Текст книги "Жена Тони"

Саверио прикрыл глаза и глубоко вздохнул. Запах ее духов – гардения – кружил ему голову. Он не хотел с ней расставаться.

– Прости меня, пожалуйста, – проговорил он.

– Никогда, никогда, слышишь – никогда больше я не приму извинений от типов вроде тебя, – сказала она. – Ты говоришь «прости» так же легко, как нормальные люди говорят «Мне пирожок, будьте добры». Я больше не верю ни одному твоему слову. Тебе больше не удастся меня обдурить. Отныне ты сам по себе, мистер А.!

Она встала, держась за спинку переднего сиденья, с болтающейся на запястье сумочкой перелезла через колени Саверио и вышла в проход между креслами. Автобус катил дальше. Шофер посмотрел в зеркало заднего вида и снова перевел взгляд на шоссе.

Глэдис поправила юбку, выпрямила спину, прошла к задним сиденьям и уселась впереди поглощенных ставками музыкантов.

Не поднимаясь с кресла, Саверио обернулся и покачал головой, однако ему хватило ума не идти за ней. Они уже разыграли достаточно безобразных сцен на глазах у ансамбля – и в автобусе, и за кулисами, и в бесчисленных гостиничных фойе и коридорах. Придется что-то придумать, чтобы вернуть себе ее расположение. Все-таки, если ты постоянно в дороге, такая партнерша дорогого стоит. Когда он шел пропустить стаканчик с ребятами после выступления, ему никогда не составляло труда найти потом свой номер в любой гостинице посреди ночи – он просто следовал за ароматом духов Глэдис и оказывался у нужной двери. Расставшись с ней, Саверио многое бы потерял. А что, ведь брак может в итоге оказаться отличной – и очень практичной – идеей.

Глэдис устроилась в кресле у окна, положила сумочку на свободное сиденье рядом с собой и уставилась в окно. На этот раз она действительно окончательно порвала с Саверио. В этом она была уверена – ведь сейчас она не рыдала. Достаточно она уже наплакалась из-за этого бесчувственного итальянца.

При этом девушка была совершенно сбита с толку. Итальяшки ведь вроде бы страстная нация? Угораздило же ее влюбиться в единственный снулый экземпляр со времен сердцеедов Борджиа. Вот так всегда. Но больше она такого терпеть не станет – ни минутой больше, ни городом, ни концертом, о нет.

Глэдис Овербай была родом из Миннесоты. Она умела распознать момент, когда рыба уже точно не клюнет и пора убирать наживку, сматывать удочки, грести к берегу и кончать на этом. Она сделала все, что смогла, чтобы поймать парня на живца, но он явно не собирался попадаться на крючок. Хватит с нее. Надо жить дальше. А матери, которая ждет ее в Хиббинге, придется это понять.

Саверио снова вытянул ногу в проход между креслами, надвинул на лоб шляпу, откинулся на спинку и в очередной раз закрыл глаза. Вскоре он крепко спал, как обычный, ничем не взволнованный человек с кристально чистой совестью. Он не пошевельнулся, пока автобус не вырулил на круговой проезд к отелю «Джефферсон» в центре Ричмонда. Проснулся Саверио, лишь когда водитель автобуса стал трясти его за плечо. Салон уже опустел, остался только легкий след духов Глэдис Овербай – стертый аромат гардении.

– Мы приехали? – Саверио потер глаза.

– Ты-то точно приехал, – сказал водитель. – Вот твоя сумка и твое укулеле.

– Это мандолина, – поправил Саверио, принимая свой багаж.

– Точно. Ты же итальянец, да?

– С самого рождения, – ответил Саверио, выходя из автобуса и направляясь к дверям гостиницы.

4
Июль 1938 года

Accelerando[33]33
  Ускоряя темп (ит. муз.).


[Закрыть]

Чичи поправила канотье, пока Мариано заруливал на парковку радиостанции в Атлантик-Сити. Она открыла пудреницу и быстро провела пуховкой по носу.

– У нас все получится, Чич! Это знак свыше! – заверил ее отец. – Вот почему никогда нельзя сдаваться. Может, мы и упустили тот автобус, но зато поспеем к золотой карете!

