Текст книги "Жена Тони"

Изотта отрицательно покачала головой. Люсиль озабоченно посмотрела на Барбару.

– Он поправится? – спросила у матери Чичи.

– Думаю, что да.

– А почему он не в отдельной палате?

– Все занято, – ответила Изотта.

Барбара переглянулась с Чичи.

– А как давно он уснул? – спросила Люсиль.

– Спит уже несколько часов.

– А проснется скоро?

– Люсиль, прекрати задавать вопросы! – оборвала ее Барбара.

– Я хочу понять, что происходит.

– А что, разве не видно? – огрызнулась Барбара.

– Я же не доктор! – возмутилась Люсиль.

– Довольно! – воскликнула Чичи. – Теперь не время для ссор.

Как только Чичи произнесла «время» и это слово повисло в воздухе, она о нем пожалела. Мать изменилась в лице.

– Прости, Ма, – поспешно добавила Чичи.

– Прости, – хором повторили Барбара и Люсиль.

– Девочки, я сказала вам все, что знаю сама. На этом этаже только один врач, и он делает обход по утрам.

Чичи окинула беспомощным взглядом битком набитую палату. Она подумала об отце и о том, как бы тот поступил, окажись на больничной койке мать, а не он сам. Уж Мариано не смирился бы с таким положением дел, а развил бы бурную деятельность и добился бы хорошего врача, лучшего ухода, отдельной сиделки. Чичи ломала голову, как же быть.

– А ты пыталась поговорить с сестрой Маргарет? – спросила она у матери.

– Нет.

– Ма, она же всем тут заправляет. И была нашей директрисой в школе Святого Иосифа. У нас есть связи. – Чичи встала с колен и вытерла слезы. – Я сейчас вернусь.

Она вышла из палаты в коридор. Монахини в черно-белых одеяниях сновали туда-сюда, похожие на костяшки домино.

– Добрый день, сестры, – бодро поздоровалась Чичи. – Я окончила школу Святого Иосифа в 1928 году, чем очень горжусь, и сейчас мне бы хотелось повидаться с сестрой Маргарет.

Поглощенные своими делами монахини не обратили на нее внимания, за исключением загруженной бумажной работой регистраторши. Та изучила Чичи сквозь толстые стекла очков и сообщила:

– Она ужинает.

– Благодарю вас, сестра… – Чичи прочла имя у нее на лацкане, – сестра Бернадетта. А где именно вы, прилежные служанки Господни, обычно питаетесь?

– На третьем этаже.

Поблагодарив ее, Чичи понеслась к лестнице и быстро взбежала на три пролета, перескакивая через две ступеньки. Но едва она начала мысленно перечислять все случаи, когда ее родители помогли церкви и монастырю, как ее туфля зацепилась за ступеньку и она споткнулась. Из кармана фартука выпали и рассыпались по площадке второго этажа талончики с фабрики за внеурочную работу. Чичи чуть было не оставила их там, но это означало потерять надбавку размером в целый доллар за сдельную работу. Девушка присела на корточки, собрала все талоны и положила их обратно в карман. Она решила не испытывать судьбу, высчитывая, кто кому сколько должен в Святой Римско-Католической Церкви. Не стоило спорить на эту тему.

Пробежав последний пролет, Чичи влетела в двери, ведущие на этаж, и оказалась возле очередного сестринского поста с монахинями. Сосредоточившись на мыслях об отце, она подошла у стойки к самой пожилой из них, рассчитывая, что та, скорее всего, дружит с пожилой регистраторшей с нижнего этажа.

– Меня к вам направила сестра Бернадетта, – выпалила она.

– Да? – Монахиня посмотрела на Чичи.

– Она послала меня к сестре Маргарет, которая сейчас ужинает. Мне непременно нужно с ней поговорить. Сестра Маргарет – близкий друг нашей семьи. Речь идет о семье Мариано Донателли.

Монахиня недоверчиво сузила глаза.

Чичи лихорадочно соображала.

– Мой отец Мариано построил каменную стену вокруг вашего монастыря в Си-Айле, – пояснила она. – Он это сделал добровольно и бесплатно. Сам таскал камни, сам принес материалы, сам работал. Я не отниму у сестры Маргарет много времени.

