоял рядом и смотрел на меня. Из дальнего конца комнаты подошли два охранника и остановились, ожидая, пока я потеряю сознание. В течение этих тридцати секунд я усиленно боролся с действием препарата, понимая, что, если он на меня подействует очень скоро, моя последняя надежда на спасение исчезнет. Из-за кресла появился анестезиолог и нетерпеливо взглянул на меня. Я понял, что препарат должен был подействовать уже секунд через пять – десять, но мне удалось растянуть этот срок секунд до тридцати. Анестезиолога это обеспокоило, однако я почти сразу же потерял сознание всего лишь с одной утешительной мыслью: никто не будет тосковать обо мне…

…Смерть отождествляется людьми с мраком и холодом, и я решил, что умер. Воды Леты плескались у моих ног. Однако возвращающаяся жизнь была хуже смерти из-за холода. Я лежал, уткнувшись лицом в землю, но, подняв голову, увидел цепочку огней на мосту. В моем не совсем еще проснувшемся сознании мелькнула было мысль; должно быть, и после смерти есть какая-то жизнь, однако я заставил себя не думать об этом. Меня бил озноб, и я все еще продолжал цепляться за землю.

Пуля по-прежнему причиняла боль, я не мог повернуть головы.

С большим трудом я вытащил ноги из ледяной воды и попытался нащупать рану на шее, но ничего не нашел и сообразил, что ее там вообще не было, после чего боль сразу же начала затихать. “Убейте его выстрелом в затылок”, – распорядился Октобер, и я решил, что именно так и произошло.

Я пролежал еще минут десять, усиленно размышляя, и в конце концов сделал вывод, что в дальнейшем мне следует жить как можно более незаметно. Я осмотрелся и обнаружил, что меня доставили сюда в моем “фольксвагене”, который стоял на обочине дороги. Я отполз по берегу озера подальше от машины и встал в тени моста. Проверять показания счетчика сейчас было бесполезно, я плохо соображал и не взглянул на него, когда ко мне подсел человек и заявил, что дальше машину поведет он. Но даже если бы я и запомнил цифры на счетчике, сейчас все равно это ничего бы мне не дало: водитель мог сделать любой крюк как на пути в дом, где меня допрашивали, так и при выезде к мосту. Правда, по счетчику можно было бы определить, что дом находится в пределах круга с определенным радиусом, но это могло быть полезным в лесу, а не в Берлине.

Пытаясь согреться, я начал быстро топтаться на месте, но тут же обнаружил, что хромаю, хотя никакой боли в ноге не чувствовал. Оказалось, что на ней нет башмака. Продолжая трястись, как марионетка, которую дергают за нитки, с посиневшими от холода руками, я проковылял под мостом и вдоль берега пробрался на другую сторону…

Ром спас жизнь многим, и сейчас спас мне: я почувствовал, как он согревает. Придя в бар, я сказал кельнеру, что оступился и упал в озеро, но он не поверил, так как я был трезв. Ноги у него, к сожалению, были меньше моих, иначе я предложил бы ему продать мне ботинки.

Прошло еще некоторое время, и меня перестало трясти. Из карманов у меня ничего не взяли.

– Мне нужно такси.

Кельнер сейчас же вызвал такси по телефону.

Увидев меня, таксист насторожился и даже посмотрел на свет банкноту, которую я ему протянул.

– Деньги не фальшивые, – сказал я, – но их нужно просушить: я упал в воду. Купите мне ботинки, хорошо?

Водитель отвез меня на стоянку такси, о чем-то пошептался со своими коллегами, ушел и вскоре принес ботинки. Я вышел из машины и часа два быстро ходил, чтобы восстановить кровообращение, от Грюневальда до Сименштадта и обратно, а потом направился на юг, к Вильмерсдорфу; слежки за мной не было.

Прошли сутки, прежде чем я сообразил, что, неправильно оценив отсутствие слежки, я и рассуждал неправильно, и это поставило меня в опасное положение. Правда, в ту ночь я заставил себя противостоять воздействию амитал-натрия, или пентотала, бензодрина (или чего-то аналогичного), выдержал допрос с пристрастием, выслушивал угрозы о неизбежности своей смерти, перенес купание в ледяной воде и шок возвращающейся жизни. Это объясняет мою неспособность понять причины отсутствия слежки во время прогулки до Сименштадта – тогда я еще не был в состоянии здраво размышлять. Однако это только объясняет, но не оправдывает – для неосторожности оправданий нет и не может быть. Мне, безусловно, следовало бы дожидаться до тех пор, пока мои мысли полностью прояснятся, и только после этого принимать решения, однако я поступил иначе.

