Текст книги "Шепот, робкое дыханье…"

В саду

 
Приветствую тебя, мой добрый, старый сад,
Цветущих лет цветущее наследство!
С улыбкой горькою я пью твой аромат,
Которым некогда мое дышало детство.
 
 
Густые липы те ж, но заросли слова,
Которые в тени я вырезал искусно,
Хватает за ноги заглохшая трава,
И чувствую, что там, в лесу, мне будет грустно.
 
 
Как будто с трепетом здесь каждого листа
Моя пробудится и затрепещет совесть,
И станут лепетать знакомые слова
Давно забытую, оплаканную повесть.
 
 
И скажут: «Помним мы, как ты играл и рос,
Мы помним, как потом, в последний час разлуки,
Венком из молодых и благовонных роз
Тебя здесь нежные благословляли руки.
 
 
Скажи: где розы те, которые такой
Веселой радостью и свежестью дышали?»
Одни я раздарил с безумством и тоской,
Другие растерял – и все они увяли.
 
 
А вы – вы молоды и пышны до конца.
Я рад – и радости вполне вкусить не смею;
Стою, как блудный сын перед лицом отца,
И плакать бы хотел – и плакать не умею!
 

‹1854›

«Не спрашивай, над чем задумываюсь я…»

 
Не спрашивай, над чем задумываюсь я:
Мне сознаваться в том и тягостно и больно;
Мечтой безумною полна душа моя
И в глубь минувших лет уносится невольно.
 
 
Сиянье прелести тогда в свой круг влекло:
Взглянул – и пылкое навстречу сердце рвется!
Так голубь, бурею застигнутый, в стекло,
Как очарованный, крылом лазурным бьется.
 
 
А ныне пред лицом сияющей красы
Нет этой слепоты и страсти безответной,
Но сердце глупое, как ветхие часы,
Коли забьет порой, так все свой час заветный.
 
 
Я помню, отроком я был еще: пора
Была туманная, сирень в слезах дрожала;
В тот день лежала мать больна, и со двора
Подруга игр моих надолго уезжала.
 
 
Не мчались ласточки, звеня, перед окном,
И мошек не толклись блестящих вереницы,
Сидели голуби, нахохлившись, рядком,
И в липник прятались умолкнувшие птицы.
 
 
А над колодезем, на вздернутом шесте,
Где старая бадья болталась, как подвеска,
Закаркал ворон вдруг, чернея в высоте,
Закаркал как-то зло, отрывисто и резко.
 
 
Тот плач давно умолк, – кругом и смех и шум;
Но сердце вечно, знать, пугаться не отвыкнет;
Гляжу в твои глаза, люблю их нежный ум…
И трепещу – вот-вот зловещий ворон крикнет.
 

‹1854›

«В долгие ночи, как вежды на сон не сомкнуты…»

 
В долгие ночи, как вежды на сон не сомкнуты,
Чудные душу порой посещают минуты.
Дух окрылен, никакая не мучит утрата,
В дальней звезде отгадал бы отбывшего брата!
Близкой души предо мною все ясны изгибы:
Видишь, как были, – и видишь, как быть мы могли бы!
О, если ночь унесет тебя в мир этот странный,
Мощному духу отдайся, о друг мой желанный!
Я отзовусь – но, внемля бестелесному звуку,
Вспомни меня, как невольную помнят разлуку!
 

‹1851›

Первая борозда

 
Со степи́ зелено-серой
Подымается туман,
И торчит еще Церерой
Ненавидимый бурьян.
 
 
Ржавый плуг опять светлеет;
Где волы, склонясь, прошли,
Лентой бархатной чернеет
Глыба взрезанной земли.
 
 
Чем-то блещут свежим, нежным
Солнца вешние лучи,
Вслед за пахарем прилежным
Ходят жадные грачи.
 
 
Ветерок благоухает
Сочной почвы глубиной,
И Юпитера встречает
Лоно Геи молодой.
 