Монахиня вышла, озабоченно сдвинув брови. Чичи испугалась, что ничего не получится. А что, если сестра Маргарет не вспомнит ни ее отца, ни всю их семью? А вдруг отца вообще выбросят на улицу из больницы? Чичи была уверена, что отец обречен, если его не переведут в отдельную палату.

– Кьяра Донателли? – послышался голос за ее спиной.

– Сестра Маргарет? – Чичи обернулась и очутилась лицом к лицу с монахиней, которую не видела со школьных лет. Она бросилась ей на шею: – Мне так нужна ваша помощь!

– Что случилось? – спросила монахиня.

– Там, внизу, мой отец, он в общей палате. У него случился инфаркт. Похоже, дело плохо. Ему нужен врач. Я не хотела вас беспокоить, но мы уже не знаем, что еще придумать.

– Это ты-то, Кьяра, не знаешь, что придумать? Никогда не забуду, как ты написала для сестер-монахинь песню к нашему юбилею. Сколько тебе тогда было, десять?

– Одиннадцать. Это была не очень удачная песня, сестра. Теперь я жалею, что не получилось лучше.

– Песня вышла просто отличная, мать-настоятельница даже прослезилась. – Она похлопала Чичи по руке. – Не волнуйся. Я позабочусь о твоем отце.

– Благодарю вас, сестра. Я знаю, что очень многого у вас прошу, и он, конечно, не важнее прочих, но… – Чичи не смогла договорить и расплакалась.

– Вздор, – твердо сказала сестра Маргарет. – Не нужно ничего объяснять. Будь это мой отец, я бы тоже за него попросила.

Чичи кивнула, пытаясь сдержать слезы. Сестра Маргарет послала двух санитаров перенести Мариано в отдельную палату и отправила одну монахиню за кардиологом, которому было велено немедленно осмотреть больного. Чичи понеслась вниз по лестнице, чтобы сообщить новости матери и сестрам.

Саверио вошел в бар отеля «Джефферсон» и заказал себе коктейль «Манхэттен», хотя редко выпивал. Но это был эффектный коктейль, да еще и один из немногих, от которых его не мутило.

Он почувствовал, как на его плечо опустилась чья-то рука.

– Саверио? Я Лью Льюис. – Лью забрался на барный табурет. Он был коротконог, с фигурой, напоминавшей пивную бочку, лет пятидесяти от роду. От него разило одеколоном «Аква Вельва». – Недурное вы дали выступление нынче вечером. Хотелось бы мне замутить с этой цыпочкой, с которой вы поете, – Герти, что ли?

– Глэдис. Мисс Глэдис Овербай. Она достойная девушка, сэр.

– Ну да, ну да, конечно, достойная.

– Так и есть, поверьте. Могу ли я вас чем-нибудь угостить?

– Мартини. Чистый. С оливками, – бросил бармену Лью. – Ну что ж, перейдем к делу?

– Да, давайте. А то вечер выдался длинный. – Саверио сложил треугольником бумажную салфетку.

– Понял. Я пришел, чтобы предложить вам присоединиться к оркестру Пола Годфри.

– На каких условиях?

– Начнете с восьмидесяти пяти долларов в неделю – это на десять долларов в неделю больше, чем вы получаете сейчас. Три недели отпуска в год. И еще мы будем записывать пластинки. Пол предлагает вам один цент с каждых трех проданных экземпляров. Чистыми. С продаж по всему миру.

– Продолжайте, я вас слушаю.

– С первого декабря по восьмое января каждого года мы железно в отеле «Дрейк» в Чикаго. Они там устраивают небольшое шоу на льду, китч, конечно, но платят хорошо, и зрителей куча. Расписание гастролей получите, как только мы его разработаем. А вот и договор.

Саверио пробежал глазами лист бумаги, который протянул ему Лью Льюис.

– Не спешите. Прочтите. Отнесите своему адвокату или кому еще.

– Хорошо, хорошо, – пробормотал Саверио, читая.

– И есть еще одна вещь, которую надо обсудить.

– Какая?

– Ваша фамилия. Она не подходит.

– Что, чересчур длинная?

– Вообще чересчур. Никто ее не может произнести, а уж написать – тем более. И в итоге окажется, что никому не захочется ни произносить ее, ни писать. Так что от фамилии надо избавляться. Есть идеи?

– Может, мне стать просто Саверио?

– Звучит, будто маляр какой-то. Нужны имя с фамилией, которые ясно провозглашают, кто вы такой, только гласных поменьше.

