Текст книги "Шепот, робкое дыханье…"

«Только встречу улыбку твою…»

 
Только встречу улыбку твою
Или взгляд уловлю твой отрадный,
Не тебе песнь любви я пою,
А твоей красоте ненаглядной.
 
 
Про певца по зарям говорят,
Будто розу влюбленною трелью
Восхвалять неумолчно он рад
Над душистой ее колыбелью.
 
 
Но безмолвствует, пышно чиста,
Молодая владычица сада:
Только песне нужна красота,
Красоте же и песен не надо.
 

‹1873›

«Ты был для нас всегда вон той скалою…»

 
– Ты был для нас всегда вон той скалою,
Взлетевшей к небесам,
Под бурями, под ливнем и грозою
Невозмутимый сам.
 
 
Защищены от севера тобою,
Над зеркалом наяд
Росли мы здесь веселою семьею
Цветущий вертоград.
 
 
И вдруг вчера – тебя я не узнала:
Ты был как божий гром…
Умолкла я, – я вся затрепетала
Перед твоим лицом.
 
 
– О да, скала молчит; но неужели
Ты думаешь: ничуть
Все бури ей, все ливни и метели
Не надрывают грудь?
 
 
Откуда же – ты помнишь – это было:
Вдруг землю потрясло,
И что-то в ночь весь сад пробороздило,
И следом всё легло?
 
 
И никому не рассказало море,
Чтó кануло ко дну,
А то скала свое былое горе
Швырнула в глубину.
 

2 июня 1883

Бабочка

 
Ты прав. Одним воздушным очертаньем
Я так мила.
Весь бархат мой с его живым миганьем
Лишь два крыла.
 
 
Не спрашивай: откуда появилась?
Куда спешу?
Здесь на цветок я легкий опустилась
И вот – дышу.
 
 
Надолго ли, без цели, без усилья,
Дышать хочу?
Вот-вот сейчас, сверкнув, раскину крылья
И улечу.
 

‹1884›

«Ныне первый мы слышали гром…»

 
Ныне первый мы слышали гром,
Вот повеяло сразу теплом,
И пришло мне на память сейчас,
Как вчера ты измучила нас.
Целый день, холодна и бледна,
Ты сидела безмолвно одна;
Вдруг ты встала, ко мне подошла
И сказала, что все поняла:
Что напрасно жалеть о былом,
Что нам тесно и тяжко вдвоем,
Что любви затерялась стезя,
Что так жить, что дышать так нельзя,
Что ты хочешь – решилась – и вдруг
Разразился весенний недуг,
И, забывши о грозных словах,
Ты растаяла в жарких слезах.
 

‹1883›

Муза

 
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
 

А. С. Пушкин

 
Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня,
Бичей подыскивать к закону.
Поэт, остановись! не призывай меня,
Зови из бездны Тизифону.
 
 
Пленительные сны лелея наяву,
Своей божественною властью
Я к наслаждению высокому зову
И к человеческому счастью.
 
 
Когда, бесчинствами обиженный опять,
В груди заслышишь зов к рыданью, —
Я ради мук твоих не стану изменять
Свободы вечному призванью.
 
 
Страдать! – Страдают все – страдает темный зверь,
Без упованья, без сознанья,
Но перед ним туда навек закрыта дверь,
Где радость теплится страданья.
 
 
Ожесточенному и черствому душой
Пусть эта радость незнакома.
Зачем же лиру бьешь ребяческой рукой,
Что не труба она погрома?
 
 
К чему противиться природе и судьбе?
На землю сносят эти звуки
Не бурю страстную, не вызовы к борьбе,
А исцеление от муки.
 

8 мая 1887

«Жду я, тревогой объят…»

 
Жду я, тревогой объят,
Жду тут на самом пути:
Этой тропой через сад
Ты обещалась прийти.
 
 
Плачась, комар пропоет,
Свалится плавно листок…
Слух, раскрываясь, растет,
Как полуночный цветок.
 
 
Словно струну оборвал
Жук, налетевши на ель;
Хрипло подругу позвал
Тут же у ног коростель.
 
 
Тихо под сенью лесной
Спят молодые кусты…
Ах, как пахнуло весной!..
Это наверное ты!
 

