Текст книги "Меморандум Квиллера"

Инга должна была бы доложить нацистам, что я действительно полностью убежден в подлинности всех материалов, относящихся к “Трамплину”. Номер телефона, который я ей дал, никакого отношения к нашей берлинской резидентуре не имел. Я его просто выдумал. Нацисты позвонят по этому телефону и, если таковой номер действительно существует, выяснят, что он принадлежит какому-то неизвестному им абоненту. Разумеется, они не откажутся тут же от него, а проверят, не находится ли там тщательно законспирированная резидентура нашей разведки. Но даже и потом они будут думать, что Инга могла ошибиться, так как номер телефона я сообщил ей только устно и очень торопился. Все это лишь укрепляло мое убеждение, что нацисты будут и в дальнейшем применять тактику, которую они проводили сейчас. Правда, я не находил в этом утешения для себя – в конечном-то счете нацисты хотели убить меня.

В штаб-квартире “Феникса” я находился в большей безопасности, чем сейчас на улице. Направляясь в тот дом, я не искал смерти, но вот сейчас, когда я покинул его, она шла за мной по пятам.

Продолжая размышлять, я заметил, что поблизости появился шестой филер – человек в светлом пальто. Теперь уже за мной следили, вероятно, человек двадцать, но только один или двое из них имели указание убить меня, а остальные только вели слежку открыто и служили “приманкой” для отвлечения внимания. Это было вполне в стиле Октобера. Меня выпустили из ловушки и вели тщательную слежку, зная при этом, что я ее обнаружу, поскольку время было позднее, а улицы пустынные; не желая рисковать, Октобер бросил за мной чуть ли не толпу “хвостов”. Вскоре они начнут отзываться один за другим, я выявлю до рассвета еще человек шесть и успокоюсь… еще до рассвета уговорю себя, что я наконец оторвался от наблюдения, и сделаю попытку связаться с резидентурой. После этого меня настигнет пуля убийцы, и все будет кончено.

Если филеры зафиксируют, что я разговаривал по телефону, со мной будет покончено немедленно. Если я долго не буду звонить, они встревожатся и, чтобы не рисковать, убьют меня, как в свое время расправились с Чарингтоном и Джоунсом. Я считал, что нацисты не будут продолжать слежку после рассвета, и поэтому решил, что с его наступлением они покончат со мной. Пока же, наша берлинская резидентура и Центр (впрочем, так же как и “Феникс”) будут ожидать моего донесения.

Теперь-то я знал, почему с донесением Джоунса на встречу со мной пришел Поль. Меня хотели убедить в серьезности и важности моего положения.

22. В тупике

К четырем часам утра я понял, что проиграл. По существу, в Западном Берлине не осталось места, где бы мы не побывали. Пешком и в такси мы несколько раз пересекли город с севера на юг – от Хермсдорфа до Лихтенраде, и с востока на запад – от Нейкельна до Шпандау, проскочив при этом через семнадцать гостиниц и три вокзала, а в конце концов возвратились туда, откуда начали, – в Целлендорф.

Вскоре меня начали подводить глаза, и на светлых поверхностях передо мной поплыли искры. Глаза и нервы. До трех часов я оторвался от десяти “хвостов”; один из них так настойчиво шел за мной, что явно был не только “приманкой”. Желая немножко отдохнуть, в двух отелях я начинал сочинять письма (самому себе), но ни разу не закончил их, так как почти тут же обнаружил за собой нового филера.

Пальто у меня было разорвано, а колено быстро распухало: на товарной станции Гауптбанхоф, пробираясь по обледеневшей земле между вагонами, груженными лесом, я поскользнулся и упал. Я потерял перчатку, на пальто недоставало пуговицы – я неудачно пытался перебраться через высокие железные ворота Каульсдальского кладбища.