Гостиница называлась “Центральная”, и я снял в ней номер, так как вопреки названию она затерялась в лабиринте маленьких улиц Мариендорфа, километрах в восьми к югу от Вильмерсдорфа. Гостиница была меньше отеля “Принц Иоганн” и содержалась куда хуже: заспанный администратор с всклокоченными волосами, пыль на абажурах и лампочках. Тем не менее, меня это устраивало – вполне возможно, что мне в течение некоторого времени предстояло числиться в покойниках, во всяком случае официально.

Администратор не обратил внимания даже на мой все еще влажный костюм. Отвечая на вопрос, он подтвердил, что гостиница может сдать мне в аренду и стоянку для машины – отдельный отсек в общем гараже. Я сказал, что сейчас устал, оставлю свой багаж на ночь в машине и привезу его завтра утром. Администратор даже не потрудился узнать, где я поставил машину, чтобы он мог присматривать за ней. Я сообщил ему, что немедленно лягу спать, но на самом деле, придя в номер, закрыл на ключ дверь, разделся, принял душ и разложил одежду для просушки около батарей отопления. Небольшой номер был чистым и теплым и, уж во всяком случае, более подходящим местом отдыха, чем пустынный и холодный берег озера.

Я не мог позволить себе сейчас же уснуть, поскольку снова должен был тщательно разобраться в создавшейся обстановке.

Передачу последнего биржевого бюллетеня “Евросаундом” я пропустил – нацисты схватили меня, как раз когда я ехал в отель “Принц Иоганн”, чтобы послушать ее. Вполне вероятно, что никаких важных указаний резидентуры в ней и не содержалось. Мне тоже, по существу, сообщать было нечего. Конечно, я мог бы назвать специалиста по психоанализу доктора Фабиана, работники резидентуры легко нашли бы его по телефонному справочнику Берлина (в вечной войне разведок каждая сторона тратит много времени на “боксирование с тенями”, часто упуская из виду, что иногда нужного человека можно найти, просто придя к нему домой, вместо того, чтобы заставлять всю свою агентуру его искать) и могли бы даже передать материалы о нем следственным органам. Вероятно, комиссию “Зет” можно было бы убедить арестовать Фабиана и судить его, как военного преступника. Он принадлежал к организации “Феникс”, был явно очень близок ее руководству, и, несомненно, в его карьере в военное время нашлось бы достаточно материалов для его осуждения. Однако мне, возможно, еще удастся использовать Фабиана для того, чтобы добраться вначале до Октобера, а потом и до моего основного объекта – Гейнриха Цоссена.

Подтащив к кровати мягкое кресло, я устроился поудобнее и попытался понять, почему нацисты не убили меня.

Предположение первое: в соответствии с распоряжением Октобера охранники привезли меня на мост, вытащили из машины и уже готовились сбросить в воду, когда в последнюю минуту кто-то, возможно полицейский патруль, спугнул их. Опасаясь стрелять или втаскивать обратно в машину, они просто решили сбросить меня в воду живым, хотя рисковали тем, что шум падения мог быть услышан. (Но в таком варианте все же остается неясным, почему Октобер выбрал именно Грюневальдский мост, ведь есть же сколько угодно более уединенных мест.) Таким образом, фашисты выполнили данное им распоряжение только частично, но доложили шефу, что его приказ выполнен полностью, надеясь, что, все еще находясь под влиянием наркотика, я утону, не приходя в сознание. Конечно, они не доложат, как все произошло на самом деле, ибо в подобном случае Октобер спустит с них шкуру.

Выводы из предположения номер один: Октобер считает меня мертвым: исполнители его приказа тоже в этом уверены. Следовательно, вопрос обо мне для нацистов исчерпан, и никакой слежки быть не может. Подтверждение: никто не следил за мной от озера до бара или на маршруте Грюневальд – Сименштадт – Вильмерсдорф. Если наблюдение было, я его заметил бы.

Предположение второе: Октобер пытается заставить меня думать так, как ему выгодно. Ему хочется заставить меня считать, что, по его мнению, я мертв, изменить применявшуюся мною до сих пор тактику и привести его к моей резидентуре. Поэтому он приказал своим подручным симулировать мое убийство; они окунули меня в озеро, а затем бросили на берегу, чтобы создать впечатление, будто я сам выбрался из воды и вновь потерял сознание. При такой версии я, очевидно, должен думать, что охранники не смогли пристрелить меня (по тем же причинам, что и в первом предположении, – им помешали), или же, оказавшись живым, настолько обрадоваться, что даже не задаваться вопросом, почему вообще так произошло.