13 декабря 1886

«Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок…»

 
Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок,
Пред скамьей ты чертила блестящий песок,
Я мечтам золотым отдавался вполне,
Ничего ты на все не ответила мне.
 
 
Я давно угадал, что мы сердцем родня,
Что ты счастье свое отдала за меня,
Я рвался, я твердил о не нашей вине,
Ничего ты на все не ответила мне.
 
 
Я молил, повторял, что нельзя нам любить,
Что минувшие дни мы должны позабыть,
Что в грядущем цветут все права красоты,
Мне и тут ничего не ответила ты.
 
 
С опочившей я глаз был не в силах отвесть,
Всю погасшую тайну хотел я прочесть.
И лица твоего мне простили ль черты?
Ничего, ничего не ответила ты!
 

‹1884›

«Как беден наш язык! – Хочу и не могу…»

 
Как беден наш язык! – Хочу и не могу.
Не передать того ни другу, ни врагу,
Что буйствует в груди прозрачною волною.
Напрасно вечное томление сердец,
И клонит голову маститую мудрец
Пред этой ложью роковою.
 
 
Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души, и трав неясный запах;
Так, для безбрежного покинув скудный дол,
Летит за облака Юпитера орел,
Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.
 

11 июня 1887

«Если радует утро тебя…»

 
Если радует утро тебя,
Если в пышную веришь примету,
Хоть на время, на миг полюбя,
Подари эту розу поэту.
 
 
Хоть полюбишь кого, хоть снесешь
Не одну ты житейскую грозу,
Но в стихе умиленном найдешь
Эту вечно душистую розу.
 

10 января 1887

«Хоть нельзя говорить, хоть и взор мой поник…»

 
Хоть нельзя говорить, хоть и взор мой поник,
У дыханья цветов есть понятный язык:
Если ночь унесла много грез, много слез,
Окружусь я тогда горькой сладостью роз!
 
 
Если тихо у нас и не веет грозой,
Я безмолвно о том намекну резедой;
Если нежно ко мне приласкалася мать,
Я с утра уже буду фиалкой дышать;
Если ж скажет отец «не грусти – я готов»,
С благовоньем войду апельсинных цветов.
 

3 августа 1887

«Как богат я в безумных стихах!..»

 
Как богат я в безумных стихах!
Этот блеск мне отраден и нужен:
Все алмазы мои в небесах,
Все росинки под ними жемчужин.
 
 
Выходи, красота, не робей!
Звуки есть, дорогие есть краски:
Это все я, поэт-чародей,
Расточу за мгновение ласки.
 
 
Но когда ты приколешь цветок,
Шаловливо иль с думой лукавой,
И, как в дымке, твой кроткий зрачок
Загорится сердечной отравой,
 
 
И налет молодого стыда
Чуть ланиты овеет зарею,
О, как беден, как жалок тогда,
Как беспомощен я пред тобою!
 

1 февраля 1887

«Долго снились мне вопли рыданий твоих…»

 
Долго снились мне вопли рыданий твоих,
То был голос обиды, бессилия плач;
Долго, долго мне снился тот радостный миг,
Как тебя умолил я – несчастный палач.
 
 
Проходили года, мы умели любить,
Расцветала улыбка, грустила печаль;
Проносились года, – и пришлось уходить:
Уносило меня в неизвестную даль.
 
 
Подала ты мне руку, спросила: «Идешь?»
Чуть в глазах я заметил две капельки слез;
Эти искры в глазах и холодную дрожь
Я в бессонные ночи навек перенес.
 

2 апреля 1886

«Из дебрей туманы несмело…»

 
Из дебрей туманы несмело
Родное закрыли село;
Но солнышком вешним согрело
И ветром их вдаль разнесло.
 
 
Знать, долго скитаться наскуча
Над ширью земель и морей,
На родину тянется туча,
Чтоб только поплакать над ней.
 

9 июня 1886

«В вечер такой золотистый и ясный…»

 
В вечер такой золотистый и ясный,
В этом дыханьи весны всепобедной
Не поминай мне, о друг мой прекрасный,
Ты о любви нашей робкой и бедной.
 