Меня ни разу не оставляли одного на улице. Если я садился в такси, тут же появлялось другое, неотступно следовавшее за мной, а иногда сразу два-три. Поручать таксисту передать сообщение в резидентуру было бессмысленно – всякий раз, как только я менял машину, нацисты останавливали водителя и тщательно его допрашивали. Каждое такси в Берлине оборудовано двусторонним радиотелефоном, и я испытывал большой соблазн передать сообщение в резидентуру через станцию таксомоторного парка. И все-таки я не мог так поступить – это было бы роковой ошибкой: фашисты, меняя такси по ходу слежки, всякий раз приказывали своему водителю связаться с парком и просить фиксировать сообщения с такой-то машины. И этот путь исключался.

Вместе с компаньонами я снова оказался в Целлендорфе, а через два часа должен был наступить рассвет. Теперь меня сопровождали только трое, и я не сомневался, что им-то и будет приказано в конце концов разделаться со мной. Моя ночь оканчивалась. Как только рассветет, нацисты больше не позволят мне водить их. Они понимают, что днем среди людей и машин мне легче скрыться от слежки, а оставлять меня без наблюдения нельзя – я сейчас же отправлю донесение в резидентуру или свяжусь с ней, после чего штаб-квартира “Феникса” в Грюневальде будет немедленно разгромлена и нацисты ничего не смогут предпринять. У меня осталось часа два до того, как Октобер прикажет своим подручным убить меня.

Инстинкт подсказывал, что я должен отправиться домой. Я так и сделал.

До Ланквитцштрассе, то есть около девяти километров, я доехал в такси, а оттуда отправился пешком. За мной пошли двое, а третий остановил моего таксиста и принялся его расспрашивать. В подъезде “Центральной” еще горел свет, и я вошел в гостиницу через эту дверь, а не через двор, где находились гаражи.

Ночной швейцар, чистивший башмаки, взглянул на доску для ключей. Я сказал ему, что ключ у меня в кармане; швейцар проворчал, что, уходя из гостиницы, следует оставлять ключ у дежурного администратора.

В номере я закрыл дверь на ключ и почти сразу же обнаружил следы тщательного обыска. Ничего взято не было, но те, кто обыскивал, даже протыкали иголкой тюбик зубной пасты в поисках, возможно, скрытой в нем микропленки.

Я не исключал возможности, правда очень маловероятной, все же отправить донесение в “Евросаунд”, и поэтому минут двадцать потратил на то, чтобы описать местонахождение штаб-квартиры “Феникса” в Грюневальде и дать резюме всей истории с папкой сфабрикованных документов по операции “Трамплин”. Однако подробнее всего я описал то, что теперь твердо называл “параллельным предположением”, возникшим у меня после расшифровки документа Ротштейна. Документы в папке подтвердили некоторые мои соображения, но в сообщении я был вынужден несколько мест подчеркнуть; на бумаге все это выглядело весьма маловероятно, и я опасался, что в Лондоне лишь мельком взглянут на мое творчество.

Я утверждал, что “Феникс” в своих действиях должен руководствоваться по меньшей мере четырьмя соображениями, а именно: 1) наличием благоприятной возможности; 2) обстановкой в районе нанесения основного удара; 3) наличием достаточного количества своих войск; 4) сохранением в тайне плана предстоящей операции. Ясно, что бассейн Средиземного моря исключался. Единственным районом во всем мире, где вооруженные силы Запада и Востока в полной боевой готовности противостояли друг другу, был Берлин, и только здесь возможность плюс местная обстановка плюс наличие достаточного количества войск могли вызвать вспышку “локальной” войны, которая очень скоро переросла бы в мировую. Под вопросом оставалось лишь четвертое соображение – сохранение секретности, частично потому, что я усиленно пытался проникнуть в планы “Феникса”, стараясь сделать так, чтобы нацисты нигде никакой операции осуществить не могли.

Таким образом, своевременная отправка моего сообщения представлялась мне исключительно важным делом – это дало бы возможность разгромить “Феникс”. Если бы “Феникс” не опасался этого, его люди не уделяли бы мне столько внимания.