‹1854›

«Ты расточительна на милые слова…»

 
Ты расточительна на милые слова,
А в сердце мне не шлешь отрадного привета
И втайне думаешь: причудлива, черства
Душа суровая поэта.
 
 
Я тоже жду; я жду, нельзя ли превозмочь
Твоей холодности, подметить миг участья,
Чтобы в глазах твоих, загадочных как ночь,
Затрепетали звезды счастья.
 
 
Я жду, я жажду их, мечтателю в ночи
Сиянья не встречать пышнее и прелестней,
И знаю – низойдут их яркие лучи
Ко мне и трепетом, и песней.
 

‹1854›

«Какое счастие: и ночь, и мы одни!..»

 
Какое счастие: и ночь, и мы одни!
Река – как зеркало и вся блестит звездами;
А там-то… голову закинь-ка да взгляни:
Какая глубина и чистота над нами!
 
 
О, называй меня безумным! Назови
Чем хочешь; в этот миг я разумом слабею
И в сердце чувствую такой прилив любви,
Что не могу молчать, не стану, не умею!
 
 
Я болен, я влюблен; но мучась и любя,
О, слушай! о, пойми! – я страсти не скрываю,
И я хочу сказать, что я люблю тебя
Тебя, одну тебя люблю я и желаю!
 

‹1854›

«Что за ночь! Прозрачный воздух скован…»

 
Что за ночь! Прозрачный воздух скован;
Над землей клубится аромат.
О, теперь я счастлив, я взволнован,
О, теперь я высказаться рад!
 
 
Помнишь час последнего свиданья!
Безотраден сумрак ночи был;
Ты ждала, ты жаждала признанья
Я молчал: тебя я не любил.
 
 
Холодела кровь, и сердце ныло:
Так тяжка была твоя печаль;
Горько мне за нас обоих было,
И сказать мне правду было жаль.
 
 
Но теперь, когда дрожу, и млею,
И, как раб, твой каждый взор ловлю,
Я не лгу, назвав тебя своею
И клянясь, что я тебя люблю!
 

‹1854›

Муза

 
Не в сумрачный чертог наяды говорливой
Пришла она пленять мой слух самолюбивый
Рассказом о щитах, героях и конях,
О шлемах кованых и сломанных мечах.
Скрывая низкий лоб под ветвию лавровой,
С цитарой золотой иль из кости́ слоновой,
Ни разу на моем не прилегла плече
Богиня гордая в расшитой епанче.
Мне слуха не ласкал язык ее могучий,
И гибкий, и простой, и звучный без созвучий.
По воле пиерид с достоинством певца
Я не мечтал стяжать широкого венца.
О нет! Под дымкою ревнивой покрывала
Мне музу молодость иную указала:
Отягощала прядь душистая волос
Головку дивную узлом тяжелых кос;
Цветы последние в руке ее дрожали;
Отрывистая речь была полна печали,
И женской прихоти, и серебристых грез,
Невысказанных мук и непонятных слез.
Какой-то негою томительной волнуем,
Я слушал, как слова встречались поцелуем,
И долго без нее душа была больна
И несказанного стремления полна.
 

‹1854›

«В порý любви, мечты, свободы…»

 
В порý любви, мечты, свободы,
В мерцаньи розового дня
Язык душевной непогоды
Был непонятен для меня.
 
 
Я забавлялся над словами,
Что будто по душе иной
Проходит злоба полосами,
Как тень от тучи громовой.
 
 
Настало время отрезвляться,
И долг велел – в немой борьбе
Навстречу людям улыбаться,
А горе подавлять в себе.
 
 
Я побеждал. В душе сокрыта,
Беда спала… Но знал ли я,
Как живущá, как ядовита
Эдема старая змея!
 
 
Находят дни, – с самим собою
Бороться сердцу тяжело,
И духа злобы над душою
Я слышу тяжкое крыло.
 

‹1855›

Ива

 
Сядем здесь, у этой ивы.
Что за чудные извивы
На коре вокруг дупла!
А под ивой как красивы
Золотые переливы
Струй дрожащего стекла!
 