– Но я итальянец и не хочу быть никем другим.

– Никем другим и не получится. Так давайте выберем вам итальянское имя. Как насчет Джои? Пол, конечно, отпадает. Майкл? Ауги? Нет, слишком похоже на Арти. Ладно, ни одно не годится. А как насчет Тони?

– Тони подходит, хотя Энтони мне нравится больше, – признался Саверио.

– Энтони уже слишком длинно. Окей, значит, Тони. А фамилия?

– Мне нравится Армандонада.

– Слишком длинная, парень. Арман. Тони Арман.

– Как-то не звучит.

– Тогда Тони Арма. Уберем «н», это из-за «н» звучит не так. Тони Арма. Вот это, я понимаю, звучит по-итальянски. Мне нравится. Коротко и ясно. Как лезвие. Остро.

– Тони Арма, – проговорил Саверио.

– Я добавлю это в договор.

– И все, теперь я Тони Арма?

– И все. Мне нравится. – Лью Льюис хрипло рассмеялся. – Представляю его на афишах. Очень емко, очень. И не хочу сам себя хвалить, но весьма эротично. Тони Арма. Так и вижу, как девушки от Несквехонинга до Напервилля выкрикивают твое имя. «Хочу стонать в объятиях Тони Армы!» Смекаешь? Стонать – и Тони! Я гений, вот что я такое. Я разбираюсь в женщинах. Они с ума по тебе будут сходить, зуб даю!

Саверио подписал договор, согласно которому он присоединялся к оркестру Пола Годфри, и поставил свои инициалы под поправками, где его имя было изменено, – поправки Лью Льюис вписал на свободное место в документе-болванке, озаглавленной «Приложение». Даже если бы Саверио и показал эти бумаги юристу, он бы не прислушался к его советам и согласился бы на все. Он был готов покинуть Рода Роккаразо, и чем скорее, тем лучше, так почему же не немедленно? Его достали гастроли Роккаразо, автобус, музыканты и особенно разлюбившая его Глэдис Овербай. Пришел час оставить прошлое позади, как ту шляпу, которую он забыл в клубе «Бирдсалл» в Канзас-Сити. Пришел час заменить то, что перестало работать. Саверио – теперь уже Тони – жаждал новых зрителей, нового костюма и новых друзей к этому новому имени.

Оркестр Пола Годфри имел репутацию весьма изысканного ансамбля, а еще там было куда развиваться – больше театрализованных постановок, с танцами, шутками, сценками. Все это было новым, а Тони Арму распирало от желания сменить амплуа.

В общей палате ее дожидалась Люсиль.

– Чич! У тебя получилось! – ликовала она. – Сестра Маргарет добыла для папы отдельную палату. Просто взяла и добыла. Отличная палата. Он проснулся, пьет бульон и ждет врача.

Чичи последовала за Люсиль вверх по лестнице. От облегчения у нее немного кружилась голова. Она распахнула дверь на четвертый этаж.

Едва вступив в коридор, сестры поняли, что их отцу по-крупному, по-католически повезло – точнее, по-салезиански. Монахини непрерывно сновали из палаты в палату, в глубокой тишине слышен был лишь шелест их длинных подолов по линолеуму. Прохладный океанский бриз влетал через открытые двери в обоих концах коридора, вздымая легкие занавески, словно крылья ангелов.

Барбара стояла, прислонившись к стене в коридоре возле отцовской палаты.

– Как тебе это удалось? – спросила она у Чичи.

– Выяснилось, что у нас есть связи, – пожала плечами ее сестра. – Судя по всему, та песня, которую я сочинила к юбилею салезианок, надолго им запомнилась.

– А маме и в голову не пришло попросить о помощи, – сказала Люсиль.

– Она просто просидела там весь день и ни разу не подумала: «Моему мужу необходим толковый доктор»? – возмутилась Чичи.

– Она совершенно ошарашена. Ну, не совсем, но близко к тому. Очень напугана и не знает, как ей быть, – объяснила Барбара.

– Быть напуганной – роскошь, которую она не может себе сейчас позволить. Она нужна папе, ей надо быть сильной и не давать папу в обиду. Нас это тоже касается. – Чичи первой вошла в палату отца и присвистнула. – Па, да ты попал прямо в «Риц»! – восхитилась она.

