Текст книги "Впереди веков. Рафаэль"

Ал. Алтаев
Впереди веков
Рафаэль

© Ал. Алтаев, текст, 2017

© А. А. Шевченко, наследники, иллюстрации, 2017

© ЗАО «Издательский Дом Мещерякова», 2017

* * *

Часть первая
Первые годы

1
Беспокойные дни в Урбино

Художник мессер Джованни Санти привык, что в городе Урбино, резиденции герцога Гвидобальдо да Монтефельтро, жизнь идёт по заведённому порядку, и никогда не отступал от этого порядка. А по правде сказать, многое из этих порядков зависело от него самого, мессера Джованни Санти, потому что он играл большую роль при герцогском дворе – состоял кем-то вроде министра искусств и развлечений. Его обязанностью было поставить герцогский дом так, чтобы имя щедрого Гвидобальдо гремело не только по всей Италии, но, по возможности, и за пределами её. И, окружая пышностью и великолепием жизнь герцога, Санти ретиво заботился о приобретении для коллекции дворца выдающихся художественных произведений.

Но кроме официальной службы у него было и своё любимое занятие – обучение живописи молодых даровитых граждан Урбино. Несколько воспитанных им художников к этому памятному, 1489 году уже имели своих учеников.

Мессер Санти вёл занятия с большой строгостью к себе; справедливо оценивая своё дарование и не считая себя крупным художником, он знал, что является неплохим преподавателем «хорошей манеры», который может как надо направить молодёжь по дороге искусства, дать первые начатки знания.

Он любил эти занятия и часто досадовал, что приходится от них отрываться ради обязанностей при герцогском дворе.

В одно утро мессер Джованни Санти вернулся домой очень взволнованный и раньше времени прекратил занятия. Голос его звучал невесело:

– Придётся вам всем сложить на несколько дней карандаши, кисти и краски куда полагается и отправиться восвояси.

Он не объяснил причин временного прекращения занятий, но ученики и без этого отлично знали – ведь в Урбино всякие вести облетают город почти молниеносно. Вон по улице несётся во всю прыть от герцогского дворца посланный в Городское правление, а в соборе всё чистят и понесли для богоматери, что стоит в нише, новое пышное одеяние. И когда мессер входил в мастерскую, все ученики слышали, как он сказал жене:

– Ты бы, Маджа, сказала садовнику, пусть он оповестит горожан: цветов понадобится много, чтобы усыпать всю дорогу невесте… Да ещё: не забудь приготовить свои наряды и одеть хорошо Рафаэля…

Входя в мастерскую, Джованни ласково погладил каштановые кудри шестилетнего сына, Рафаэля, говоря:

– Собирай свои рисунки, Рафаэлло, и иди к матери: она посмотрит, не вырос ли ты из парадного камзола… Собирайтесь-ка и вы по домам, приятели, да смотрите не разболтайтесь и не забудьте за эти несколько дней всё, чему я вас учил. Стойте: пусть тот, у кого найдутся в саду цветы, принесёт сюда. Мы украсим мастерскую гирляндами с вензелем герцога и герцогини.

Шумная ватага подростков живо рассыпалась по улицам Урбино, чтобы скорее исполнить поручение учителя и не ударить лицом в грязь.

* * *

В доме началась суматоха с той минуты, как мессер Джованни отправился в замок. Жене его и служанке достались хлопоты о костюмах к герцогской свадьбе и уборка дома, в то время как ученики и снаружи и внутри мастерской развешивали праздничные цветочные гирлянды.

Служанка, пришивая пуговку к парадному камзолу маленького Рафаэля, подняла старые, подслеповатые глаза на синьору Санти, которая расправляла смятую парадную шапочку мальчика.

В такие часы хлопот по дому они часто вели задушевные беседы о прошлом. Между ними установились за годы совместной жизни простые, дружеские отношения.

– Да, – говорила синьора Маджа мягким, мелодичным голосом, примеряя Рафаэлю шапочку, – вот и меня когда-то венчали с мессером Джованни в этом же соборе, а наш дом был вон там, в переулке. Ты тогда, Идония, служила у викария и вскоре нанялась к нам…

– Ох, как я увидела вас под венцом, красотку этакую, настоящего ангела, точь-в-точь моя покойная дочка, я и сказала: «Вот у кого бы мне жить!..» Пуговки все на месте, синьора.