Окрыленная надеждой Чичи выпрыгнула из кабины грузовика, подбежала ко входу на радиостанцию и протолкнулась через стеклянные двери, сжимая в руках новенькую пластинку «Скалка моей мамаши». Она присоединилась к очереди у стойки приема посетителей. Ее конкуренты опускали свои пластинки в корзину у окошка стойки. Чичи собиралась было последовать их примеру, но передумала. Вместо этого она просунула голову в окошко.

– Я пришла к мистеру Гиббсу, – заявила она.

– Положите в корзину. – Немолодая сухощавая дежурная склонилась над пишущей машинкой, как подтаявшая свеча, и стучала по клавишам, не поднимая головы.

– Это не просто очередная пробная запись, – объяснила Чичи, пытаясь перекричать тарахтенье машинки. – Понимаете, я Чичи Донателли, из ансамбля «Сестры Донателли». А здесь – новая песня, исполненная моими сестрами и Саверио Армандонада, солистом оркестра Рода Роккаразо.

– Это что, обеденное меню в ресторане «Солнечная Италия»? – пошутила дежурная, разворачивая кресло в сторону Чичи. – Вы по поводу конкурса пришли?

– Да. Он сказал, что нужно сдать пластинки до пяти часов, осталось еще десять минут. Вот это – моя песня. Она особенная, и мне нужно с ним поговорить. Будьте так добры! – Чичи изучила табличку с фамилией на бюро. – Прошу вас, мисс Шлезингер!

– Я не мисс Шлезингер, я мисс Петерсон. Меня нанимают на выходные, – устало объяснила дежурная. – Нам таблички не положены.

– Тогда простите. А я вам прощаю шуточку про «Солнечную Италию». Кстати, настоящие итальянцы туда не ходят. Мы обедаем в «Везувии». – Чичи покосилась на висящие над бюро часы. – Можно мне поговорить с мистером Гиббсом?

– Он ведет эфир.

– Я подожду. – Чичи просунула пластинку в окошко. – Это должно попасть к нему в руки до пяти.

Мисс Петерсон унесла пластинку в студию. Ожидая ее возвращения, Чичи изучала галерею на стене в фойе. С обрамленных фотографий на нее глядели избранные звезды радиоволн, удостоившие в то или иное время студию своим посещением. Она стала рассматривать эффектные снимки певиц: вот Лиза Кизер в шикарной широкополой шляпе из черного бархата, вот Валери Маккой-Келли в солнечных очках и модном твидовом пальто свободного покроя, а неподражаемая Хельма Дженкинс просто ослепительна с усеянным стразами обручем на голове. В глазах фабричной девчонки, которая носилась по жаре в ситцевом сарафане, подоткнув под соломенную шляпку собранные в конский хвост пушистые от соленых брызг волосы, эти женщины были вершиной элегантности. Чичи вообразила, как однажды на этой стене появится ее собственная фотография, и прикинула, какой наряд наденет для такого случая. Норковая шуба там будет непременно, решила она.

– На сегодня мистер Гиббс закончил принимать пробные записи, – сообщила мисс Петерсон, возвращая Чичи пластинку.

– Но почему?

– Он уже по уши в этих пластинках и не в состоянии больше слушать самопальные записи. Это его дословный ответ.

– Так ведь моя пластинка не самопальная. Ее записали в студии «Магеннис» в Ньюарке. Это профессиональная работа.

– Послушай, девочка. Я дам тебе хороший совет, а ты уж сама решай, прислушаться к нему или нет. Здесь тебе ничего не светит. Мы выпускаем в эфир исключительно известные ансамбли и их солистов.

– Но ведь Род Роккаразо…

– Род Роккаразо – это Род Роккаразо. А ты думала, что если составила дуэт у костра с их подпевкой и записала пластинку в ларьке на ярмарке, мы это прямо-таки пустим в эфир? У нас есть спонсоры. Мы держимся на плаву, потому что они оплачивают наши счета. Даже я получаю жалованье благодаря спонсорам.

– А как же конкурс?

– Он уже выбрал победителя.

– Но так несправедливо!