 
Дышит земля всем своим ароматом,
Небу развéрстая, только вздыхает;
Самое небо с нетленным закатом
В тихом заливе себя повторяет.
 
 
Что же тут мы или счастие наше?
Как и помыслить о нем не стыдиться?
В блеске, какого нет шире и краше,
Нужно безумствовать – или смириться!
 

Январь 1886

«Ты вся в огнях. Твоих зарниц…»

 
Ты вся в огнях. Твоих зарниц
И я сверканьями украшен;
Под сенью ласковых ресниц
Огонь небесный мне не страшен.
 
 
Но я боюсь таких высот,
Где устоять я не умею.
Как сохранить мне образ тот,
Что придан мне душой твоею?
 
 
Боюсь – на бледный облик мой
Падет твой взор неблагосклонный,
И я очнусь перед тобой,
Угасший вдруг и опаленный.
 

3 августа 1886

«Полуразрушенный, полужилец могилы…»

 
Полуразрушенный, полужилец могилы,
О таинствах любви зачем ты нам поешь?
Зачем, куда тебя домчать не могут силы,
Как дерзкий юноша, один ты нас зовешь?
 
 
– Томлюся и пою. Ты слушаешь и млеешь;
В напевах старческих твой юный дух живет.
Так в хоре молодом: Ах, слышишь, разумеешь!
Цыганка старая одна еще поет.
 

4 января 1888

Quasi una fantasia[9]9
  Вроде фантазии (ит.).


[Закрыть] '

 
Сновиденье,
Пробужденье,
Тает мгла.
Как весною,
Надо мною
Высь светла.
 
 
Неизбежно,
Страстно, нежно
Уповать,
Без усилий
С плеском крылий
Залетать
 
 
В мир стремлений,
Преклонений
И молитв;
Радость чуя,
Не хочу я
Ваших битв.
 

31 декабря 1889

«Как трудно повторять живую красоту…»

 
Как трудно повторять живую красоту
Твоих воздушных очертаний;
Где силы у меня схватить их на лету
Средь непрестанных колебаний?
 
 
Когда из-под ресниц пушистых на меня
Блеснут глаза с просветом ласки,
Где кистью трепетной я наберу огня?
Где я возьму небесной краски?
 
 
В усердных поисках все кажется: вот-вот
Приемлет тайна лик знакомый,
Но сердца бедного кончается полет
Одной бессильною истомой.
 

26 февраля 1888

Она

 
Две незабудки, два сапфира
Ее очей приветный взгляд,
И тайны горнего эфира
В живой лазури их сквозят.
 
 
Ее кудрей руно златое
В таком свету, какой один,
Изображая неземное,
Сводил на землю Перуджин.
 

20 марта 1889

На качелях

‹…› Сорок лет тому назад я качался на качелях с девушкой, стоя на доске, а платье ее трещало от ветра. ‹…›

А. А. Фет. Из письма Я. П. Полонскому 30 декабря 1890 г.

 
И опять в полусвете ночном
Средь веревок, натянутых туго,
На доске этой шаткой вдвоем
Мы стоим и бросаем друг друга.
 
 
И чем ближе к вершине лесной,
Чем страшнее стоять и держаться,
Тем отрадней взлетать над землей
И одним к небесам приближаться.
 
 
Правда, это игра, и притом
Может выйти игра роковая,
Но и жизнью играть нам вдвоем
Это счастье, моя дорогая!
 

26 марта 1890

‹…› …внутри тебя сидит другой, никому не видимый и нам, грешным, не видимый человек, окруженный сиянием, с глазами из лазури и звезд, и окрыленный. Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!.. Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный, зарыдать готов перед одним из ее воплощений – перед таким существом, от света которого Божий мир тонет в голубоватой мгле!

Господи Боже мой! Уж не оттого ли я так люблю тебя, что в тебе сидит, в виде человечка, бессмертная частица души твоей? ‹…›

Я. П. Полонский. Из письма А. А. Фету

25 октября 1890 г.

«Людские так грубы слова…»

 
Людские так грубы слова,
Их даже нашептывать стыдно!
На цвет, проглянувший едва,
Смотреть при тебе мне завидно.
 