По миловидному лицу Маджи Санти пробежала задумчивая улыбка. Она загляделась в окно, в сторону, где был дом её родителей. Маленький Рафаэль прижался к матери. Он очень любил эти часы, когда мать вспоминала прошлую жизнь.

– Знаешь, Идония, – говорила Маджа, – эти годы после свадьбы у меня прошли как один день… Мне очень хорошо живётся с моим Джованни, хоть он и намного старше меня. Он очень хороший, мессер Джованни, очень заботливый и добрый.

– А почему он не позволил взять для нашего Рафаэлло кормилицу, синьора?

– Ах, Идония, ты всё думаешь, что он пожалел денег, хотя и не принято в нашем сословии самим кормить детей!

– Понятно: ведь синьора – из дома Чарли, старого купеческого дома, который хорошо знают в Урбино, из богатого дома…

– Погоди, я разве тебе никогда не рассказывала, как это произошло? Только из-за любви к бамбино…

Она произнесла очень нежно это слово – «бамбино». В Италии так называют ребёнка-мальчика. Идония взглянула на Рафаэля. Как этот красивый, нежный, как девочка, маленький Санти похож на свою мать!

– Рафаэлло родился шесть лет назад[1]1
  6 апреля 1483 года.


[Закрыть] и был, как нам казалось, похож на ангела. Вот мы и назвали его именем архангела Рафаила. И Джованни сказал: «Знаешь, Маджа, не годится отдавать это дитя на попечение чужой женщины, пускать в непривычную нам жизнь. Выкорми его своей грудью. Ведь ты у меня здорова, и молока для мальчика хватит». Я только засмеялась и ответила: «Как умно ты рассудил, мой Джованни!»

– Ну а что сказали дедушка с бабушкой?

– Они удивились, но скоро увидели, что и я, и внук их ничуть не похудели.

* * *

Город пестрел флагами, знамёнами, полотнищами с гербами герцога Гвидобальдо и герцогини Елизаветы Гонзаго, великолепными коврами и арками с алыми лентами, перевивающими цветочные гирлянды; с рассветом всюду стали появляться герольды с блестящими трубами, в красных одеждах, разъезжающие на прекрасных жеребцах одинаковой рыжей масти. Звонкими голосами они объявляли о бракосочетании герцога и перечисляли все титулы жениха и невесты.

Улицы наполнились шумом праздничной толпы; на перекрёстках, по всему пути свадебного шествия, стояли нарядно одетые во всё белое мальчики с корзинами цветов, которые они должны были рассыпать по пути герцогской четы. В шум толпы врывался перезвон колоколов всех церквей и свежие детские и девические голоса, поющие гимн, сложенный придворным поэтом для этого случая. Толпа текла к герцогскому замку.

И вдруг улицы огласились криками:

– Едут! Едут!

Мальчики в белоснежных одеждах разбросали по мостовой пышные розы; цветочные лепестки закружились в воздухе; процессия юных певцов и певиц выстроилась, и громче зазвучали свежие голоса. А колокола залились гулким серебряным звоном.

Весь этот церемониал был делом рук изобретательного Джованни Санти, и это с гордостью сознавала его жена, стоявшая впереди толпы, на видном месте. Крепко держа за руку маленького сына, синьора Маджа говорила:

– Смотри, смотри, мой Рафаэлло! Сейчас они покажутся на белых чистокровных арабских конях, убранных серебром и золотом. И всё это торжество придумал и всем руководит твой отец… Вот он впереди, видишь, машет флажком…

Рафаэль смотрит и восхищается праздником, восхищается великолепием, созданным его отцом…

Вот они совсем близко – серебро и золото чепрака на коне герцога гармонично сливаются с золотом и серебром носилок, в которых несут невесту. Шествие без конца; сзади – свита, пышная, нарядная, всё движется и движется, и к ней же направляется с маленьким Рафаэлем синьора Маджа. У ступеней, ведущих на паперть, они сталкиваются с мессером Джованни Санти. Церемониал удался на славу, и в порыве радости отец подхватывает сына, крепко поднимая его на руках. Их видит выходящая из носилок прекрасная невеста. Её лицо, серьёзное и чуть надменное, светлеет.