– Ты права. Это несправедливо. Но здесь мы не играем в софтбол в какой-нибудь школе имени Святой Марии-у-Богородицы, где все честно, поле ровное, а судьями служат монашки. Это шоу-бизнес. А в шоу-бизнесе все сурово. Может, в другой раз повезет. – Мисс Петерсон с треском захлопнула окошко.

Чичи вышла на улицу и забралась в кабину грузовика.

– Отказались принимать пластинку, – уныло проговорила она. – Гиббс выбрал победителя еще прежде, чем я вошла.

– Дай сюда. – Мариано взял пластинку и направился к радиостанции.

Войдя в фойе, Мариано постучал в окошко дежурной. Мисс Петерсон отодвинула стекло одной рукой, держа в другой телефонную трубку. Она предостерегающе подняла ладонь, завершая разговор, затем дала отбой.

– Мне нужно поговорить с мистером Гиббсом, – сказал Мариано.

– О ком доложить?

– Мистер Мариано Донателли.

– А, так вы родственник той девчонки в шляпе, – устало кивнула мисс Петерсон.

– Я ее отец.

– Я только что объяснила вашей дочери, что мы больше не принимаем новых записей для конкурса. – Она потянулась к окошку, намереваясь его захлопнуть.

– Я готов заплатить.

– Одну минуту, сэр. – Мисс Петерсон оставила окошко открытым и направилась в студию.

Мариано стоял у окошка, не спуская глаз с двери студии. Внезапно ему бросилось в глаза собственное отражение в зеркале позади бюро секретарши, и то, что он увидел, ему не понравилось. Художественный руководитель ансамбля «Сестры Донателли» был одет так, словно собрался заливать бетон, а не вести переговоры от имени своих клиенток или договариваться с диск-жокеями. Он пригладил то, что оставалось от его шевелюры, и поправил воротник рабочей рубашки.

– Входите. – Мисс Петерсон придержала для него дверь в кабинет.

Мариано последовал за ней. Сквозь стеклянное окошко в толстой двери, отделявшей кабинет от студии, он мог различить знаменитого мистера Гиббса – тот был одновременно ведущим и диктором радиостанции, – его молодого ассистента и секретаршу. Шел прямой эфир.

Мариано смутила внешность Гиббса. Тот оказался по меньшей мере лет на двадцать старше своей фотографии на афише, рекламировавшей его радиопрограмму, – Мариано видел эту афишу на променаде. Мистер Гиббс носил толстые очки, крашеные черные волосы были расчесаны на прямой пробор и приглажены при помощи бриллиантина. Впрочем, даже больше, чем напомаженные волосы, возраст выдавала одежда: рубашка с галстуком-бабочкой, жилет, карманные часы с цепочкой, расклешенные брюки, мода на которые прогремела в далеких двадцатых. Самопровозглашенный «султан свинга» выглядел так, будто принадлежал к иной эпохе, когда граммофоны еще заводили вручную.

Пульт, над которым царил Гиббс, казался сложным силовым полем, утыканным ручками, кнопками и лампочками, они моргали, пульсировали и отключались мановением его руки. Три обтянутые войлоком вертушки плавно крутились на металлических подставках.

Ассистент Гиббса грузил пластинки на вертушки. Руками в белых хлопчатобумажных перчатках он бережно брал каждую пластинку за края, прежде чем опустить на войлочный круг. Секретарша записывала ее название и номер согласно временному коду. Когда песня заканчивалась, ассистент снимал пластинку с проигрывателя, аккуратно убирал ее в бумажный конверт и возвращал на определенное каталогом место на стеллаже.

Гиббс бодро балагурил в микрофон. Своим глубоким мягким голосом он представлял ансамбль и солиста, затем рассказывал интересные подробности о музыкантах. Игла опускалась на пластинку при помощи специального рычага. Это позволяло Гиббсу держать под контролем все, что шло в эфир. Пока играла одна песня, он отмечал следующую в очереди. На подставке за тремя вертушками стояла стопка высотой с шляпу-цилиндр – сплошь пластинки на 78 оборотов. Мариано твердо решил, что «Скалка моей мамаши» должна попасть в эту стопку, а оттуда – в облаченные в перчатки руки ассистента и на проигрыватель.