 
Ветви сочные дугою
Перегнулись над водою,
Как зеленый водопад;
Как живые, как иглою,
Будто споря меж собою,
Листья воду бороздят.
 
 
В этом зеркале под ивой
Уловил мой глаз ревнивый
Сердцу милые черты…
Мягче взор твой горделивый…
Я дрожу, глядя, счастливый,
Как в воде дрожишь и ты.
 

‹1854›

«О друг, не мучь меня жестоким приговором!..»

 
О друг, не мучь меня жестоким приговором!
Я оскорбить тебя минувшим не хочу.
Оно пленительным промчалось метеором…
С твоим я встретиться робел и жаждал взором
И приходил молчать. Я и теперь молчу.
 
 
Добра и красоты в чертах твоих сиянье
По-прежнему еще мой подкупает ум.
Я вижу – вот оно, то нежное созданье,
К которому я нес весь пыл, все упованье
Безумных, радостных, невысказанных дум.
 
 
Но помнишь ли? – весной гремела песнь лесная
И кликал соловей серебряные сны;
Теперь душистей лес, пышнее тень ночная,
И хочет соловей запеть, как утром мая…
Но робко так не пел он в первый день весны.
 

‹1853›

«Какие-то носятся звуки…»

 
Какие-то носятся звуки
И льнут к моему изголовью.
Полны они томной разлуки,
Дрожат небывалой любовью.
 
 
Казалось бы, что ж? Отзвучала
Последняя нежная ласка,
По улице пыль пробежала,
Почтовая скрылась коляска…
 
 
И только… Но песня разлуки
Несбыточной дразнит любовью,
И носятся светлые звуки
И льнут к моему изголовью.
 

‹1853›

‹…› Я уже говорил о замечательной музыкальной способности Елены. Мне отрадно было узнать, что во время пребывания в Елизаветграде Лист умел оценить ее виртуозность и поэтическое настроение. Перед отъездом он написал ей в альбом прощальную музыкальную фразу необыкновенной красоты. Сколько раз просил я Елену повторить для меня на рояле эту удивительную фразу. Под влиянием последней я написал стихотворение:

 
Какие-то носятся звуки
И льнут к моему изголовью…
 

А. А. Фет. «Ранние годы моей жизни».

«Вчера, увенчана душистыми цветами…»

 
Вчера, увенчана душистыми цветами,
Смотрела долго ты в зеркальное окно
На небо синее, горевшее звездами,
В аллею тополей с дрожащими листами
В аллею, где вдали так страшно и темно.
 
 
Забыла, может быть, ты за собою в зале
И яркий блеск свечей, и нежные слова…
Когда помчался вальс и струны рокотали,
Я видел – вся в цветах, исполнена печали,
К плечу слегка твоя склонилась голова.
 
 
Не думала ли ты: «Вон там, в беседке дальней,
На мраморной скамье теперь он ждет меня
Под сумраком дерев, ревнивый и печальный;
Он взоры утомил, смотря на вихорь бальный,
И ловит тень мою в сиянии огня».
 

‹1855›

Ивы и березы

 
Березы севера мне милы,
Их грустный, опущенный вид,
Как речь безмолвная могилы,
Горячку сердца холодит.
 
 
Но ива, длинными листами
Упав на лоно ясных вод,
Дружней с мучительными снами
И дольше в памяти живет.
 
 
Лия таинственные слезы
По рощам и лугам родным,
Про горе шепчутся березы
Лишь с ветром севера одним.
 
 
Всю землю, грустно-сиротлива,
Считая родиной скорбей,
Плакучая склоняет ива
Везде концы своих ветвей.
 

‹1843›, ‹1856›

У камина

 
Тускнеют угли. В полумраке
Прозрачный вьется огонек.
Так плещет на багряном маке
Крылом лазурным мотылек.
 