 
Вот роза раскрыла уста,
В них дышит моленье немое,
Чтоб ты пребывала чиста,
Как сердце ее молодое.
 
 
Вот, нежа дыханье и взор,
От счастия роза увяла
И свой благовонный убор
К твоим же ногам разроняла.
 

Начало октября 1889

«Из тонких линий идеала»

 
Из тонких линий идеала,
Из детских очерков чела
Ты ничего не потеряла,
Но все ты вдруг приобрела.
 
 
Твой взор открытей и бесстрашней,
Хотя душа твоя тиха;
Но в нем сияет рай вчерашний
И соучастница греха.
 

11 ноября 1890

«Если б в сердце тебя я не грел, не ласкал…»

 
Если б в сердце тебя я не грел, не ласкал,
Ни за что б я тебе этих слов не сказал;
Я боялся б тебя возмутить, оскорбить
И последнюю искру в тебе погасить.
 
 
Или воли не хватит смотреть и страдать?
Я бы мог еще долго и долго молчать,
Но, начав говорить о другом, – я солгу,
А глядеть на тебя я и лгать – не могу.
 

18 января 1891

«Завтра – я не различаю…»

 
Завтра – я не различаю;
Жизнь – запутанность и сложность!
Но сегодня, умоляю,
Не шепчи про осторожность!
 
 
Где владеть собой, коль глазки
Влагой светятся туманной,
В час, когда уводят ласки
В этот круг благоуханный?
 
 
Размышлять не время, видно,
Как в ушах и в сердце шумно;
Рассуждать сегодня – стыдно,
А безумствовать – разумно.
 

25 января 1891

«Я говорю, что я люблю с тобою встречи…»

 
Я говорю, что я люблю с тобою встречи
За голос ласковый, за нежный цвет ланит,
За блеск твоих кудрей, спадающих на плечи,
За свет, что в глубине очей твоих горит.
 
 
О, это всё – цветы, букашки и каменья,
Каких ребенок рад набрать со всех сторон
Любимой матери в те сладкие мгновенья,
Когда ей заглянуть в глаза так счастлив он.
 

29 мая 1891

«Ель рукавом мне тропинку завесила…»

 
Ель рукавом мне тропинку завесила.
Ветер. В лесу одному
Шумно, и жутко, и грустно, и весело,
Я ничего не пойму.
 
 
Ветер. Кругом все гудет и колышется,
Листья кружатся у ног.
Чу, там вдали неожиданно слышится
Тонко взывающий рог.
 
 
Сладостен зов мне глашатая медного!
Мертвые что мне листы!
Кажется, издали странника бедного
Нежно приветствуешь ты.
 

4 ноября 1891

«Не отнеси к холодному бесстрастью…»

 
Не отнеси к холодному бесстрастью,
Что на тебя безмолвно я гляжу;
Ступенями к томительному счастью
Не меньше я, чем счастьем, дорожу.
 
 
С собой самим мне сладко лицемерить,
Хоть я давно забыл о всем ином,
И верится, и не хочу я верить,
Что нет преград, что мы одни вдвоем.
 
 
Мой поцелуй, и пламенный и чистый,
Не вдруг спешит к устам или щеке;
Жужжанье пчел над яблонью душистой
Отрадней мне замолкнувших в цветке.
 

15 февраля 1892

«Не могу я слышать этой птички…»

 
Не могу я слышать этой птички,
Чтобы тотчас сердцем не вспорхнуть;
Не могу, наперекор привычке,
Как войдешь, – хоть молча не вздохнуть.
 
 
Ты не вспыхнешь, ты не побледнеешь,
Взоры полны тихого огня;
Больно видеть мне, как ты умеешь
Не видать и не слыхать меня.
 
 
Я тебя невольно беспокою,
Торжество должна ты искупить:
На заре без туч нельзя такою
Молодой и лучезарной быть!
 

16 февраля 1892

«Она ему – образ мгновенный…»

 
Она ему – образ мгновенный,
Чарующий ликом своим,
Он – помысл ее сокровенный;
Да кто это знает, да кто это выскажет им?
 