В конце концов, у радиостанции были в распоряжении сотни и сотни часов – так почему бы не посвятить две минуты потрясающим «Сестрам Донателли»? Почему нельзя сыграть эту песню?

Мариано удивился, когда сам мистер Гиббс кивнул ему из студии.

– Сейчас он выйдет, – сообщила мисс Петерсон, прошелестев мимо него и возвращаясь на свое место.

Гиббс толкнул дверь студии изнутри.

– Чем могу быть полезен? – улыбнулся он. Зубы у него были ровные, квадратные, их безупречная белизна отдавала фарфором.

– Мистер Гиббс, мы любим вашу передачу, – начал Мариано.

– Приятно слышать. Могу ли я вам как-то помочь?

– Я хотел бы, чтобы вы обратили внимание на эту песню. Когда послушаете, я думаю, вы сыграете ее в своей передаче. Это готовый шлягер.

– А вы разбираетесь в шлягерах?

Мариано немного выпятил грудь.

– Думаю, что да.

– У нас уже есть сотни записей, ожидающих своей очереди. Собственно, куда больше записей, чем эфира, чтобы втиснуть их все.

– Я могу понять такую дилемму. Но мы записали эту пластинку специально для вас – специально для вашего конкурса.

– Я уже выбрал победителя, – пожал плечами Гиббс, – так что, боюсь, ничем не могу помочь.

– Можете выбирать любую песню, это ведь ваш конкурс. Но мы играли по правилам и пришли вовремя. Признаю, успели в последнюю минуту, но ведь успели. Однако, если честно, конкурс меня не особо интересует.

Мариано с юности работал на крупнейшего заготовщика мрамора в Нью-Джерси, потому отлично разбирался в законопослушном предпринимательстве. Владельцы лавок и бензоколонок, поставщики различных товаров и услуг – все эти люди были костяком местной экономики, пусть и пострадавшей от Великой депрессии. Но Мариано также знал, что существует и другой способ вести дела и добиваться успеха – когда договариваешься на стороне и суешь в лапу.

Мариано понимал, что такое «черная зарплата», – работник получал возможность зашибить неподотчетную монету, а наниматель мог назвать свою цену, назначая жалованье. В результате работник клал в карман пару долларов сверх получки – либо за задание, за которое больше никто не брался, либо трудясь сверхурочно на предприятии, которое не успевало выполнить план производства в рабочее время. Таким образом, дело быстрее становилось прибыльным, да еще и без неудобств, связанных с соблюдением правил или обязательствами перед сотрудником. Для работника это был способ продвинуться, поднакопить денег и заработать наличные, не облагаемые налогами. А еще так можно было пролезть без очереди, если иначе не получалось. Мариано прикинул, что подобный подход – еще не худший способ добиться цели.

И он вручил Гиббсу «Скалку моей мамаши».

– Будьте добры, – сказал он, – сыграйте эту песню во время «Пляжного часа», с исполнителями, которых вы отобрали для «Завтрашних звезд». Это последний день отпускной недели, слушать будет весь пляж Си-Айла.

– Мне некогда ее играть, – возразил Гиббс.

Мариано знал, что руки сильных мира сего никогда не моют других рук, если в них не вложить кое-чего. Не отрывая глаз от мистера Гиббса, он потянулся к своему карману и положил в ладонь ведущего деньги.

– Найдите время, – веско проговорил он.

– Хорошо, я посмотрю, что можно сделать, – ответил тот.

– Так и поступите. Не забудьте: «Скалка моей мамаши».

И Мариано вышел из студии.

Мистер Гиббс посмотрел на пластинку, развернул полученную банкноту и вернулся в студию.

Секретарша подняла голову:

– Сколько?

– Один доллар.

– Чтобы сыграть песню? – Секретарша была озадачена.

– Это еще не все, – продолжал Гиббс. – Он попросил сыграть ее в «Пляжном часе».

– Подсказал бы кто старику, что лучше бы он купил себе колбасы на эти деньги, – вставил ассистент. – Тогда, по крайней мере, он бы их достойно потратил и не остался голодным.

– Бедняга, – как будто про себя пробормотала секретарша.