 
Видений пестрых вереница
Влечет, усталый теша взгляд,
И неразгаданные лица
Из пепла серого глядят.
 
 
Встает ласкательно и дружно
Былое счастье и печаль,
И лжет душа, что ей не нужно
Всего, чего глубоко жаль.
 

‹1856›

Музе

 
Надолго ли опять мой угол посетила,
Заставила еще томиться и любить?
Кого на этот раз собою воплотила?
Чьей речью ласковой сумела подкупить?
 
 
Дай руку. Сядь. Зажги свой факел вдохновенный,
Пой, добрая! В тиши признаю голос твой
И стану, трепетный, коленопреклоненный,
Запоминать стихи, пропетые тобой.
 
 
Как сладко, позабыв житейское волненье,
От чистых помыслов пылать и потухать,
Могучее твое учуя дуновенье,
И вечно девственным словам твоим внимать.
 
 
Пошли, небесная, ночам моим бессонным
Еще блаженных снов и славы и любви
И нежным именем, едва произнесенным,
Мой труд задумчивый опять благослови.
 

‹1857›

Рыбка

 
Тепло на солнышке. Весна
Берет свои права;
В реке местами глубь ясна,
На дне видна трава.
 
 
Чиста холодная струя,
Слежу за поплавком,
Шалунья рыбка, вижу я,
Играет с червяком.
 
 
Голубоватая спина,
Сама как серебро,
Глаза – бурмитских два зерна,
Багряное перо.
 
 
Идет, не дрогнет под водой,
Пора – червяк во рту!
Увы, блестящей полосой
Юркнула в темноту.
 
 
Но вот опять лукавый глаз
Сверкнул невдалеке.
Постой, авось на этот раз
Повиснешь на крючке!
 

‹1858›

«Был чудный майский день в Москве…»

 
Был чудный майский день в Москве;
Кресты церквей сверкали,
Вились касатки под окном
И звонко щебетали.
 
 
Я под окном сидел, влюблен,
Душой и юн и болен.
Как пчелы, звуки вдалеке
Жужжали с колоколен.
 
 
Вдруг звуки стройно, как орган,
Запели в отдаленьи;
Невольно дрогнула душа
При этом стройном пеньи.
 
 
И шел и рос поющий хор,
И непонятной силой
В душе сливался лик небес
С безмолвною могилой.
 
 
И шел и рос поющий хор,
И черною грядою
Тянулся набожно народ
С открытой головою.
 
 
И миновал поющий хор,
Его я минул взором,
И гробик розовый прошел
За громогласным хором.
 
 
Струился теплый ветерок,
Покровы колыхая,
И мне казалось, что душа
Парила молодая.
 
 
Весенний блеск, весенний шум,
Молитвы стройной звуки
Все тихим веяло крылом
Над грустию разлуки.
 
 
За гробом шла, шатаясь, мать.
Надгробное рыданье!
Но мне казалось, что легко
И самое страданье.
 

‹1857›

Получил ваше письмо, дорогой Афанасий Афанасьич, и из этого коротенького письма, и из разговоров Марьи Петровны, переданных мне женой, и из одного из последних писем ваших, в котором я пропустил фразу: хотел звать вас посмотреть, как я уйду, написанную между соображениями о корме лошадям и которую я понял только теперь, я перенесся в ваше состояние, мне очень понятное и близкое, и мне жалко стало вас (и по Шопенгауэру, и по нашему сознанию сострадание и любовь есть одно и то же). ‹…›

Нам с вами не помогут попы, которых призовут в эту минуту наши жены; но мне никого в эту минуту там не нужно бы было, как вас и моего брата. Перед смертью дорого и радостно общение с людьми, которые в этой жизни смотрят за пределы ее, а вы и те редкие настоящие люди, с которыми я сходился в жизни, несмотря на здравое отношение к жизни, всегда стоят на самом краюшке и ясно видят жизнь только оттого, что глядят то в нирвану, в беспредельность, неизвестность, то в сансару[8]8
  Сансара – в буддийской религии означает земную жизнь с ее тщетой и суетой.