Возражение: для того, чтобы узнать через меня местонахождение нашей резидентуры, Октобер поставил бы за мной тщательное наблюдение, но его не было. Кроме того, по-прежнему остается без ответа вопрос: почему все-таки был выбран именно Грюневальдский мост?

Предположение третье: Октобер мог пригрозить мне смертью, надеясь, что, коль скоро наркотики на меня не подействовали, возможно, повлияет страх. Человек хитрый и осведомленный о моей подпольной работе в нацистских лагерях смерти, он понимал, что откровенные угрозы меня не устрашат. Он подошел ко мне гусиным шагом, остановился в позе, характерной для фашистского палача, и типичным для гитлеровца напыщенным тоном объявил, что я напрасно потратил его драгоценное время. Отдавая своим людям соответствующее распоряжение, он не повысил голоса, зная, что я его услышу и поверю в вынесение им смертного приговора. Мужество и страх выражаются в разнообразных формах. Человек, бесстрашно карабкающийся на отвесную скалу, может струсить при виде змеи; человек, спокойно перенесший яростный шторм в море, падает в обморок при виде крови. Октобер мог полагать, что безоружный человек, не побоявшийся схватиться с пятью вооруженными охранниками, может струсить, оказавшись связанным и вынужденным выслушивать деловито перечисляемые детали своей предстоящей смерти.

Таким образом, и в этом варианте предполагалось, что я должен буду заговорить, чтобы спастись. Нацистам не удалось этого добиться, но признать предо мною неудачу они не могли, поэтому разыграли целый спектакль: применение наркотиков, похищение вместе с машиной, вывоз на мост. Мне следовало понять, что Октобер твердо держит свое слово. (И при такой версии я, очевидно, должен был рассуждать, как в предположении номер один, а именно: быть глубоко убежденным, что нацисты намеревались ликвидировать меня и только случайность помешала этому.)

Возражение: и в этом варианте за мной следовал бы “хвост” от озера. Вместе с тем, я теперь отвечал на свой вопрос о том, почему Октобер выбрал именно Грюневальдский мост и произнес название так, чтобы я это обязательно расслышал. Он хотел напомнить мне о смерти Кеннета Линдсея Джоунса, найденного мертвым в этом же озере. Для всех трех предположений общими были только два основных факта. Первое: я пока еще жив. Второе: за мной нет слежки. Первый факт объяснялся всеми предположениями, а второй был объясним только в первом.

Светло-лиловые обои на стене с рисунком в виде решетки поплыли у меня перед глазами, и я с огромным трудом сдерживался, чтобы не уснуть. Так или иначе, мне придется здесь переночевать. Второе предположение – привлекательно, и его можно объединить с третьим: фашисты пытались угрозами и страхом заставить меня заговорить, а убедившись в неудаче, бросили у моста, рассчитывая, что я приведу их к резидентуре; однако в этом случае они должны были бы следить за мной, чего не произошло; в таком случае обе версии отпадают, и они в самом деле считают меня мертвым.

Лиловая решетка стала ярче, а затем поблекла. Мне пришлось подняться, чтобы убедиться, закрыл ли я дверь на ключ. Я не сделал этого раньше, что было еще одним доказательством смертельной усталости.

Утром я первым делом позвонил в полицию и сообщил, что около Грюневальдского моста стоит кем-то брошенный “фольксваген”. (Если по каким-то причинам люди “Феникса” держат машину под наблюдением, они убедятся, что она взята полицейскими, а не мной. Я для них – мертв.)

В гостинице “Центральная” я оставил купленные мною зубную щетку, бритву, две сорочки и носки и отправился в бюро по прокату автомашин, где дождался обеденного перерыва с тем, чтобы дежурного временно заменила девушка-клерк, не видевшая меня раньше. На этот раз я выбрал закрытую машину БМВ модели “1500” и, используя свой резервный паспорт номер три, взял ее на фамилию Шульце. Трудно было допустить, чтобы люди “Феникса” установили факт аренды мною машины именно на это имя.

Затем ленч в гостинице – совсем по-туристски, новенький саквояж в номере и машина в индивидуальном отсеке гаража.

Потом начался мой полдень. Даже в самом слове “полдень” содержится какая-то невинность. Утро явно предназначается для поездок, работы и похмелья, ночь для любви и краж, а полдень обязательно отождествляется с безмятежностью и спокойствием, наступающими после озабоченности или тревоги и драмы. В Берлине это время для булочек с кремом в переполненных даже зимой кафе. Но в том же Берлине под этой внешне безмятежной поверхностью несется мощное течение чернее самого ада, затягивающее людей вопреки их воле в мрачные омуты. Именно к таким людям я и принадлежал.

Меня влекло на север, в Вильмердсдорф, и мне в голову даже не приходило сопротивляться этому стремлению.