Дочери окружили отца.

Мариано выглядел бледным, но, похоже, не готов был сдаваться, что несколько успокоило его семью.

– О да, – гордо произнес он.

– Вот тебе и награда за то, что построил каменный забор для наших славных салезианок, – сказала Барбара, обнимая отца.

– Ни одно доброе дело не остается без вознаграждения, – напомнила ему Люсиль.

– Да, что-то вроде того, – улыбнулся Мариано. – Теперь бы еще уговорить сестер помолиться, чтобы ваша песня попала в эфир.

– Тебе нельзя сейчас думать о делах, – пожурила мужа Изотта.

– Почему это? Мне приятно думать о делах. О всех возможностях, которые перед нами открываются.

Чичи бросила взгляд на Барбару.

– Лучше подумай о возможности для вас с мамой съездить в отпуск, – сказала Барбара.

– Тебе нужно куда-то в отпуск, Изо? – спросил Мариано у жены.

– У меня есть все, что мне требуется.

– И у меня тоже. У меня есть побережье. Задний двор. Гараж. Что же мне еще надо?

– Сдать анализы, – произнесла маячившая в дверях монахиня.

– Сестра, я в вашем распоряжении, – бодро отозвался Мариано.

Когда около полуночи отец вернулся после очередных диагностических процедур, Чичи спала на стуле у окна. Она проснулась от скрежета и глядела сонными глазами, как две монахини и санитар ввезли отца в палату на металлической каталке, скрипевшей почище палубы древнего ржавого броненосца.

– Какие результаты? – спросила Чичи.

– Ваш отец очень вынослив, – сказала одна из монахинь.

– Это потому, что я сложен как бетономешалка, – гордо заявил Мариано, поглаживая свой мощный живот. – У меня есть запасы.

Чичи была поражена, увидев, как тоненькие невысокие монахини с легкостью подняли ее отца с каталки при помощи двух простыней и бережно переложили на кровать.

– Вот теперь мы закончили, мистер Донателли, – обратилась к нему одна из монахинь.

– Мы будем проверять, как вы, каждый час, – напомнила ему вторая.

– Благодарю вас, дорогие сестры, – растроганно сказал Мариано. – Спокойной ночи.

Чичи потерла глаза.

– Я отослала Ма и девочек домой.

– Умница. Твоя мать очень устала.

– А как ты себя чувствуешь? Только честно.

Мариано понизил голос:

– Я слышал, что они говорили, все эти врачи на нижнем этаже. Мол, сердце у меня больное, клапаны изношены. Можно было подумать, они обсуждают наш старый грузовик. Они проверили всё – сердце, легкие, мозг, кровь. Что еще? Ах да, мускулы. Но все это не имеет значения. Если барахлит мотор, дело труба.

– Это неправда! – горячо возразила Чичи. – Ты ведь можешь перестать есть сладкое. Станешь принимать специальные лекарства. И работать поменьше.

– Я не могу сидеть весь день сложа руки, ты же меня знаешь.

– Можешь, можешь. Ты обязательно поправишься, папа.

– Ты так считаешь, Чич?

– Конечно.

– А откуда ты знаешь?

– У тебя здоровый цвет лица.

– Ой, врешь.

– Нет, серьезно, отличный цвет.

– Я думал, что доживу до ста лет. Мой прадед умер в сто три года. Он жил в Доломитовых Альпах. Ел смоквы и ягоды, каждое утро нюхал табак, каждый день лазил по горам, как коза. Никто не мог за ним угнаться. Он мог бы стать олимпийским чемпионом. Трех жен похоронил. А ведь в те времена, – Мариано взмахнул рукой, – это было достижение. Да, достижение!

– Ты поправишься и будешь еще здоровее, чем прежде, папа.

– Мне нравится твой оптимизм. Вот бы мне такой. Своей болезнью я все порчу. Барбара только и мечтает, что о своей свадьбе, а это происшествие со мной может поставить крест на ее планах. В день свадьбы девушке нужен отец, так положено.

– Вот и поведешь ее к алтарю.

– Откуда ты знаешь?

– Я верю, – тихо сказала Чичи.

– Это хорошо. Верь в Бога. Но сейчас мне нужно довериться тебе. Ты моя дочь, но, Чич, ты еще и мой друг. Забавно это вышло. Твоя мать все рожала и рожала девочек, а я молился: «Одного сына, Иисусе. Иисусе, пошли же мне хоть одного сына!» А теперь, появись у меня сын, я бы вернул его обратно. Я получил все, что мне было нужно, и даже больше, чем заслужил.