[Закрыть], и этот взгляд в нирвану укрепляет зрение. А люди житейские – попы и т. п., сколько они ни говори о Боге, неприятны нашему брату и должны быть мучительны во время смерти, потому что они не видят того, что мы видим, – именно того Бога, более неопределенного, более далекого, но более высокого и несомненного. ‹…›

Из письма Л. Н. Толстого А. А. Фету

28…29 апреля 1876 г.

«Только станет смеркаться немножко…»

 
Только станет смеркаться немножко,
Буду ждать, не дрогнет ли звонок,
Приходи, моя милая крошка,
Приходи посидеть вечерок.
 
 
Потушу перед зеркалом свечи,
От камина светло и тепло;
Стану слушать веселые речи,
Чтобы вновь на душе отлегло.
 
 
Стану слушать те детские грезы,
Для которых – все блеск впереди;
Каждый раз благодатные слезы
У меня закипают в груди.
 
 
До зари осторожной рукою
Вновь платок твой узлом завяжу,
И вдоль стен, озаренных луною,
Я тебя до ворот провожу.
 

‹1856›

«Расстались мы, ты странствуешь далече…»

 
Расстались мы, ты странствуешь далече,
Но нам дано опять
В таинственной и ежечасной встрече
Друг друга понимать.
 
 
Когда в толпе живой и своевольной,
Поникнув головой,
Смолкаешь ты с улыбкою невольной,
Я говорю с тобой.
 
 
И вечером, когда в аллее темной
Ты пьешь немую ночь,
Знай, тополи и звезды негой томной
Мне вызвались помочь.
 
 
Когда ты спишь, и полог твой кисейный
Раздвинется в лучах,
И сон тебя прозрачный, тиховейный
Уносит на крылах,
 
 
А ты, летя в эфир неизмеримый,
Лепечешь: «Я люблю»,
Я – этот сон, – и я рукой незримой
Твой полог шевелю.
 

‹1857›

«Я был опять в саду твоем…»

 
Я был опять в саду твоем,
И увела меня аллея
Туда, где мы весной вдвоем
Бродили, говорить не смея.
 
 
Как сердце робкое влекло
Излить надежду, страх и пени,
А юный лист тогда назло
Нам посылал так мало тени.
 
 
Теперь и тень в саду темна,
И трав сильней благоуханье;
Зато какая тишина,
Какое томное молчанье!
 
 
Один зарею соловей,
Таясь во мраке, робко свищет,
И под навесами ветвей
Напрасно взор кого-то ищет.
 

Июнь 1857

Грезы

 
Мне снился сон, что сплю я непробудно,
Что умер я и в грезы погружен;
И на меня ласкательно и чудно
Надежды тень навеял этот сон.
 
 
Я счастья жду, какого – сам не знаю.
Вдруг колокол – и все уяснено;
И, просияв душой, я понимаю,
Что счастье в этих звуках. – Вот оно!
 
 
И звуки те прозрачнее, и чище,
И радостней всех голосов земли;
И чувствую – на дальнее кладбище
Меня под них, качая, понесли.
 
 
В груди восторг и сдавленная мука,
Хочу привстать, хоть раз еще вздохнуть
И, на волне ликующего звука
Умчася вдаль, во мраке потонуть.
 

‹1859›

«Молчали листья, звезды рдели…»

 
Молчали листья, звезды рдели,
И в этот час
С тобой на звезды мы глядели,
Они – на нас.
 
 
Когда все небо так глядится
В живую грудь,
Как в этой груди затаится
Хоть что-нибудь?
 
 
Все, что хранит и будит силу
Во всем живом,
Все, что уносится в могилу
От всех тайком,
 
 
Что чище звезд, пугливей ночи,
Страшнее тьмы,
Тогда, взглянув друг другу в очи,
Сказали мы.
 

14 ноября 1859

Георгины

 
Вчера – уж солнце рдело низко
Средь георгин я шел твоих,
И как живая одалиска
Стояла каждая из них.
 