Минут двадцать я лежал ничком на кровати, думая. На обоях снова замелькали темные пятна, и я закрыл глаза. В конечном счете, я все же пришел к выводу, что мне не следует допускать даже мысли о смерти и я не имею права отправлять донесение по почте (это было бы самоубийством) в слабой надежде, что Центр все же получит его и примет немедленное решение, – для приведения любого решения в исполнение у моих коллег просто не будет времени. Люди “Феникса” зафиксируют отправку моего сообщения, вскроют почтовый ящик, узнают адрес, тщательно перетрясут весь аппарат “Евросаунда”, установят адресата – нашего человека и допросят его так, что он им все расскажет. Донесение следует передать только по телефону, хотя это тоже связано с большим риском. Я мог бы позвонить капитану Штеттнеру и попросить вместо меня связаться с резидентурой. Но что произойдет в этом случае? Нацисты убьют меня, через кого-нибудь из своих людей в полиции, занимающих руководящий пост, быстро выяснят, что я звонил Штеттнеру, и допросят его с пристрастием. (Опасность здесь была особенно велика в связи с тем, что все руководители полиции были, несомненно, связаны с “Фениксом” и любой из них может просто приказать Штеттнеру рассказать, о чем он со мной разговаривал.) Я пытался найти какие-то другие возможности, но придумать ничего не мог.

Было 04.35. До рассвета оставалось восемьдесят пять минут. Утренние часы “пик” начинались часов около восьми, но нацисты ждать не будут, понимая, что время работает на меня. Если я не надеюсь оторваться от “хвостов” до рассвета, тогда единственное правильное решение состояло в том, чтобы сейчас отдохнуть, а после наступления часов “пик” сделать еще одну попытку. Именно так должен сейчас рассуждать Октобер, и мне следует постоянно помнить об этом, иначе мерзавцы доберутся до меня.

…Пульсирующей болью ныло ушибленное колено. По решетчатому рисунку обоев, словно медленные двигающиеся пули, ползли те же черные пятнышки.

“– Мы выделили человека, который будет прикрывать вас.

– Мне не нужно прикрытие.

– А что будет, если вы окажетесь в тяжелом положении?

– Я сам из него выберусь…”

Да, ничего не скажешь – Квиллер оказался слишком самонадеянным.

У меня начали слипаться глаза, и я встал. Оставалось восемьдесят минут. Мне все еще предстояло осуществить то, чего я не смог сделать за пять с половиной часов, – связаться с резидентурой, ни в коем случае не подвергая ее риску провала и так, чтобы нацисты этого не видели. Может произойти так, что я не успею ничего сообщить и погибну, а моим коллегам придется все начинать сначала. (Интересно, кого пошлют вместо меня? Может быть, Дьюхарста?.. Нет, я не должен думать об этом!)

Сообщение я могу передать по телефону только в том случае, если буду абсолютно убежден в отсутствии за мной в тот момент слежки. Если это невозможно, мне остается только ждать пулю и попытаться…

Мой взгляд упал на перчатку, валявшуюся на кровати, и у меня мелькнула мысль, что на предстоящей мне очень быстрой езде по лабиринту переулков, несомненно, отрицательно отразится неуверенность рук, которые тряслись от недосыпания. Перчатка лежала на покрывале ладонью вверх, словно обращаясь ко мне с мольбой, хотя я не мог придумать, о чем именно. Возможно, о времени. Мне оставалось семьдесят девять минут.

Я тщательно изучил расположение гостиницы на следующий же день после того, как поселился здесь. Главный вход, двустворчатая дверь на террасу, одностворчатая дверь в кухню, одностворчатая дверь во двор. Провозившись с ручкой двери номера минут пять-шесть, я бесшумно вышел в коридор, покрытый дорожкой. В здании меня могли караулить несколько человек, но твердой уверенности на сей счет у меня не было. Нацисты знали, где я, и не сомневались, что увидят меня при выходе. Мой телефон, несомненно, прослушивался, однако нацисты, хотя и обыскали номер, но не поставили в нем микрофона и, следовательно, за пленкой записи явиться не могли.