 
И, словно велением рока,
Их юные крылья несут…
Так теплится счастье далеко,
Так холоден ближний, родимый приют!
 
 
Пред ним – сновидение рая,
Всевластный над ней серафим;
Сгорает их жизнь молодая…
Да кто это знает, да кто это выскажет им?
 

3 апреля 1892

Стихотворения и поэмы, не вошедшие в основное собрание

«Рассказывал я много глупых снов…»

 
Рассказывал я много глупых снов,
На мой рассказ так грустно улыбались,
Многозначительно при звуке странных слов
Ее глаза в глаза мои вперялись.
 
 
И время шло. Я сердцем был готов
Поверить счастью. Скоро мы расстались,
И я постиг у дальних берегов,
В чем наши чувства некогда встречались.
 
 
Так слышит узник бледный, присмирев,
Родной реки излучистый припев,
Пропетый вовсе чуждыми устами:
 
 
Он звука не проронит, хоть не ждет
Спасения, – но глубоко вздохнет,
Блеснув во мгле ожившими очами.
 

‹1844›

«Поделись живыми снами…»

 
Поделись живыми снами,
Говори душе моей;
Что не выскажешь словами
Звуком на душу навей.
 

‹1847›

«Эти думы, эти грезы…»

 
Эти думы, эти грезы
Безначальное кольцо.
И текут ручьями слезы
На горячее лицо.
 
 
Сердце хочет, сердце просит,
Слезы льются в два ручья;
Далеко меня уносит,
А куда – не знаю я.
 
 
Не могу унять стремленье,
Я не в силах не желать:
Эти грезы – наслажденье!
Эти слезы – благодать!
 

‹1847›

«Следить твои шаги, молиться и любить»

 
Следить твои шаги, молиться и любить
Не прихоть у меня и не порыв случайный:
Мой друг, мое дитя, поверь, – тебя хранить
Я в сердце увлечен какой-то силой тайной.
 
 
Постигнув чудную гармонию твою
И нежной слабости, и силы сочетанье,
Я что-то грустное душой предузнаю,
И жалко мне тебя, прекрасное созданье!
 
 
Вот почему порой заглядываюсь я,
Когда над книгою иль пестрою канвою
Ты наклоняешься пугливой головою,
А черный локон твой сбегает как змея,
 
 
Прозрачность бледную обрезавши ланиты,
И стрелы черные ресниц твоих густых
Сияющего дня отливами покрыты,
И око светлое чернеет из-под них.
 

‹1850›

«Ласточки пропали…»

 
Ласточки пропали,
А вчера зарей
Все грачи летали
Да как сеть мелькали
Вон над той горой.
 
 
С вечера все спится,
На дворе темно.
Лист сухой валится,
Ночью ветер злится
Да стучит в окно.
 
 
Лучше б снег да вьюгу
Встретить грудью рад!
Словно как с испугу
Раскричавшись, к югу
Журавли летят.
 
 
Выйдешь – поневоле
Тяжело – хоть плачь!
Смотришь – через поле
Перекати-поле
Прыгает как мяч.
 

‹1854›

Неотразимый образ

 
В уединении забудусь ли порою,
Ресницы ли мечта смежает мне, как сон,
Ты, ты опять в дали стоишь передо мною,
Моих весенних дней сияньем окружен.
 
 
Все, что разрушено, но в бедном сердце живо,
Что бездной между нас зияющей легло,
Не в силах удержать души моей порыва,
И снова я с тобой – и у тебя светло.
 
 
Не для тебя кумир изменчивый и бренный
В сердечной слепоте из праха создаю;
Мне эта даль мила: в ней – призрак неизменный
Опять чиста, светла я пред тобой стою.
 
 
Ни детских слез моих, ни мук души безгрешной,
Ни женской слабости винить я не могу,
К святыне их стремлюсь с тоскою безутешной
И в ужасе стыда твой образ берегу.
 

‹1856›

«Какая ночь! Как воздух чист…»

 
Какая ночь! Как воздух чист,
Как серебристый дремлет лист,
Как тень черна прибрежных ив,
Как безмятежно спит залив,
Как не вздохнет нигде волна,
Как тишиною грудь полна!
 