Ребёнок на руках у художника Санти необычайно красив – такого она ещё не видела, и герцогиня ласково кивает маленькому Рафаэлю, ступая на ковёр из роз, устилающих ступени церкви.

Орга́н звучит торжественно; голос падре, одетого в блестящее облачение, сливается с густыми, мощными звуками…

А после церкви – в замке роскошный пир, о котором рассказывает Идония, укладывая Рафаэля спать:

– Спи, мой Рафаэлло. Сегодня твой отец и твоя мать на чудесном празднике в честь свадьбы герцога… Какие там роскошные одежды!.. Какие блюда подаются за столом, бог ты мой, – не вспомнишь все названия!.. Мой родной брат вызван на поварню помогать поварам, – то-то будет рассказов! А ты спи, мой Рафаэлло… Тебе принесут из герцогского замка такие фрукты и сладости, которые тебе и не снились… Такие есть разве только в раю, где растут золотые яблоки!

* * *

Но Рафаэлю не спится. Он встаёт и подходит к окну. Весенняя ночь коротка, скоро рассвет, и он что-нибудь да увидит в той стороне, где замок герцога.

Но пока на небе загораются один за другим огоньки, рассыпаясь хороводом вокруг луны, а там, за длинной улицей, с ними спорят огни в окнах замка, другие огни – иллюминации – вычерчивают разноцветный след на небе, затмевая блеск звёзд. Чуть доносятся звуки далёкой музыки, и Рафаэлю кажется, что он слышит голоса поющих, и звон лютни, и смех…

Подумать только, отец его ведает всем весельем в замке! Он требует от гостей и от слуг соблюдения изящества, красоты, порядка… в замке, как и в школе… Когда-нибудь, может быть, скоро, Рафаэль тоже попадёт на праздник в этот роскошный замок…

Незаметно побледнел тёмный купол неба, и точно растаяли звёзды; вдали появилась красная полоска зари… Погасли огни иллюминации, и в кустах подле дома завозились, зачирикали птицы.

Рафаэль закрыл глаза и ясно представил, как там, в этом волшебном замке, где он был несколько раз с отцом, гости с террасы любуются восходом солнца. Оттуда видно далеко-далеко – не только весь город, но и горы в голубом утреннем тумане…

Горы поднимаются к самому небу, эти горы, и за ними недалеко, говорят, море, Адриатическое море, как называл его отец…

Взойдёт солнце, и небо станет синее-синее, и на синем небе выступят суровые скалы, голые среди зелени.

Как только он подрастёт, он проберётся в эту синеющую даль, к этим скалам, нарисует их, запомнит краски этих голых диких скал… А теперь надо спать… Вон как на птичнике раскудахтались куры… Спать, спать…

Мальчик бросается в резную детскую кроватку, которая уже становится ему коротка, и сразу крепко засыпает, без снов и видений…

Маджа приходит в детскую и видит, что окно открыто и солнечный луч скользит по лицу сына, но он спит крепко. Не надо будить мальчика: вчера он волновался на празднике, пусть спит. Она только закроет сквозные створки ставен, чтобы свет не слепил глаза…

2
Удар грома среди ясного неба

Был погожий солнечный день, когда восьмилетний Рафаэль отправился с отцом в церковь Сан-Франческо, где Джованни Санти писал фрески. С сосредоточенным, даже важным видом, особенно удивительным на его лице красивой девочки, он нёс за отцом кисти и горшочки для краски.

Прежде это делали старшие ученики, растиравшие краски. Они носили за учителем все принадлежности его мастерства, но с некоторых пор Рафаэль удостоился чести быть помощником отца, и ему необычайно нравилась эта роль, как нравился сумрак церкви, нравился её несколько спёртый воздух, пропитанный запахом воска и ладана, мигающие огоньки лампад, слабо освещающие лики старых икон, статую святого Франциска Ассизского; медленная и в то же время скользящая походка причетников в коричневых монашеских рясах. Всё это заставляло проникаться уважением к делу отца. Это будет и его дорога. Теперь уже не придётся мальчикам постарше, из мастерской отца, чваниться перед ним и, показывая свои руки, перепачканные краской, дразнить его: «Эй, малыш, посмотри, как я поработал!»