 
Как много пылких или томных,
С наклоном бархатных ресниц,
Веселых, грустных и нескромных
Отвсюду улыбалось лиц!
 
 
Казалось, нет конца их грезам
На мягком лоне тишины,
А нынче утренним морозом
Они стоят опалены.
 
 
Но прежним тайным обаяньем
От них повеяло опять,
И над безмолвным увяданьем
Мне как-то совестно роптать.
 

‹1859›

«Если ты любишь, как я, бесконечно…»

 
Если ты любишь, как я, бесконечно,
Если живешь ты любовью и дышишь,
Руку на грудь положи мне беспечно:
Сердца биенья под нею услышишь.
 
 
О, не считай их! в них, силой волшебной,
Каждый порыв переполнен тобою;
Так в роднике за струею целебной
Прядает влага горячей струею.
 
 
Пей, отдавайся минутам счастливым,
Трепет блаженства всю душу обнимет;
Пей – и не спрашивай взором пытливым,
Скоро ли сердце иссякнет, остынет.
 

‹1859›

«Еще акация одна…»

 
Еще акация одна
С цветами ветви опускала
И над беседкою весна
Душистых сводов не скругляла.
 
 
Дышал горячий ветерок,
В тени сидели мы друг с другом,
И перед нами на песок
День золотым ложился кругом.
 
 
Жужжал пчелáми каждый куст,
Над сердцем счастье тяготело,
Я трепетал, чтоб с робких уст
Твое признанье не слетело.
 
 
Вдали сливалось пенье птиц,
Весна над степью проносилась,
И на концах твоих ресниц
Слеза нескромная светилась.
 
 
Я говорить хотел – и вдруг,
Нежданным шорохом пугая,
К твоим ногам, на ясный круг,
Спорхнула птичка полевая.
 
 
С какой мы робостью любви
Свое дыханье затаили!
Казалось мне, глаза твои
Не улетать ее молили.
 
 
Сказать «прости» чему-нибудь
Душе казалося утратой…
И, собираясь упорхнуть,
Глядел на нас наш гость крылатый.
 

‹1859›

«Чем тоске, и не знаю, помочь…»

 
Чем тоске, и не знаю, помочь;
Грудь прохлады свежительной ищет,
Окна настежь, уснуть мне невмочь,
А в саду над ручьем во всю ночь
Соловей разливается-свищет.
 
 
Стройный тополь стоит под окном,
Листья в воздухе все онемели.
Точно думы всё те же и в нем,
Точно судит меня он с певцом,
Не проронит ни вздоха, ни трели.
 
 
На заре только клонит ко сну,
Но лишь яркий багрянец замечу
Разгорюсь – и опять не усну.
Знать, в последний встречаю весну
И тебя на земле уж не встречу.
 

‹1862›

Горячий ключ

 
Помнишь тот горячий ключ,
Как он чист был и бегуч,
Как дрожал в нем солнца луч
И качался,
Как пестрел соседний бор,
Как белели выси гор,
Как тепло в нем звездный хор
Повторялся.
 
 
Обмелел он и остыл,
Словно в землю уходил,
Оставляя следом ил
Бледно-красный.
Долго-долго я алкал,
Жилу жаркую меж скал
С тайной ревностью искал,
Но напрасно.
 
 
Вдруг в горах промчался гром,
Потряслась земля кругом,
Я бежал, покинув дом,
Мне грозящий, Оглянулся – чудный вид:
Старый ключ прошиб гранит
И над бездною висит,
Весь кипящий!
 

‹1870›

«Отчего со всеми я любезна…"

 
Отчего со всеми я любезна,
Только с ним нас разделяет бездна?
Отчего с ним, хоть его бегу я,
Не встречаться всюду не могу я?
Отчего, когда его увижу,
Словно весь я свет возненавижу?
Отчего, как с ним должна остаться,
Так и рвусь над ним же издеваться?
Отчего – кто разрешит задачу?
До зари потом всю ночь проплачу?
 