С лестницы доносились только звуки сапожной щетки – ночной швейцар одновременно был и чистильщиком обуви, ему до утра предстояло сделать многое.

До выхода во внутренний дворик можно было добраться так, чтобы сидевший в конторке дежурный ничего не видел; поэтому я крался, только когда швейцар работал щеткой. Дверь во двор была закрыта на замок, но ключ висел здесь же, прикрытый белым халатом шеф-повара.

Во дворе меня охватил холод. Двор был бетонирован, и, чтобы не мерзли ноги, мне снова пришлось надеть башмаки; дверь я оставил отпертой на тот случай, если мне придется быстро ретироваться.

Стеклянная крыша, тянувшаяся от стены гостиницы до гаражей, лишь наполовину прикрывала дворик. Наблюдение за ним можно было вести из выходящих сюда окон отеля или из четырех нижних окон дома напротив главных ворот. Я постоял минут пять, давая глазам привыкнуть, а затем потратил еще столько же времени, проверяя каждое окно. Двор сейчас не освещался, и я стоял в темноте, которую лишь чуть рассеивал свет звезд.

Никакого наблюдения за собой я не обнаружил, и это обстоятельство неприятно поразило меня – нацисты вели себя непонятно. Я вновь проверил все окна, и вновь безрезультатно.

Индивидуальные стоянки машин находились в общем гараже с двустворчатыми дверями-воротами в каждом конце, футах в шестидесяти друг от друга, открывавшимися одним и тем же ключом. Моя машина стояла в ячейке, расположенной ближе других к воротам. Замок, шарниры, скобы и засов двери гаража я еще раньше смазал и мог тихо открыть их, но не видел никакого смысла в том, чтобы стараться действовать бесшумно. Если нацисты найдут нужным открыть стрельбу по мне, когда я буду выезжать из ворот, они успеют подготовиться. Правда, открывая двери стоянки своей машины как можно тише, я сокращу нацистам время подготовки секунд на десять, но, чтобы распахнуть ворота двора, нужно еще секунд пятнадцать, а поднять винтовку и выстрелить можно за секунду.

Моя надежда выжить была настолько ничтожной, что я решил не увеличивать и без того огромную опасность и поэтому открыл двери стоянки очень осторожно. Однако ворота гаража заскрипели, когда я их открывал. Я не только не испугался, но даже почувствовал некоторое облегчение, так как дал противнику знать о себе, и теперь он мог как-то реагировать. Я подошел к воротам на улицу, чтобы получить представление об обстановке. Риска для себя я этим не увеличивал – выбор был совсем невелик: нацисты могли выпустить меня живым или убить при выезде. Если они решили уже сейчас сделать это, минуты через две я буду сидеть в машине мертвым, положив руки на руль. Мое появление в воротах ничего не меняло. Если нацисты решили меня выпустить отсюда живым, они не будут стрелять ни сейчас, ни когда я буду выезжать в машине.

Светящиеся цифры на циферблате часов показывали 05.03. У меня оставалось пятьдесят семь минут.

Я подумал, что мне, очевидно, не всегда следует ставить себя на место Октобера – ему иногда тоже приходится выбирать правильное решение из нескольких возможных. Вот и сейчас ему (или его рейхслейтеру) нужно решить, позволить ли мне выехать (с тем, чтобы филеры могли засечь, как только я попытаюсь связаться со своей резидентурой) или же не рисковать и разделаться со мной, как только я окажусь в автомобиле (с тем, чтобы потом не спеша придумать какой-то иной способ узнать адрес нашей резидентуры, например через моего преемника).

Было все еще холодно. Откуда-то донесся гул дизельного грузовика, а затем совсем уже далекие гудки паровозов, маневрирующих на товарной станции. Здесь меня окружала тишина. Я стоял в воротах и чувствовал, как мною овладевает усиливающийся страх, а в левом веке опять возник нервный тик.

Наблюдение за мной было прекращено!