– Ты заслужил все самое лучшее.

– А теперь послушай меня. Тебе нужно узнать кое о чем. Во-первых, помоги Люсиль попасть на курсы секретарей.

– Хорошо.

– И не позволяй Барбаре командовать тобой.

– Она все равно будет это делать, что бы я ни говорила.

– Но хотя бы не позволяй этому отношению просочиться сюда. – Мариано постучал себя по голове.

– Попытаюсь.

– Твоя мать еще тебя удивит. Она построит себе новую жизнь.

– Ты – ее истинная любовь, Па.

– Да, так она говорит. Во всяком случае, я точно знаю, что моей истинной любовью была она.

– Не думаю, что ты при смерти, Па.

– Ты не слышала всего, что слышал я.

– Может, они говорили о пациенте в палате 419.

– Я оценил попытку, девочка.

– Ты проживешь длинную жизнь.

– Сорок один год – это не так уж плохо. – Мариано откинулся на подушку. – Мне довелось увидеть, как мои дочери стали взрослыми. Многим мужчинам достается куда меньше.

– Мне кажется, я недостаточно благодарила тебя за все, что ты для меня сделал. Ты устроил студию. Записывал песни. Пытался протолкнуть их на радио. Я знаю, какая это была для тебя жертва.

– Ну что ты. Мне ведь это доставляло удовольствие.

– Для меня не было ничего важнее. Ты ведь знаешь, сестры считают, что мы с тобой чокнутые. Они думают, что «Сестры Донателли» – просто игра, которую мы придумали от скуки.

– У них это не в крови, Чич.

– А вот ты всегда знал, что моя судьба – это сочинять песни и исполнять их.

– И у тебя есть все для этого.

– Они так не думают.

– Ничего страшного, что мы чокнутые. Главное, мы с тобой есть друг у друга, – ухмыльнулся Мариано. – А теперь вот что. Может быть, я даю тебе слишком много советов, при том что сам никогда ничьих советов не слушался. Возможно, в этом и состоит суть советов.

– Ты хочешь мне что-то посоветовать?

– Да. Это мысли, которые пришли мне в голову, когда я возил тебя в разные места, но я их не забыл, они остались со мной, а значит, судя по всему, мне следует поделиться ими с тобой.

– Тогда я слушаю.

Мариано кивнул и начал:

– Надеюсь, ты всегда будешь жить у океана. Что бы с нами ни приключалось, у нас с твоей матерью всегда оставалось побережье. Говорят, морская вода лечит, и это правда; что солнечные лучи укрепляют кости – в этом нет сомнения – и что когда ступаешь по песку, он заставляет тебя идти помедленнее и наслаждаться каждым шагом. Если закрыть глаза и прислушаться, понимаешь, что шум океана – самая прекрасная музыка, которую когда-либо сочинили. Темп прибоя, когда накатывает прилив, попадает в ритм с твоим дыханием, а шорох волн, разбивающихся о скалы, похож на шорох щетки по малому барабану. Совсем как начальный рифф какой-нибудь великолепной джазовой мелодии. Иногда я стою на берегу, слушаю эти звуки и думаю, что из волн вот-вот поднимется Этель Уотерс и как запоет. Океан – личный оркестр Господа Бога. Мне его будет не хватать.

– Ну хорошо, допустим, ты прав и там внизу говорили именно о тебе. А ты бы не мог забыть, что они сказали? – Чичи присела на кровать рядом с отцом. – Мог бы ты остаться – ради меня?

– Ты во мне больше не нуждаешься, девочка.

– Нет, нуждаюсь.

– Послушай меня: время ничем никому не обязано. Что бы ни случилось, не отказывайся от музыки. Бейся за нее, как будто это твое дитя, твоя страна, твой спаситель. Никто тебе этого не скажет, но спасение – именно в работе. Пусть и в плохой – ты все же зарабатываешь на жизнь. Я это понял, когда потерял свою работу. Не зря так говорят – «потерять работу». Ты ходишь весь потерянный. Работа дает тебе занятие, но еще она помогает расти, даже если ты старик. Конечно, мне грустно расставаться с семьей, но наша студия… все это было новым, я учился, я только-только начал. В будущем предстоит столько, чего я уже не увижу, частью чего не стану, и как бы мне хотелось быть молодым, иметь здоровое сердце и возможность продолжать. Но вот что радует: все это есть у тебя.