– «Скалка моей мамаши». И ведь не шутил. – Гиббс покачал головой. Он взял свежезаписанную пластинку «Сестер Донателли» и бросил ее под пульт управления на кучу прочих пластинок, такого же самотека.

А полученный от Мариано доллар он вручил секретарше со словами:

– Это вам на карандаши.

Фабрика «Джерси Мисс» помещалась на Лэндис-авеню в нежно-голубом здании со скошенной крышей. С фасада располагалась витрина, окна которой спустили вниз, чтобы позволить летнему ветерку гулять по помещению.

Предприятие стояло между булочной и лавкой мясника, а через дорогу возвышалась церковь Св. Иосифа. Наиболее набожные работницы ежедневно посещали раннюю мессу до первого фабричного звонка в семь утра, а прочим случалось заскочить туда попозже, чтобы зажечь свечу, заказать молитву и перекреститься, обмакнув пальцы в святую воду, перед тем как отправиться домой.

Внутри старой фабрики потертые половицы так и гнулись под весом оборудования. С потолка свисали, как веревки под куполом цирка, тесно и беспорядочно переплетенные электрические провода. От задней части здания тянулась анфилада пристроек. Стоявший у входной двери человек мог проинспектировать всю фабрику насквозь, до самого цеха окончательной обработки.

Фабрика производила женские и детские блузки. Главный цех вместе с его центральным проходом был заполнен ровными рядами швейных машин – эмалированные гладкие черные корпуса, латунные катушки и иглы.

Связанные веревкой в большие тюки и уложенные в корзины на колесах, скроенные детали прибывали в главный цех из расположенного через дорогу закройного цеха. Дребезжал звонок к началу работы, и подносчицы поспешно развязывали тюки, чтобы затем распределить детали, ряд за рядом, операция за операцией, между сидевшими за машинками швеями.

Стоило швее завершить свою часть работы, как она передавала изделие своей товарке, и так до тех пор, пока сшитая блузка не попадала обратно в корзину. Блузки связывали стопками по двенадцать, затем корзины ехали в следующий цех, где работницы, освоившие специальные машинки, обметывали петли для пуговиц, добавляли оторочку, петельки, вышивку и фабричные марки. В воротники вшивались ярлыки. Последней остановкой был цех окончательной обработки, где гладильщицы утюжили законченные блузки и пристраивали их на вращающиеся вешалки, а небольшая группа укладчиц снимала блузки с вешалок, складывала их и прикалывала к рукавам ярлыки с размерами и ценами согласно указаниям заказчика.

В конце этого живого конвейера подносчицы составляли пустые корзины одну в другую и катили их обратно через дорогу, где им предстояло снова наполниться вырезанными деталями в закройном цехе. Все повторялось до тех пор, пока не был выполнен весь заказ.

Тогда блузки – либо упакованные прямо на плечиках, чтобы их можно было выставить сразу по прибытии, либо уложенные в коробки – отправлялись к раздвижным дверям, пересчитывались и грузились на контейнеровоз. Меньше чем за два часа грузовик привозил ночью этот товар в Нью-Йорк, где его разбирали перекупщики в швейном квартале на Тридцать четвертой улице.

Швеи-мотористки ловко сшивали детали – благодаря бесконечному повторению тех же операций они великолепно управлялись со швейными машинами. Сестры Донателли трудились здесь с тринадцати лет – начинали с подработок во время летних каникул, а после окончания старшей школы поступили на фабрику на полный день. Вырастив дочерей, Изотта присоединилась к ним на той же фабрике.

Возвращаться на работу в разгар жары казалось всем особенно тяжкой жертвой. Женщины вздыхали по свободе, которой насладились на только что прошедшей отпускной неделе, ожидая своей очереди, чтобы проштамповать хронометражные карты. Чичи подвязала волосы косынкой и пошла вслед за Ритой. Они уселись каждая за своей швейной машиной, подкрутили освещение и осторожно пошевелили ножными педалями. Чичи обрадовалась, обнаружив, что за время их отсутствия слесарь смазал механизм. По свистку главной мастерицы швеи-мотористки нажали электровыключатели. Машины загудели в унисон, как репетиция гаммы перед выступлением.