Я стоял в воротах, освещаемый светом уличного фонаря. Не увидеть меня не мог бы даже самый полуслепой филер самой плохой разведки, но для этого я должен был бы выглянуть из укрытия хотя бы на долю секунды. Я тщательно осмотрел все окружавшие меня стены домов, двери, окна и крыши, но безрезультатно – ни в одном окне не появилось и щели, все двери были по-прежнему закрыты. За фонарным столбом никто не мог укрыться. Автобус, стоявший всю ночь у тротуара с другой стороны улицы, просматривался насквозь; линия крыш четко вырисовывалась на горизонте.

Я подождал минут десять и еще раз тщательно, но опять безрезультатно, осмотрелся. Понятные мне условия перестали существовать.

Два соображения я должен был отбросить сразу же:

1) люди “Феникса” не могли поджидать меня на большом расстоянии от гаража – справа или слева: никто не мог гарантировать, что обязательно попадет, стреляя в водителя машины, мчащейся километров восемьдесят в час; стрелять на такой скорости в покрышки тоже дело не верное;

2) вряд ли они рискнут стрелять из закрытого окна (при таком свете, как сейчас, за закрытыми окнами я ничего не видел); траектория полета пули меняется в зависимости от качества и толщины оконного стекла. Они не могут быть уверены, что, стреляя сверху, обязательно попадут в меня. Уж если бы нацисты намеревались стрелять из закрытого окна, они сделали бы это сейчас; открывая дверь гаража, я произвел такой шум, что им стало известно о моем намерении выехать.

Нет, совершенно ясно – “хвосты” были почему-то отозваны.

Тик в веке усилился; я приказал себе ни о чем не думать, вновь прошелся по двору и через широко открытые двери возвратился в гараж. Я не считал, что это усиливает риск, даже если нацисты кому-то поручили убить меня там.

Опять ни выстрела, ни звука, ни даже признака движения.

Самое неприятное заключалось в том, что я очень хотел поскорее уехать отсюда и нацисты мне не препятствовали. Я не понимал причин этого.

Я заставил себя некоторое время постоять спокойно, дыша медленно и неглубоко, прислушиваясь и осматриваясь. С севера доносился затихающий гул дизеля; на товарной станции по-прежнему лязгал металл о металл. Вот и все. В гараже ничего подозрительного я тоже не обнаружил – очертания машины, канистра с горючим, карта на стене, кран, лоток. Пахло бензином, резиной, маслом, мешковиной и деревом; все было на своих местах. И тем не менее какой-то внутренний голос не переставая твердил: “Мне это не нравится! Мне это не нравится!” Я попытался заставить замолчать этот голос, с тем, чтобы тщательно все обдумать.

Часы показывали 05.24. У меня оставалось тридцать шесть минут.

Я решил еще раз внимательно осмотреть машину, затем повторить осмотр, а затем уж сесть и ехать – будь что будет.

Как правило, я путешествую налегке, но иногда жизнь зависит от возможности ориентироваться в темноте, и поэтому я вожу с собой фонарик в виде авторучки с тремя долговременными батарейками и с приспособлением для фокусирования и усиления светового луча. Освещая им машину, я осмотрел ее изнутри – к дверям никто не прикасался, все переключения и рычаги находились в том же положении, в каком я их оставил; никаких посторонних запахов.

На осмотр ушло минут десять; затем я открыл багажник и проверил его, но ничего подозрительного не нашел. Чуть скрипнул капот двигателя из-за не совсем исправной пружины, и я стоял, прислушиваясь, минуты три. Потом я осветил двигатель, проверил, нет ли в нем свежей проводки, незнакомых деталей и посторонних запахов, но опять ничего не обнаружил.

Я вновь постоял, не двигаясь и пытаясь успокоиться. Боль в колене продолжала пульсировать, но тик несколько затих. У меня мелькнула мысль ничего больше не проверять, сесть в машину и, надеясь на везение, выскочить из гаража на большой скорости. Однако привычка никогда слепо не рисковать подействовала, и я вновь взялся за осмотр – проверил, нет ли новой проводки за приборным щитком и позади переключателей фар. Опять ничего.

Я все же заставил себя продолжить осмотр, так как вспомнил об одном похожем случае. Луч фонарика пробежал по бетонному полу, освещая потемневшие от давности маленькие осколки камней и потускневшую медную клемму свечи зажигания типа “Бош”.

Я опустился на пол, подполз под машину и, наконец, нашел то, что искал!

23. Окончание донесения

Тонкий, как игла, луч образовал кружок света на пластмассовой оболочке изящного прямоугольника размером шесть на три, то есть величиной с небольшой карманный фонарь. Эта вещица была сделана в Японии, и я видел нечто похожее в 1959 году во французской контрразведке. Тогда речь шла о том, что третьего марта в 9.15 утра на Гюйолеттштрассе во Франкфурте тем же методом и такой же изящной “безделушкой” неонацисты взорвали французского разведчика Пушера в машине, и потом собрать ничего не удалось.

Сейчас передо мной опять была такая “игрушка” – маленькая, компактная, прекрасно сделанная, обладающая огромной разрушительной силой.

Я ожидал найти нечто похожее (и, собственно говоря, именно это я искал) после того, как у меня мелькнула мысль о том, что нацисты скрылись из гостиницы, словно здесь вот-вот должна разорваться бомба.

Я лежал на бетонном полу, и у меня начала мерзнуть спина, но не торопился выбираться из-под машины и размышлял. Октобер считал себя человеческой счетно-решающей машиной, и только у него могла возникнуть такая мысль, поскольку людям он вообще не доверял. Он учел даже такую, казалось бы. маловероятную возможность, что, делая последнюю отчаянную попытку оторваться от слежки, я могу незаметно добраться до своей машины. Он распорядился убить меня, если я до рассвета не свяжусь со своей разведкой. И тут же, на тот почти невероятный случай, что я все же ускользну от его подручных, Октобер обеспечил мою гибель.

Теперь работать влажными руками было очень опасно, и я тщательно вытер их о костюм, прежде чем снять бомбу, поставленную на кончик выхлопной трубы. Расчет нацистов был прост: уже через несколько минут езды от вибрации трубы бомба свалится и ударится о землю. Даже при самой большой скорости движения снаряд упадет сразу же позади машины.

Осторожно держа бомбу, я выбрался из-под машины, встал и по привычке прислушался. Все по-прежнему было тихо.

Стоянка моей машины отделялась от соседних тонкой стенкой, не доходившей до потолка. Через три секции с такими же перегородками гараж оканчивался капитальной стеной с боковой дверью в ней. Я поставил рычаг переключения в нейтральное положение и завел мотор, а потом обошел вокруг машины и положил бомбу на скат капота, примерно на треть расстояния от края. Мотор остыл, и капот сильно вибрировал. Тщательно наблюдая по часам, я установил, что бомба соскользнет с капота через тридцать пять секунд.

Мне же требовалась примерно минута. Я положил бомбу снова, но несколько выше, быстро перебрался через все перегородки, задел при этом пустую канистру из-под бензина и, не обращая внимания на шум, подбежал к боковой двери, замок которой открывается изнутри и был смазан мною еще два дня назад.

Выскочив наружу, я захлопнул дверь и сел спиной к гаражу. Я считал, что взрыв не разрушит этой стены, однако сорвет большую часть крыши, а также создаст тучу кирпичной пыли и осколков.

Стук мотора моей машины до меня доносился очень слабо. Прошло шестьдесят секунд, я продолжал ждать, думая: Лондону это вовсе не понравится, так как при взрыве погибнет много имущества частных лиц. Но тот же Поль сказал, что речь идет о миллионах человеческих жизней, и Лондону придется как-то примириться.

Прошло девяносто секунд. Я, очевидно, неточно учел контуры капота и положил бомбу слишком высоко, а мотор сейчас уже разогрелся, и его вибрация несколько ослабла. В воздухе сильно запахло выхлопными газами. Часы показывали 05.49. У меня все еще оставалось одиннадцать минут, но сейчас это уже ничего не значило. Над одной из высоких стен, окружавших двор, на шпиле, показывавшем, словно серый палец, на звезду, загорелись первые лучи нового дня. Шум товарной станции, доносившийся издалека, усилился. Послышался крик первого петуха.

Прошло две минуты. Может быть, бомба прилипла к капоту или попала в углубление между крылом и капотом и застряла? Если бомба застряла, она может покоиться там сколько угодно или же будет медленно скользить и все же упадет. Я не испытывал никакого желания пойти посмотреть. Мотор продолжал работать, но я слышал это лишь с трудом.

Все ожидаемое мною состояло из трех фаз: первоначального удара о землю, взрыва, воздушной взрывной волны. От взрыва вспыхнет бензин и немедленно вызовет пожар.

Две с половиной минуты. На лице у меня появился пот. Я прекрасно понимал, что не в состоянии рассчитать, когда безопасно сходить и посмотреть, что там происходит, и целая бригада высококвалифицированных ученых может неделю просидеть за такими расчетами и тоже не определит этого.

Три минуты. Далекий шпиль осветился еще больше, и на казавшемся до этого каким-то металлическим небе появились облака.

Если в течение следующих десяти минут ничего не произойдет, все-таки придется пойти к машине и узнать, в чем дело: нацисты приступят к действиям, а я не в состоянии…

Стена за моей спиной вздрогнула, и грохот взрыва прозвучал для меня какой-то дикой музыкой. Во все стороны полетели осколки стекла от поднятой взрывом и свалившейся крыши. Взрывная волна, подобно горячему ветру, пронеслась мимо меня.

Я подождал, пока во дворе собрались любопытные, и позади них пробрался к воротам. Взорвался еще один топливный бак, и вдалеке послышались сирены пожарных машин. Часы на соседней башне пробили шесть.

Я вышел из такси на Унтер-ден-Эйхен и своим ключом открыл дверь рядом с входом в магазин головных уборов. Мы поднимались на грузовом лифте, на дверях которого, чтобы им не пользовались другие, висело объявление, что он неисправен. Кнопка девятого этажа не только приводила лифт в движение, но и зажигала сигнальные красные мигающие лампочки в обеих комнатах резидентуры.

Сейчас здесь находились пятеро, включая Хенгеля, побледневшие, с покрасневшими глазами, они не спали всю ночь в ожидании моего донесения. На подносе стояло много пустых чашек.

– Еще есть кофе? – спросил я.

Хенгель уже вызвал Поля по внутреннему телефону.

Присутствующие время от времени удивленно посматривали на меня, и я только сейчас вспомнил, что на мне все еще надет белый халат шеф-повара. Я набросил его, уходя из гостиницы и желая во что бы то ни стало оторваться от слежки, так как в толпе зевак, несомненно, было достаточно людей “Феникса”.

Сняв халат, я бросил его на спинку стула. Мы немного поговорили, и минут через десять появился Поль. Я в это время держал в руках, согревая их, уже вторую чашку кофе: поварской халат не очень-то грел зимним утром на улице.

Поль не спал всю ночь, только что лег, и Хенгелю пришлось разбудить его. В комнате стояла полнейшая тишина. Разведчик, выполняющий ответственное и опасное задание не может просто так появиться в резидентуре и попросить чашку кофе.

Я передал Полю донесение, написанное мною ночью в гостинице, и, пока он читал, присутствующие не спускали с него глаз.

– Для начала сойдет, – наконец заявил он.

– А у меня больше ничего нет.

Он приказал сейчас же вызвать Лондон, а пока мы ждали, сказал:

– Вы знаете, мы ведь должны будем проникнуть туда.

– Подождите несколько часов, хотя бы до полудня, а потом делайте, что хотите.

– Почему именно до полудня? – Лицо Поля, абсолютно ничем не запоминающееся, сейчас, без очков, показалось мне еще более невыразительным.

– Мне нужно это время.

Поль бросил на стол донесение и распорядился сделать несколько копий с него.

– Это будет зависеть от Лондона.

Я ощущал такую усталость, что мог только ответить:

– Пусть Лондон зависит от меня.

Как раз в это время оператор доложил об установлении связи с Лондоном и по указанию Поля передал мне трубку. Я поговорил немного с шефом и в конце концов должен был прямо заявить:

– Разумеется, сэр, вы можете приказать сейчас же разгромить штаб-квартиру “Феникса”, но мы лишь частично выполним свою задачу, если вы дополнительно не дадите мне время до полудня. Даже во время обыска руководство “Феникса” может отдать распоряжение о начале операции “Трамплин” и не исключено, что она окажется успешной. Дайте мне время до полудня, и мы будем знать о них абсолютно все.

Шеф ответил мне, что фактически я приставляю ему к виску револьвер и требую ответа.

“Вот еще идиот! – подумал я. – Все последние дни человечество живет с пистолетом у виска!”

Он спросил у меня, не мог ли бы я закончить свое дело пораньше.

– Постараюсь, сэр. Я должен все закончить значительно раньше, и полдень лишь крайний срок.

Шеф продолжал торговаться, и я под влиянием одного из тех импульсов, о которых потом обычно сожалею, сказал:

– А знаете, сэр, я оказался здесь в опасном положении, и мне пришлось взорвать гараж с семью машинами, принадлежавшими частным лицам.

Теперь я уже с удовольствием послушал начальника, а потом передал трубку Полю.

Пока Поль успокаивал шефа, я выпил еще кофе, а потом попросил соединить меня по телефону с генеральным прокурором.

– С кем, с кем?

– С Эбертом.

Я взял трубку, в которой долго звучали лишь гудки вызова, но потом услышал уже совершенно бодрый голос прокурора, хотя было еще только без четверти семь утра. Я попросил немедленно принять меня.

– У вас, должно быть, очень срочное дело, герр Квиллер?

– Да.

Прокурор ответил, что он к моим услугам, и положил трубку. Поль как раз закончил разговор с Лондоном.

– Центру это все вовсе не нравится.

– Ну и на здоровье.

– Мне это тоже не нравится.

Таким образом, и Центр, и резидентура продолжали ворчать. Побыстрее – лишь бы только не обжечься – я выпил кофе, зная, что мне потребуется кофеин от усталости. Впервые в жизни мне предстояло сделать нечто такое, чего я терпеть не мог.

– Ничего, все будет в порядке, – успокоил я Поля.

– Мы, конечно, будем здесь до полудня, – сказал он и чуть не добавил напыщенно: “на нашем боевом посту”.

Я понимал, что Поль задержит здесь всех работников резидентуры, с тем чтобы мучиться совместно. Он знал, что в любое время, пока я буду действовать в одиночку, нацисты могут схватить меня и, пытая, заставить говорить. Мои коллеги жили в такой опасности все последнее время, но сейчас обстановка осложнялась тем, что у нацистов истекло время. Работникам резидентуры вовсе не хотелось оказаться здесь, как в ловушке, когда на лифте поднимутся люди “Феникса” и начнут обстреливать их из пулеметов, размещенных в окнах домов на другой стороне улицы. Никто из них не испытывал желания попасть под прицельный огонь при выходе из резидентуры и умирать, не имея даже возможности предупредить об опасности коллегу, следующего за ним.

Я прекрасно понимал, как им нелегко, и, конечно, симпатизировал им. У меня всегда устанавливались хорошие отношения с работниками местной резидентуры в любой стране, чего я никак не мог сказать о своих отношениях с этими чинушами и бюрократами из Центра.

– Противник пока действовать не будет, – сказал я Полю, – и вы ничем не рискуете. Фашисты уверены, что я подорван их бомбой, и все еще толкутся около пожара. Меня они больше искать не будут, и поэтому вам беспокоиться не следует.