 
Полночный свет, ты тот же день:
Белей лишь блеск, чернее тень,
Лишь тоньше запах сочных трав,
Лишь ум светлей, мирнее нрав,
Да вместо страсти хочет грудь
Вот этим воздухом вздохнуть.
 

‹1857›

«Весна и ночь покрыли дол…»

 
Весна и ночь покрыли дол,
Душа бежит во мрак бессонный,
И внятно слышен ей глагол
Стихийной жизни, отрешенной.
 
 
И неземное бытие
Свой разговор ведет с душою
И веет прямо на нее
Своею вечною струею.
 
 
Но вот заря! Бледнеет тень,
Туман волнуется и тает,
И встретить очевидный день
Душа с восторгом вылетает.
 

‹1856 или 1857›

«Лесом мы шли по тропинке единственной…»

 
Лесом мы шли по тропинке единственной
В поздний и сумрачный час.
Я посмотрел: запад с дрожью таинственной
             Гас.
 
 
Что-то хотелось сказать на прощание,
Сердца не понял никто;
Что же сказать про его обмирание?
            Что?
 
 
Думы ли реют тревожно-несвязные,
Плачет ли сердце в груди,
Скоро повысыплют звезды алмазные,
            Жди!
 

‹1858›

9 Марта 1863 года

 
Какой восторг! уж прилетели
Вы, благовестники цветов!
Я слышу в поднебесьи трели
Над белой скатертью снегов.
 
 
Повеет раем над цветами,
Воскресну я и запою,
И сорок мучеников сами
Мне позавидуют в раю.
 

Март 1863

Тургеневу

 
Из мачт и паруса – как честно он служил
Искусному пловцу под ведром и грозою!
Ты хижину себе воздушную сложил
Под очарованной скалою.
 
 
Тебя пригрел чужой денницы яркий луч,
И в откликах твоих мы слышим примиренье:
Где телом страждущий пьет животворный ключ,
Душе сыскал ты возрожденье.
 
 
Поэт! и я обрел, чего давно алкал,
Скрываясь от толпы бесчинной;
Среди родных полей и тень я отыскал,
И уголок земли пустынной.
 
 
Привольно, широко, куда ни кинешь взор.
Здесь насажу я сад, здесь, здесь поставлю хату!
И, плектрон отложа, я взялся за топор
И за блестящую лопату.
 
 
Свершилось! Дом укрыл меня от непогод,
Луна и солнце в окна блещет,
И, зеленью шумя, деревьев хоровод
Ликует жизнью и трепещет.
 
 
Ни резкий крик глупцов, ни подлый их разгул
Сюда не досягнут. Я слышу лишь из саду
Лихого табуна сближающийся гул
Да крик козы, бегущей к стаду.
 
 
Здесь песни нежных муз душе моей слышней,
Их жадно слушает пустыня,
И верь! – хоть изредка из сумрака аллей
Ко мне придет моя богиня.
 
 
Вот здесь, не ведая ни бурь, ни грозных туч
Душой, привычною к утратам,
Желал бы умереть, как утром лунный луч
Или как солнечный – с закатом.
 

‹1864›

«Это утро, радость эта…»

 
Это утро, радость эта,
Эта мощь и дня и света,
Этот синий свод,
Этот крик и вереницы,
Эти стаи, эти птицы,
Этот говор вод,
 
 
Эти ивы и березы,
Эти капли – эти слезы,
Этот пух – не лист,
Эти горы, эти долы,
Эти мошки, эти пчелы,
Этот зык и свист,
 
 
Эти зори без затменья,
Этот вздох ночной селенья,
Эта ночь без сна,
Эта мгла и жар постели,
Эта дробь и эти трели,
Это все – весна.
 

‹1881›

«Целый мир от красоты…»

 
Целый мир от красоты,
От велика и до мала,
И напрасно ищешь ты
Отыскать ее начало.
 
 
Что такое день иль век
Перед тем, что бесконечно?
Хоть не вечен человек,
То, что вечно, – человечно.
 