– Без тебя будет неинтересно.

– Не будет, не будет. Помнишь, как раздосадован я был, когда Гиббс так и не поставил твою песню во время «Пляжного часа»? А потом подумал я о нем, с его ваксой в волосах, и мне стало его жалко. Он просто пытается держаться за свою работу, как все прочие. Ему хотелось бы вернуть прежние времена, так как ему мерещится, что тогда все было лучше, но это не так. Просто тогда он был молодым и времена казались счастливее, потому что у него был запал. С тех пор он мало чему научился – разве что обеими руками держаться за свой страх и охранять свою территорию. Его голос доносится до тысяч людей по всему побережью, он может пустить в эфир песню, и она станет шлягером, но он не слушает и не понимает.

– Чего не понимает?

– Что голоса этого столетия поднимутся из фабрик, от рабочих людей. Они не донесутся из ночных клубов Европы, как в моем детстве. Довольно королей и королев с их вычурными коронами! Откровение явится от какого-нибудь парня из трущоб, который повидал всякое и будет знать, как об этом спеть, потому что он что-то чувствует. Гиббсу следовало посмотреть на меня и сказать себе: «Этот толстяк с пятнами машинного масла на штанах от вечно ломающегося грузовика, который он постоянно чинит, – этот человек знает что-то, чего не знаю я». Потому что, подумай он так на самом деле, оказался бы прав. Когда ищешь вдохновения, смотри на публику, которая нуждается во вдохновении. Именно эти люди кое-что знают – уж поверь мне, знают.

Чичи хотелось еще поговорить, но отец уснул и вскоре захрапел. Она осторожно поднялась с кровати и пошла закрывать окно, однако сначала высунулась наружу и поглядела на океан, освещенный луной. Луна сияла так ярко, что на мгновение девушке показалось, будто целая парусная флотилия направляется к пляжу Си-Айла, чтобы завоевать его, и на носах кораблей светятся масляные фонари. Но нет – это просто луна сверкала над водой.

Чичи затворила окно, чтобы не впускать в палату сырой воздух, и подошла к кровати, намереваясь погасить лампу, но, прежде чем нажать выключатель, поправила одеяло и посмотрела на лицо отца. Он уже не храпел и был очень бледен. Она перебежала на другую сторону кровати, надеясь, что дело просто в том, как падает свет. Девушку охватила паника. Она склонила голову на грудь отца и услышала лишь слабый стук, положила пальцы на шею – и едва нащупала вялый пульс. Выбежав в коридор, она стала громко звать на помощь.

Весь в холодном поту, Саверио проснулся в гостинице «Ричмонд Сквайр» в нескольких кварталах от отеля «Джефферсон». Он включил свет на прикроватном столике и не сразу вспомнил, в каком месте находится, в каком городе, какое нынче число, месяц и год и что ему снилось перед пробуждением.

У двери стоял его чемодан с переброшенным через него смокингом в дорожном чехле. Пиджак, брюки, носки, нижнее белье, ботинки и шляпа были аккуратно разложены в преддверии утра. Все выглядело ровно так, как он это оставил накануне вечером. Его начало трясти. Ему не нравилось быть одному.

Он вытряхнул последнюю сигарету из лежавшей на столике пачки, перекинул ноги через край кровати и чиркнул спичкой. Затем подошел к окну и толкнул раму вверх до отказа. Похоже, на улице было не меньше ста градусов по Фаренгейту, над городом дрожала влажная коралловая дымка. Саверио глубоко затянулся сигаретой, пытаясь успокоить нервы. Всходило солнце – ярко-розовый светящийся мазок за Моньюмент-авеню. В гостинице было тихо, на улицах тоже. Автобус оркестра Рода Роккаразо уехал в три часа ночи – без него.

Перемены в жизни Саверио уже начались, и он решительно настроился их принять. Одна только проблема, об одном он горько сожалел.