У него самого иной раз остаются на пальцах пятна краски, не отмытые нарочно, несмотря на всю любовь к аккуратности, чтобы доказать участие в работах отца.

Дверь церкви открыта. Ага, мессер Лука Синьорелли, приехавший на побывку в Урбино, уже здесь. Он хочет посмотреть фреску Джованни Санти – заказ францисканского монастыря. И Рафаэль весело приветствует друга отца, знаменитого художника, когда-то жившего и работавшего в Урбино.

– Добрый день, друг Джованни! Я пришёл посмотреть, что вы здесь натворили. – И мессер Лука влезает за другом на помост.

Рафаэль остаётся в раздумье у лесов, где работает Джованни. Он передаёт отцу кисти и, стоя внизу, поднявшись только на несколько перекладин лесенки, говорит серьёзно:

– А ведь ты, батюшка, вчера, когда отослал меня раньше домой, изменил у Мадонны тон, сделал его темнее. Так гораздо лучше, и я думаю, что это понравится и мессеру.

Серьёзность суждения мальчика, голос которого громко раздался в пустой церкви, заставила обоих художников улыбнуться. Синьорелли отозвался весело уже из другого угла церкви:

– Ну а что ты сделаешь здесь, Рафаэлло, когда на вершок вырастешь?

– Всё, что понадобится, и всё, что придумаю, маэстро, – бойко отвечал мальчик. Он очень любил мессера Луку.

Синьорелли расхохотался:

– Браво, Рафаэлло! Коротко и ясно. Суждение философа и мастера!

Рафаэль серьёзно отвечал:

– Я бы хотел быть и философом, и мастером. Я бы написал тогда много хороших картин…

Так втроём они болтали.

Джованни водил друга по церкви, показывая всё, что было в ней нового, сделанного им и его учениками, ставшими уже на ноги.

– Ну, нынче мы не будем работать, мальчик, убери кисти и краски.

Рафаэль послушно начал расставлять в определённом порядке горшочки с тёртой краской и известковым молоком для их разведения и убирать всё в огромную корзину.

Время шло незаметно. Пора было уходить. Синьорелли увидел, что Рафаэль возится с листом бумаги, усердно рисуя на нём что-то углём, и закричал:

– Я всё думал, Джованни, что это наш приятель Рафаэлло притих, а он, оказывается, занят делом. Посмотри, ведь это он изображает тебя, а вот там приготовлена бумага, наверно, для меня.

Уходили из церкви, весело смеясь. Рафаэль нёс свои рисунки бережно, чтобы не размазать наброски углём.

* * *

Высоко поднявшееся солнце зажигало огнями стёкла узких церковных окон.

– Жарко, – сказал Синьорелли, – а мне ещё придётся покорпеть над книгами не один час! Кое-что надо прочесть… Я ведь скоро уеду, а здесь, в замке, великолепная библиотека. Сколько собрано здесь греческих и латинских рукописей!.. И кто только не приезжает в Урбино, к Гвидобальдо, каких поэтов, учёных и художников здесь не встретишь!..

Художник рассказывал о встречах и беседах со знаменитостями того времени и о своей работе, которую страстно любил. Он был известен не только как живописец, но его хорошо знали и как учёного, много лет работавшего над трудом по геометрии и перспективе.

Вспоминали дорогой и прожитое. Синьорелли сказал:

– Всякий раз, как я вижу тебя, друг, я радуюсь твоему счастью. Иметь такую жену и такого славного мальчика! А помнишь, давно ли было то время, когда ты скитался, потеряв родных, дом, не зная, где жить и за что приняться. Видно, ничего нет вечного, и несчастье так же переменчиво, как и счастье.

И замолчал. Каждый вспоминал, что приходилось пережить. Пожалуй, мальчику не стоило слушать невесёлую сказку-правду о прошлом своего отца – пусть в детстве жизнь улыбается ему… А пережил Джованни Санти много бурь, что, правду сказать, не было необычным в то время.