Между 1874 и 1886

«Чем доле я живу, чем больше пережил…»*

 
Чем доле я живу, чем больше пережил,
Чем повелительней стесняю сердца пыл,
Тем для меня ясней, что не было от века
Слов, озаряющих светлее человека:
Всеобщий наш Отец, который в небесах,
Да свято имя мы Твое блюдем в сердцах,
Да прийдет царствие Твое, да будет воля
Твоя, как в небесах, так и в земной юдоли.
Пошли и ныне хлеб обычный от трудов,
Прости нам долг, – и мы прощаем должников,
И не введи Ты нас, бессильных, в искушенье
И от лукавого избави самомненья.
 

Между 1874 и 1886

«Погляди мне в глаза хоть на миг…»

 
Погляди мне в глаза хоть на миг,
Не таись, будь душой откровенней:
Чем яснее безумство в твоих,
Тем блаженство мое несомненней.
 
 
Не дано мне витийство: не мне
Связных слов преднамеренный лепет!
А больного безумца вдвойне
Выдают не реченья, а трепет.
 
 
Не стыжусь заиканий своих:
Что доступнее, то многоценней.
Погляди ж мне в глаза, хоть на миг,
Не таись, будь душой откровенней.
 

3 апреля 1890

‹…› Он остался один. Ему хотелось быть одному, чтобы предаться своему внутреннему миру. Этот вечер взволновал опять в его памяти былые образы; но не дивный образ женщины, которой обаяние околдовало всех других, не этот светлый образ носился перед ним, нет – он ему напоминал только образ человека, проведшего яркую черту на странице жизни этой женщины, с жизнию которого так долго и так с ранней молодости сливалась его собственная жизнь. Ему все больше и больше обрисовывались благородные мужественные черты, высокое чистое чело, саркастическая, но по временам женски-нежно-обаятельная улыбка. Ему слышались речи, то полные ледяного холода и ядовитой пронзающей насмешки, речи, которые от странности казались многим бессмысленными, но которые так изучил он, которые для него полны были глубокого смысла, – то поэтически-беззаветные, исполненные чудесных воспоминаний. В памяти его оживали те вечера, редкие вечера, когда, окончивши работу художника, передавши ему только что распустившееся свежее создание, – уверенный гордо в своем признании поэта – этот человек сбрасывал с себя кору черствой холодности, являлся тем, чем был он в существе своей богатой природы, и из уст его лились слова, проникнутые чистотою младенца и разумом мужа. То были долгие беседы об искусстве, любимом им более всего на свете, или простые, но чудно-поэтические рассказы о первых днях молодости, о снежных беспредельных полях, озаренных полною луною, о лучах этой луны, играющей на полу старой залы, и о темно-русой головке с голубыми очами, наклоненными к клавишам рояля. И припоминалась ему та полоса их общей жизни, когда они оба любили эту теперь женщину, тогда слабое воздушное дитя, страдавшее в когтях палачей, добродушно и бессознательно ее терзавших, и то, как плакал тогда по ней, как ребенок, как юноша, как сумасшедший, этот человек сильный и крепкий душою, – как она видалась с ним в такие же светлые зимние ночи на паперти ветхой церкви и как она зашаталась от его первого мужеского поцелуя. ‹…›

И потом как промелькнула эта полоса жизни, образ одного только человека уцелел из нее, и Арсений[10]10
  Арсений А. Григорьев; друг, о котором он вспоминает, Фет. (Прим. сост.)


[Закрыть] думал о том, какую тайную силу имел он над ним, как умел он в его вечно страдавшей душе поднять всех змей страданий и обнажить перед ним все тайные, все отвратительные пружины этих страданий, злобно посмеяться над ними – и потом одним словом примирить все и подать руку на восстание. Перед ним предстали опять длинные бессонные для обоих ночи, когда, не имея ничего нового сказать друг другу, они говорили, однако, и им весело было говорить друг с другом, ночи, когда тот засыпал наконец, а Арсений еще сидел перед ним, смотря на этот строгий и спокойный профиль, на эту поднятую грудь, на эти белые, как из мрамора изваянные, женские руки. Арсению было так понятно, так страшно понятно, что его личная жизнь не имела больше смысла с тех пор, как отделилась от жизни этого человека… ‹…›

А. А. Григорьев. Из повести «Человек будущего».