Работа была в разгаре, и гул стоял по всей фабрике. Воздух затуманился от дымки, состоявшей из тонкой ворсовой пыли, поднятой статическим электричеством. К обеденному перерыву воздух совсем загустеет от этой взвеси, по мере того как ножницы будут кромсать нитки и ткань, а иглы – шить и подшивать, пока тюки с одеждой не выкатят в цех окончательной обработки.

Сейчас работницы шили блузы-матроски из белой хлопчатобумажной ткани, с круглыми отложными воротниками и галстуками в сине-белую полоску. Их надевали через голову, и пуговица полагалась всего одна, у шеи. Воротник плоско лежал на планке. На эту модель был большой спрос, поскольку девочка-кинозвезда Ширли Темпл была замечена в такой блузе, что произвело фурор в мире моды.

В машине Риты запуталась нитка. Она перевернула шпульку, отрезала узел, вдела нитку, защелкнула отсек и взяла из подающего лотка первую блузу.

Чичи быстро прикрепила тканевую петельку, прошив плавную дугу. Игла размеренно пульсировала вверх-вниз, стежки исчезали в ткани. Чичи вытянула блузу из-под машинки, перерезала нитку и передала вещь пришивальщице воротников.

Пришивая петельки к блузе за блузой, Чичи старалась работать четко и быстро. В какой-то мере она интересовалась кроем, отмечала сочетание цветов и текстуру ткани, но никогда не останавливалась, чтобы изучить вещь досконально. К середине утра ее мысли начали бродить где-то далеко, и, чтобы не умереть от скуки долгой рабочей смены, она стала придумывать костюмы: то подбирала ансамбли одежды, в которых вместе с сестрами будет выходить на сцену, то мысленно набрасывала оригинальные рубашки для музыкантов из оркестра, который сопровождал бы их особые номера в ночном клубе, – словом, заставляла трудиться свое воображение в месте, где оно не было востребовано. Гул швейных машин звучал музыкальным фоном для ее творческих идей. Она представила себя на сцене, в собственноручно сшитом костюме, выступающей со скетчем, который она сама написала, а затем и с песней, которую сама сочинила. Целеустремленность была стержнем ее натуры, и никакие петельки не могли ее сбить с пути.

– Быстрее, Рита! – раздался окрик мастерицы. – Не отставать, Чичи!

Чичи кивнула, не поднимая головы и ловко передвигая пальцы, а мастерица перешла к другому ряду, где резко отдала какой-то приказ вшивальщице воротничков.

– Strega[34]34
  Ведьма (ит.).


[Закрыть], – пробормотала Рита.

Чичи посмеялась, пришивая петельку. Внезапно на ее машинку упала тень. Она подняла голову и увидела рядом с собой сестру Барбару.

– Что случилось? – спросила Чичи.

– Только не пугайся.

– Да в чем же дело?

– Ма только что ушла.

Чичи привстала и посмотрела вдоль рядов в сторону машинки матери. На месте Изотты уже сидела другая швея – нельзя было допускать, чтобы работа застопорилась.

– Ей стало плохо?

– Не ей, а папе. За мамой пришла миссис Акочелла. Папа в больнице.

– Я пойду. – Чичи наклонилась, чтобы достать свою сумочку из-под швейной машины.

– Ма справится сама, – остановила ее Барбара.

– А что случилось-то?

– У него заболело в груди. Теперь она с ним.

– Но я хочу пойти к нему.

– Я тоже хочу. Но нельзя. Тебе надо остаться. Нам всем надо остаться. Поняла?

Чичи снова села на свое место. Две блузы уже материализовались в лотке подачи за то короткое время, пока они с Барбарой разговаривали. Сестра найдет на своем месте ту же картину, если не хуже. Барбаре не было нужды ничего говорить – Чичи уже поняла. Семья не могла себе позволить оторвать от работы больше одной женщины, чтобы ухаживать за отцом. Роскошь собраться вместе у его изголовья и заботиться о нем сообща для своего – или его – успокоения была им не по карману. Семья нуждалась в этом доходе. Наибольшую пользу дочери могли принести не в больнице Святого Иосифа, а у швейных машин на фабрике «Джерси Мисс Фэшнз».