Как и Маджа, он происходил из купеческой семьи, только рангом ниже – у Санти, его родителей и предков, не было такого состояния, как у Чарли. Дед и отец Джованни занимались мелкой торговлей в небольшом местечке, недалеко от города. Имущество семьи состояло из дома и лавочки. В ней продавалось всё необходимое для хозяйства, а рядом был небольшой клочок земли. Санти сажали и сеяли в огороде то, что им было нужно для кухни, и разводили плодовые деревья в саду. Но нежданно подкралась беда: началась война, что в те времена случалось нередко среди постоянно враждовавших между собой мелких итальянских княжеств. В одну из таких междоусобиц папские солдаты вторглись в герцогство Урбинское. Джованни, в то время ещё мальчик, на всю жизнь сохранил в памяти ужас этих дней, когда войска жгли и грабили местечко, где он жил; сожгли они и дом Санти. Сразу обнищавшая семья бежала, отыскивая себе убежище, в Урбино. С тех пор Санти навсегда поселились в резиденции герцога. От прежнего благосостояния сохранились только жалкие крохи. Лишь после нескольких лет упорного труда удалось кое-как поправить дела и достигнуть безбедного существования для подросшего Джованни.

Но сердце молодого Санти не лежало к занятию отца: его тянуло к искусству.

Ему было уже около сорока лет, когда после женитьбы на юной Мадже у него родился сын Рафаэль. Через два года умер старший Санти, и Джованни оказался наследником довольно значительного состояния. Сбылась его заветная мечта: он открыл мастерскую и маленькую школу живописи. Мастерская походила на все тогдашние мастерские художников: в ней принимались заказы на самые разнообразные работы – на иконы, фрески, хоругви, алтари, украшения для церквей.

Разнообразные таланты выдвинули Джованни Санти на должность церемониймейстера и художника в герцогском замке.

От заказов у Джованни не было отбоя. Имя его приобрело известность. Он примыкал к новому направлению художников, отошедших от старой манеры и вносивших в свои творения реализм, естественность, близость к природе.

* * *

«Рафаэлло, наверно, пойдёт по моей дороге и закончит то, что я начал. Но он должен получить образование основательнее, чем я». Сказав это себе, художник отдал мальчика в латинскую школу, которая была поблизости.

Рафаэль, послушный, спокойный ребёнок, выросший в счастливой, согласной семье, охотно вбирал в себя знания, которые давала ему латинская школа, и одновременно учился живописи у отца. Но он решил заниматься образованием по своему плану. «Я хочу делать многое так, как делает отец. Только я не хочу, чтобы всякие мелкие работы отнимали у меня время от картин. Я буду живописцем».

Это желание заниматься живописью заставляло его всегда особенно спешить домой из латинской школы.

Маджа каждый раз поджидала у дверей мальчика, а Идония готовила ему горячие офелетти, которые он так любил. И в этот день ранней осени, когда только чуть закраснелись листья в саду дома Санти, Рафаэль бежал, перескакивая через канавы и напевая весёлую песенку без слов. Он что-то придумал; он даже начал рисовать портрет матери и Идонии вместе.

Что же это никто его не встречает? И почему такая тишина и ставни в спальне закрыты? Закрыты и двери, как бывает ночью, а ведь стоит ясный день. Сердце Рафаэля забило тревогу, дрожащей рукой постучал он кольцом, потом в нетерпении ударил молотком. Непривычное молчание и пустота в саду и во дворе удивили его. В дыру забора выскочил петух; он показался мальчику зловеще взъерошенным. Ему хотелось кричать, кого-то звать, страх сдавил его сердце…

За дверью послышалось знакомое шлёпанье туфель, щеколда стукнула, и в дверях показалась Идония с распухшими от слёз глазами.

Рафаэль не мог ни о чём расспросить – у него перехватило дыхание – и молча побежал он в комнаты, бросив в угол сумку. Идония поймала его и удержала за руку:

– О Рафаэль, не ходи туда… бедный маленький синьор!

Никогда ещё не называла она его синьором, да ещё бедным…

Он застыл на пороге в ужасе и вдруг заметил отца. Джованни Санти стоял в дверях мастерской бледный и дрожащий, и казался призраком, точь-в-точь мертвец, которого он раз видел в церкви на отпевании. Художник сделал несколько шагов и опустился на стул, закрыв лицо руками.