‹1882›

Осенью

 
Когда сквозная паутина
Разносит нити ясных дней
И под окном у селянина
Далекий благовест слышней,
 
 
Мы не грустим, пугаясь снова
Дыханья близкого зимы,
А голос лета прожитого
Яснее понимаем мы.
 

‹1870›

«В душе, измученной годами…»

 
В душе, измученной годами,
Есть неприступный чистый храм,
Где все нетленно, что судьбами
В отраду посылалось нам.
 
 
Для мира путь к нему заглохнет,
Но в этот девственный тайник,
Хотя б и мог, скорей иссохнет,
Чем путь укажет, мой язык.
 
 
Скажи же – как, при первой встрече,
Успокоительно светла,
Вчера – о, как оно далече!
Живая ты в него вошла?
 
 
И вот отныне поневоле
В блаженной памяти моей
Одной улыбкой нежной боле,
Одной звездой любви светлей.
 

‹1867›

«Чем безнадежнее и строже…»

 
Чем безнадежнее и строже
Года разъединяют нас,
Тем сердцу моему дороже,
Дитя, с тобой крылатый час.
 
 
Я лет не чувствую суровых,
Когда в глаза ко мне порой
Из-под ресниц твоих шелковых
Заглянет ангел голубой.
 
 
Не в силах ревности мятежность
Я победить и скрыть печаль,
Мне эту девственную нежность
В глазах толпы оставить жаль!
 
 
Я знаю, жизнь не даст ответа
Твоим несбыточным мечтам,
И лишь одна душа поэта
Их вечно празднующий храм.
 

‹1861›

«Толпа теснилася. Рука твоя дрожала…»

 
Толпа теснилася. Рука твоя дрожала,
Сдвигая складками бегущий с плеч атлас.
Я знаю, «завтра» ты невнятно прошептала;
Потом ты вспыхнула и скрылася из глаз.
 
 
А он? С усилием сложил он накрест руки,
Стараясь подавить восторг в груди своей,
И часа позднего пророческие звуки
Смешались с топотом помчавшихся коней.
 
 
Казались без конца тебе часы ночные,
Ты не смежила вежд горячих на покой,
И сильфы резвые и феи молодые
Все «завтра» до зари шептали над тобой.
 

‹1860›

«Встает мой день, как труженик убогой…»

 
Встает мой день, как труженик убогой
И светит мне без силы и огня,
И я бреду с заботой и тревогой.
 
 
Мы думой врозь, – тебе не до меня.
Но вот луна прокралася из саду,
И гасит ночь в руке дрожащей дня
 
 
Своим дыханьем яркую лампаду.
Таинственным окружена огнем,
Сама идешь ты мне принесть отраду.
 
 
Забыто все, что угнетало днем,
И, полные слезами умиленья,
Мы об руку, блаженные, идем,
И тени нет тяжелого сомненья.
 

‹1865?›

«Как нежишь ты, серебряная ночь…»

 
Как нежишь ты, серебряная ночь,
В душе расцвет немой и тайной силы!
О, окрыли – и дай мне превозмочь
Весь этот тлен, бездушный и унылый!
 
 
Какая ночь! Алмазная роса
Живым огнем с огнями неба в споре,
Как океан, разверзлись небеса,
И спит земля – и теплится, как море.
 
 
Мой дух, о ночь, как падший серафим,
Признал родство с нетленной жизнью звéздной
И, окрылен дыханием твоим,
Готов лететь над этой тайной бездной.
 

‹1865›

«Кому венец: богине ль красоты…»

 
Кому венец: богине ль красоты
Иль в зеркале ее изображенью?
Поэт смущен, когда дивишься ты
Богатому его воображенью.
 
 
Не я, мой друг, а божий мир богат,
В пылинке он лелеет жизнь и множит,
И что один твой выражает взгляд,
Того поэт пересказать не может.
 

‹1865›