Саверио завершил свою программу в бальном зале отеля «Джефферсон» в Ричмонде, штат Вирджиния, музыкальным приветом южным красавицам, исполнив Ain’t She Sweet. Оркестр Роккаразо позаимствовал аранжировку этой песни у великого Джимми Лансфорда, и Саверио подумал, как хорошо, что зрителям не довелось присутствовать на выступлении неподражаемого Джимми с его негритянским оркестром. Он-то слышал Джимми вживую и понимал, что его собственный вокал в данном случае – не более чем попытка подражания, отнюдь не дотягивавшая до оригинального исполнения.

На танцполе толпились нарядные пары. В голубом свете софитов было видно, как плавно передвигаются женщины в платьях пастельных цветов, шурша накрахмаленными оборками. Их партнеры выглядели ослепительно в вечерних фраках с белыми галстуками. Весь бальный зал и простиравшиеся за ним сады казались заколдованным лесом в каком-то упоительном романтическом царстве. В раскрытые застекленные двери вплывал аромат фрезий и лилий, а огоньки светильников не столько освещали, сколько мерцали в темноте, будто драгоценные камни. Плавающие в хрустальных чашах свечи моргали тут и там на мраморных столиках, оранжевые кончики сигарет теплились в воздухе, как огненные точки; время от времени от чьей-то серебряной зажигалки вздымался язычок пламени и тут же гас, поглощенный окружающей голубизной.

Саверио ослабил узел галстука и прошел за кулисы, раздвинув черный бархатный занавес позади оркестрового подиума. Для отдыха отель предоставил в распоряжение ансамбля артистическое фойе.

Соединявший кухню, артистическое фойе и бальный зал коридор был узким и многолюдным. Мимо Саверио проносились официанты, чудом удерживая на пальцах серебряные подносы с изысканными закусками. Никто не умел лучше южных поваров заставить ломтик огурца и оборочку перечного сыра выглядеть как произведение искусства. Прошли гуськом с намерением покурить его коллеги-музыканты. Саверио как раз потянулся в карман за носовым платком, чтобы промокнуть пот на лбу, когда из лифта вышла Глэдис в бледно-зеленом шифоновом вечернем платье. Она коротко кивнула, протискиваясь мимо него.

– Лапочка, – нежно позвал ей вслед Саверио.

Она обернулась:

– Привет.

– Ты когда-нибудь станешь снова со мной разговаривать?

– Нет. И если бы у меня в контракте не было написано, что я должна с тобой петь, то и не пела бы.

– Да ну, ну что за мелодрама. Ведь мы были так счастливы.

– Ты сделал свой выбор.

– Мне тебя не хватает.

– А мне все равно. – Глэдис прошла по коридору в свою гримерку и захлопнула за собой дверь.

– Круто у тебя получилась последняя песня, – сказал Сэмми Прецца, подходя к Саверио.

– И близко не вышло к оригиналу, – возразил Саверио, – но все равно спасибо.

– Не прибедняйся. Я не забыл того мальчишку, который заставил всех рыдать в одной детройтской церкви несколько лет назад. Насколько я помню, ты от той «О святая ночь» живого места не оставил.

– А ведь тогда у меня тоже было разбито сердце. Может, дело в тебе, Сэм. Может, это ты приносишь мне неудачу.

Сэмми фыркнул:

– Не исключено. Или это просто твое проклятье. Мужчин губят три вещи: женщины, выпивка и наркотики. Если ты решил, что твоя порочная страсть – женщины, то остаешься без гроша, но хотя бы выглядеть будешь прилично до самого конца.

– И это, ребята, хорошая новость, – провозгласил Саверио.

Сэмми понизил голос:

– Тут один парень хочет с тобой поговорить нынче вечером. Ты слышал о Поле Годфри?

– Из Сент-Льюиса?

Сэмми кивнул.

– От них только что ушел солист, вот Пол и заслал агента. Хочет сделать тебе предложение.

Саверио поглядел на дверь, которую захлопнула Глэдис. С одной стороны, не хотелось принимать карьерные решения из-за девушки, но с другой – сердечные проблемы были еще не худшим поводом позволить судьбе сделать крутой поворот. В тесном коридоре было людно, потолок нависал низко, по обе стороны – сплошь закрытые двери. Саверио едва мог дышать. Если он искал знаков свыше, их было предостаточно. Ему казалось, что весь мир его теснит. Быть может, действительно настало время покинуть единственный ансамбль, в котором он когда-либо выступал.

– Он сказал, мол, встретишься с ним в баре после концерта, – добавил Сэмми.

– А как его зовут?

– Он сам тебя найдет.

Сэмми Прецца пробрался обратно на подиум, а Саверио вошел в артистическое фойе. Несколько музыкантов сидели и курили. В комнате отсутствовали окна, но это был как-никак Юг, так что совсем без любезности не обошлось: отель предоставил музыкантам серебряный чайный сервиз, хрустальные розетки с ломтиками лимона и кусочками свежего имбиря и стеклянную вазочку с медом.

Саверио стал наливать себе чай. Его взгляд упал на вазочку, и он поднял ее, чтобы рассмотреть на свету. На вделанной в крышку петельке висела серебряная ложечка. Внутри в окружении густого золотистого меда виднелся столбик будто отлитых из золота сот.

– Эти соты для еды, – сказал ему сидевший на диване тромбонист. – У меня есть родичи в Северной Каролине. Мед обладает особыми свойствами.

– Какими именно свойствами?

– Лечебными.

– Как это? – спросил Саверио.

– Мед много чего может сделать. Если ты певец, надо взять вон тех лимонов, имбирь и соты, помять их хорошенько ложечкой, чтоб получилась паста. И пусть эта паста полежит у тебя в горле, только не глотай сразу. Это излечит любые проблемы с голосовыми связками. Если порезался, хоть сильно, хоть чуть-чуть, намажь медом, перевяжи, и все пройдет. Моя бабушка, ее мать и моя мама умывались медом, а из сотов делали маску от морщин. Хочешь верь, хочешь нет, но у них до самой смерти не было на лице ни складочки. Ну и конечно, если трубишь в инструмент, надо мазать губы медом, дольше продержишься в этом деле. Это я точно знаю, потому что сам пользуюсь таким снадобьем.

– Полезно знать.

– Я так и подумал, что тебе будет интересно. – По толстощекому лицу тромбониста расплылась широкая улыбка. – Давай, разминай. Самое время подлечиться.

Музыкант вернулся к разговору с коллегой, а Саверио сделал все по инструкции, положил пасту в рот поближе к горлу и закрыл глаза. Из-за лимона в носу сразу защипало, но имбирь облегчил дыхание, а мед, как и было обещано, смягчил горло.

Дирижер позвал всех обратно на сцену. Саверио как можно дольше не глотал целительную смесь, пока дирижер не начал отсчет перед выступлением. Глэдис встала на авансцене перед своим микрофоном. То ли идея трубача была так хороша, то ли тут сработала магия вуду, то ли еще что, но эффект он действительно ощутил. Саверио поглядел на Глэдис и понял, что это больше не его девушка, – более того, не та девушка, которую он хочет себе вернуть, просто какая-то красивая девушка в зеленом платье. Пришло время двигаться дальше. Пришло время исцелиться.

В общей палате больницы Святого Иосифа Изотта сидела у койки мужа и держала его за руку, когда ворвались Барбара, Люсиль и Чичи. Девушки начали искать глазами отца среди других больных.

Люсиль первой разглядела мать в море пациентов и повела к ней сестер. Изотта качнула головой, указывая дочерям, что отец спит и следует соблюдать тишину. При виде спящего отца Барбара облегченно вздохнула. Люсиль радостно захлопала в ладоши. Чичи разрыдалась.

– Почему ты плачешь? – тихо спросила у сестры Люсиль. – Он ведь вне опасности.

Чичи обошла сестер и, упав на колени у кровати отца, взяла его свободную руку.

– Что сказал врач? – спросила у матери Барбара.

– Что это был просто приступ.

– Какой приступ? – спросила Чичи.

– Сердечный, – пояснила мать. – У него разболелось сердце, не мог вдохнуть. Тогда он пошел к соседке и попросил отвезти его в больницу.

– Он не мог сам сесть за руль? – удивилась Люсиль.