– Батюшка! – хрипло и прерывисто крикнул Рафаэль и бросился к отцу.

В больших добрых глазах Джованни Санти стояли слёзы. Он прижал к себе сына:

– Её уже нет, Рафаэль, твоей матери… осталась только одна малютка…

Всё, что случилось потом, Рафаэль помнил очень смутно. Это был словно тяжёлый сон. Мать умерла. Она лежала на кровати, покрытая с лицом простыней, а рядом в колыбели, той самой резной колыбели, которую дома хранили на память о его, Рафаэля, рождении, заливалась плачем «бамбина» – маленькое существо. Её появление на свет отняло жизнь у весёлой, ласковой Маджи Санти.

А красное, сморщенное существо Рафаэль должен называть своею сестрою, любить и жалеть, потому что она сирота, как и он сам, и потому что она – дитя его матери, беспомощный кусочек, не умеющий даже сказать, отчего плачет…

3
Надо строить жизнь

«Бамбина» или «бамбинелла», как чаще в моменты особенно острой жалости звала новорождённую девочку старая Идония, недолго оглашала криком дом Джованни Санти. Слишком мало сил было в этом преждевременно родившемся ребёнке. Нетерпеливый крик его становился всё слабее и скоро прекратился. Девочку похоронили в одной могиле с матерью.

Джованни Санти тосковал. Ничего не видя и не слыша, смотрел он на когда-то сделанный набросок: Маджа с маленьким Рафаэлем на руках. И наконец, принялся писать с него у себя в доме фреску – Мадонну с младенцем.

Эта фреска и поныне сохранилась в Урбино, в доме-музее Рафаэля.

Работал художник страстно, и Рафаэль, видя это, понимал тоску отца и восхищался подъёмом его энергии. Никогда, кажется, не помогал он так ретиво, с такой любовью отцу, как теперь, никогда с такой готовностью не растирал краски, не мыл кисти и не подавал их, как теперь, и часто, оставаясь один, подолгу любовался милыми чертами, которые унесла от него могила.

Общее горе тесно сблизило художника с сыном. Теперь они не разлучались, когда Джованни Санти был дома, а часто Рафаэль сопровождал отца не только в церковь Сан-Франческо, но и в герцогский замок, где восхищал всех своею красотою, приветливостью, грацией и умением держать себя.

Для своего времени Джованни Санти получил неплохое образование и хотел передать свои познания сыну. Он занимался с мальчиком математикой, учил его законам смешения красок и перспективы, говоря с ним просто, дружески, и с каждым днём Рафаэль всё больше привязывался к отцу.

Но, глядя на Мадонну – Маджу, художник испытывал приливы невыносимой тоски по утраченному счастью. Рафаэль видел это, как видела Идония. Быть может, именно старая Идония с житейской простотой натолкнула на решение хозяина, когда, подавая обед или принося вычищенное платье, говорила:

– Эх, где нет хозяйки, там всё идёт вверх дном. Без хозяйки и соль не солона, и мёд не сладок…

С некоторых пор художник стал уходить куда-то из дому, и говорили, будто видят его у соседей, куда он прежде не заглядывал.

Ведь Урбино – не огромный Рим, и в нём люди со всеми своими делами видны как на ладони.

В одно утро Джованни вернулся домой после продолжительного и таинственного отсутствия и сказал, избегая взгляда Рафаэля, убиравшего что-то в мастерской:

– А ты всё работаешь, мой мальчик.

Голос был необыкновенно ласковый, тон заискивающий.

– Да, батюшка, – живо отозвался Рафаэль, – мне хочется попробовать нарисовать по памяти того ангела, которого я видел на твоей фреске в церкви.

– Чудесно! Только ты слишком много работаешь.

Художник помолчал и продолжал смущённо:

– А я хотел тебе кое-что сказать… Видишь ли, скучно, очень скучно жить после того, как не стало её… твоей матери… Что ты на это скажешь, Рафаэлло?

Лицо Рафаэля затуманилось. Он молча кивнул головою.

– Вот я и придумал, – продолжал какой-то неестественной скороговоркой Джованни, всё так же не глядя на сына, – взять тебе новую мать.