Саверио наспех согласился изменить свое имя. Он не хотел его менять, и полученный результат ему не нравился, казался фальшивым. От «Тони Арма» разило не то нелегальным лотерейщиком из Южной Филадельфии, не то торгующим нитками вразнос перекупщиком из швейного квартала Нью-Йорка. Саверио даже не был уверен, что Тони Арма – подходящее имя для лирического певца, хотя оно, по крайней мере, действительно вмещалось на афишу. Но туда вмещалось и «Бозо»[35]35
  Бозо – «Бозо, Железный Человек», робот, персонаж американских комиксов.


[Закрыть], и «Бетти Буп»[36]36
  Бетти Буп – соблазнительная комичная красотка, персонаж популярных в 1930-х годах американских мультфильмов.


[Закрыть]. А еще оно вмещалось в те строчки газетной рекламы, где мелкими буквами перечислялись исполнители, и в каком-то смысле это было еще хуже.

Саверио вспомнил, как отец ему говорил, что шоу-бизнес не отстанет от него, пока не заберет все, – а теперь так и вышло. Шоу-бизнес отнял у Саверио имя и дал ему взамен что-то другое, как будто его происхождение, история и личность изначально ему не принадлежали.

Кто он теперь такой? Согласно собственноручно подписанному договору, он принадлежит оркестру Пола Годфри, но помимо этого, кто он, кроме как еще один никому не известный певец, которого можно легко заменить в любом городе, как спущенное колесо на гастрольном автобусе? Ему пришло в голову, что это просто очередной конвейер, только теперь в руках у него микрофон, а не гаечный ключ Генри Форда.

После завершения панихиды по Мариано Донателли, устроенной в церкви Святого Иосифа, дом покойного заполнился гостями с похорон. Иные прибыли из самого Олбани, другие жили по соседству. Барбара следила за тем, чтобы подносы с едой не пустовали. Люсиль собирала тарелки и уносила их на кухню, где их спешили вымыть до появления очередной группы посетителей, зашедших выразить соболезнования. Еды вышло предостаточно: все доступные кухонные поверхности были уставлены подносами и лотками с маникотти[37]37
  Маникотти – итальянско-американское блюдо, состоящее из крупных цилиндрических макарон, фаршированных сыром или мясом и запеченных под густым соусом.


[Закрыть], тирамису, булочками, мясной нарезкой, салатами, сдобой и печеньем, приготовленными семьей Мариано или принесенными соседями.

Много говорили о судьбе. Чичи достаточно этого наслушалась, доливая в бокалы напитки и предлагая очередное блюдо. Девочки Донателли и их мать всегда были радушными хозяйками. Скорбящие покидали дом Мариано и Изотты, отведав вкусного угощенья и выпив домашнего вина. Они вспоминали Четвертое июля – всего несколько дней назад, – когда все они точно так же собрались под этим же солнцем, в этом же саду, но для праздника, не для печали. До Чичи доносились обрывки их сетований. «Мариано выглядел robusto[38]38
  Крепкий, здоровый (ит.).


[Закрыть]», – покачал головой один друг. «Помнишь, как он поднял тот бочонок, – сказал другой. – И еще фейерверк запускал для детишек». К ним присоединились и прочие: «Он был такой жизнерадостный. Такой молодой. Слишком молодой».

В тот день Чичи узнала значение слова «молодой». Если в день твоей смерти люди говорят, что ты умер слишком молодым, значит, таким ты и был. Больше никогда она не будет считать сорок один год старостью. Чичи пошла на кухню. Она обернула кухонным полотенцем ручку кофеварки эспрессо, стоявшей на плите, и разлила по чашечкам темную жидкость. Выглянув из кухонного окна, она понаблюдала за матерью. Окруженная подругами, та сидела за столом, затененным зонтом, а гостьи пытались вызвать у нее улыбку. Чичи видела, как Изотта вежливо делает вид, что ей смешно, слушая забавные истории о своем остроумном, искреннем, жизнерадостном муже, но дочь знала, что в этот день мать не была способна радоваться. Пройдет много времени, прежде чем Изотта снова сможет смеяться.

Чичи взяла поднос и заглянула к сестрам в гостиную, чтобы проверить, как там дела. Она передала Люсиль поднос с кофе. Та поняла намек и принялась обносить гостей.

– Девочки, вам нужно открывать свой ресторан, – прокомментировала миссис Бреннан, прихожанка их церкви.

– Я слишком быстро печатаю на пишущей машинке для этого, – возразила Люсиль.

Чичи выскользнула на улицу и пошла по дорожке. Ей нужно было побыть одной, пусть и всего несколько минут. Она хотела поразмыслить над тем, как продолжать жизнь, чего ей не довелось сделать в дни, последовавшие за смертью отца.

Она намеревалась спуститься к пляжу, но вместо этого, сама не зная как, очутилась на тропинке, ведущей в противоположном направлении, к гаражу. Девушка нашла ключ под ковриком у двери и отперла ее.

Лучи белого света вливались в окна и светлыми прямоугольниками падали на бетонный пол. Внутри невыносимо воняло краской: окрыленный посещением Саверио, Мариано недавно заново выкрасил стены. Чичи была уверена, что ее отец вовсе не намеревался умирать. Напротив, он грезил новыми планами – рекламировать студию и записывать песни не только своих дочерей, но и других исполнителей. Таков был его подход – грандиозные прожекты и большие планы на будущее. Мариано жил своей мечтой. Если бы только дочерям удалось сейчас ему уподобиться.

На пульте все оставалось так, как при отце. Его записи печатными буквами отмечали тональность и продолжительность последней песни, над которой они вместе работали. Чичи ее не закончила, но планировала это сделать как раз в тот день, когда Мариано попал в больницу. «Разве мы прежде не встречались» была лирической балладой – первой попыткой Чичи в этом жанре.

Чичи взяла отцовский карандаш. Резинка на конце была изжевана. Она посмотрела на следы от зубов, вспоминая его передние зубы, которые были немного крупнее прочих. Однажды отец пошутил: «Передние зубы у меня того же размера, что и ноги». Теперь, после его смерти, все, до чего он дотрагивался, стало реликвией, священным предметом, который следовало бережно хранить в доказательство того, что он когда-то жил, размышлял о всяком и прикидывал, как бы лучше сделать свою работу. Чичи спрятала карандаш в карман фартука. С кем ей теперь разговаривать о музыке? Кто станет делать заметки во время новых записей?

Девушка открыла дверь звукоизолированной кабины, затем включила свет и уселась на табурет перед пианино спиной к клавишам. Вскоре неожиданно для себя она развернулась и опустила пальцы на прохладные костяшки, но играть не могла. Она сложила руки на коленях. Странно – обычно летом в кабине было нестерпимо жарко, но сегодня там было зябко, как в склепе.

В кабину вошла Барбара.

– Чич? – Она протянула сестре чашку кофе.

– Нет, спасибо.

– Выпей, – велела ей Барбара, держа чашку перед Чичи, пока та не взяла ее.

Чичи отпила кофе.

– Что мы будем делать без папы? – спросила она.

Барбара села на табурет рядом с сестрой.

– Как-нибудь справимся.

Именно это Чичи больше всего любила в своей старшей сестре – и терпеть не могла тоже. У нее на все был готов ответ.

– Я этого совершенно не ожидала. А ты?

Барбара покачала головой.

– Как справляется мама?

– Все плохо, Чич.

– Ну да, они ведь поженились, когда им было по восемнадцать, – сказала Чичи.

– Я говорю о ее делах. О доме.

– А что не так с домом?

– Долги.

– Но ведь дом полностью им принадлежит. Разве ты не помнишь? Па нам сказал три года назад.

– Ага, а потом он заложил дом, чтобы построить эту студию.

Чичи почувствовала, как накатывает дурнота.

– Ты о чем? – сдавленно проговорила она.

– Да, всю работу он проделал сам, – нетерпеливо сказала Барбара, – но пришлось ведь рассчитываться за доски, стекло, прочие материалы. Все это оборудование – оно дорого стоит, он не мог себе его позволить. И, чтобы оплатить, заложил дом.

Барбара говорила таким тоном, что Чичи кинулась защищать отца.

– У него были планы! Он собирался записывать здесь разные номера, – горячо воскликнула она.

– Но не записал.

– Просто не успел, не дожил. И он ведь все силы вкладывал в наши выступления.

Чичи вспомнила, сколько раз отец отвозил их с сестрами на конкурсы поиска талантов, как часто бросал все, чтобы съездить с ними на прослушивание на какой-нибудь радиостанции, и сколько часов в день проводил с ней вдвоем, когда она сочиняла новую песню. И еще дольше просиживал в студии, записывая эту песню снова и снова, проигрывая ее и переписывая заново, пока оба они не были довольны результатом.