Он запнулся на последнем слове и вопросительно посмотрел на мальчика. Лицо Рафаэля выражало страх и удивление.

– А-а… – протянул Рафаэль. – Но кто же, кто она?

– Она? – сконфуженно повторил художник. – Это дочь соседа… из хорошей семьи… дочь мессера Пьеро ди Парте, знаешь, может? Бернардина.

Рафаэль кивнул головою. Ах, Бернардина ди Парте, с таким звонким голосом… У золотых дел мастера в его лавке при мастерской несколько дочерей… Бернардина старшая… И все они помогают отцу в лавке… Бернардина – его мать…

Рафаэль вздохнул и, не ответив отцу на его вопросительный взгляд, заговорил о другом:

– У нас мало красок, батюшка, и всего меньше сиены… Ты не пошлёшь меня купить? И ещё надо бы для фресок молока.

Он говорил об известковой воде.

– Ну что ж, сходи за красками… сходи за всем, что надо…

Больше они не сказали друг другу ни слова.

* * *

Через несколько дней Бернардина, дочь ювелира Пьеро ди Парте, стала женою Джованни Санти.

Рафаэль со свойственной ему мягкостью встретил мачеху приветливо, сдержав боль, когда она водворилась в комнате матери и открыла баул с её одеждой. А Идония передала новой хозяйке ключи от кладовой. Вернувшись в кухню, на вопрос пришедшей к ней поболтать соседке, как ей понравилась синьора, она пожала плечами и буркнула старую поговорку:

– In terra di ciechi chi ha un occhio solo è re[2]2
  Среди слепых и кривой – король (итал.).


[Закрыть].

– Что же, будешь с ней век коротать?

Она отозвалась сердито:

– Немного мне этого века осталось, а здесь пробуду, пока нужна сиротке бамбино.

Так называла она Рафаэля и думала: кто сможет ему заменить ангела, ушедшего в страну, которую зовут раем и которую ещё никто не видел?

Идония была права: мачеха не заменила её «бамбино» родную мать. Она сразу обдала его холодом. Такое равнодушие к пасынку сохранила она на всю жизнь. А дружба Рафаэля с отцом сделалась ещё теснее.

Бывая с сыном в любимой францисканской церкви, Джованни любовался своими работами, вспоминая счастливое время, когда была жива ещё Маджа, и с грустью говорил:

– Рафаэлло, когда я умру, похорони меня здесь, где живёт моя душа…

* * *

Бернардина ди Парте не давала ни отрады одинокому сердцу Джованни Санти, ни уюта, ни заботы и ласки его мальчику. Джованни чувствовал, что жизнь для него утратила бо́льшую часть своей прелести: дом, который он так любил, перестал его интересовать; он вяло относился к работе в мастерской и мало занимался учениками. Джованни почувствовал себя преждевременно состарившимся, и его мучило, что он не может теперь заниматься с Рафаэлем так, как раньше. У мальчика были блестящие способности, и Джованни обрадовался, когда в Урбино приехал его бывший ученик, в то время уже известный художник, Эванджелиста ди Пьяндимелето, которому он смог доверить дальнейшее образование Рафаэля.

Прошло несколько лет. Джованни Санти всё слабел; дни его были сочтены… Он умер внезапно от какой-то острой болезни, сломившей ослабленный организм, и был похоронен, как того желал, во францисканской церкви.

Одиннадцатилетний Рафаэль остался круглым сиротою, на попечении мачехи и опекуна – дяди по отцу, монаха фра Бартоломео. Тяжёлая жизнь началась для мальчика, привыкшего к ласке. Особенно трудно ему стало с тех пор, как вскоре после смерти отца у мачехи родилась дочь, и в заботах о новорождённой Бернардина совсем забыла о пасынке. Кроме того, к ней переселились её говорливые придирчивые сёстры. Жизнь дома стала невыносимой, и Рафаэль часто скрывался у своего нового учителя…

Упрямая и горячая Бернардина вечно ссорилась из-за сестёр с фра Бартоломео и с Идонией. Идония, глотая слёзы, говорила о себе:

– У старухи ещё хватит терпения, чтобы не бросить сына её любимой синьоры на съедение ведьмам. Погодите, он скоро войдёт в года, мальчик, а он не такой ска́ред, чтобы трястись за каждое скудо и каждую тряпку, что осталась в доме после смерти синьора… Ишь, как кричат, и горло не пожалеют! Хорош и божий слуга падре Бартоломео…

Они оба кричали, опекуны мальчика, но у Бернардины голос был громче. Подбоченившись, растрёпанная, разомлевшая от жары, распустившаяся от безделья и подурневшая, она звала пасынка, собиравшего свои пожитки, чтобы улизнуть из дому к Эванджелисте ди Пьяндимелето, и чёрные злые глаза её метали искры:

– Смотри, Рафаэлло, что у нас творится! Твой дядя хочет меня надуть, пользуясь тем, что я слабая женщина, да и тебя также! Знаю уловки хитрых монахов!

А фра Бартоломео хрипел, задыхаясь:

– Не слушай эту ведьму, Рафаэлло, она собирается заграбастать всё, что оставил тебе отец!

Мачеха наскакивала на дядю с кулаками:

– А не хочешь ли ты, монастырская крыса, убраться из этого дома, где оскорбляешь честную и беззащитную дочь славного синьора Пьеро ди Парте? Не хочешь ли сесть на похлёбку из гнилых бобов, что варят у вас в обители для спасения души? Спроси-ка у него, Рафаэлло, отчёт за эту неделю!

Рафаэль, полный негодования и стыда за этих людей, с которыми должен был считаться, умолял:

– Перестаньте… дядя… матушка… ради бога, перестаньте… Зачем мне это всё слушать? И зачем мне отчёты? Ведь я же ещё не в тех годах, чтобы спрашивать какие-то отчёты!

И он убегал, захватив ящик с красками, к учителю или к другому дяде, брату матери, Симоне ди Баттиста Чарли. Добряк, который заменил младшей сестре отца, когда тот умер, утешал Рафаэля, положив руку на плечо:

– Ну-ну, не вешай нос, Рафаэлло, ведь ты мужчина! Больно мне видеть, как ты печалишься, ведь ты лицом – вылитая моя маленькая сестрёнка Маджа! Полно, полно, всё минует; потерпи, не обращай ни на что внимания и добивайся своего! Ведь тебе положено судьбою быть большим мастером, Рафаэлло, и ты им будешь, будешь, время учения быстро пройдёт… Я бы всё для тебя сделал, да что я могу – ведь не меня назначили опекуном… Но верь мне: всё пройдёт, и скоро ты станешь на ноги.

Эти слова, этот мягкий голос действовал на маленького Санти успокоительно. Он поднимался с места, благодарил дядю и шёл к учителю работать.

* * *

В один из таких дней, когда Рафаэль зашёл к дяде Симоне, раздался стук в дверь, и вошёл незнакомый синьор, молодой, с приветливым лицом, с мягким, задумчивым взглядом. Дядя Симоне вскочил и весело закричал:

– А, Тимотео, неужели ты здесь? Просто не верится, что ты не в Болонье! Дай обнять тебя! Смотри, Рафаэлло, разве я не говорил тебе, что впереди – хорошая жизнь и не надо вешать нос? Вот я и прав: хорошая жизнь к тебе идёт. Тимотео, я уверен, займётся тобою… Смотри, Тимотео, это Рафаэлло, мой племянник, сын Маджи и Джованни Санти.

– Да, я уже всё о нём знаю, – отвечал гость просто, – ведь я только что от Эванджелисты, и он мне всё рассказал. Я здесь останусь порядочное время и, думаю, принесу пользу сыну покойного Санти, которого мы все уважали…

Молодому художнику Тимотео делла Вите было около тридцати лет.

Рафаэль догадался, что это приятель его учителя. Оба они, пройдя учение у отца Рафаэля, совершенствовались потом у Франческо Франча в Болонье и остались там работать. Здесь оба художника постигли прекрасное, благородное искусство гармоничного сочетания ярких, хотя и холодных красок. И этому искусству должен был в свою очередь научиться у них сын человека, давшего им когда-то первые уроки в своей скромной урбинской мастерской.

Тимотео тепло заговорил: