Текст книги "Впереди веков. Рафаэль"

4
Его святейшество и ватикан

В сентябре 1506 года, перед походом на не покорную ему Болонью, в Урбино явился папа Юлий II.

Встреча ему была устроена торжественная. Папа прошёл под музыку в сопровождении двадцати двух кардиналов под пышно разукрашенными арками по дороге, устланной ароматными ветками тамариска и цветами; за ним тянулся целый сонм прелатов[17]17
  Прелат – титул в католической церкви для лиц, занимающих должность высшей духовной иерархии.


[Закрыть]. Отряд блестящих рыцарей и алебардщиков как охрана шествовал впереди. Навстречу вышли самые знатные горожане.

После молебна, совершённого на площади у собора, папа отправился в герцогский дворец.

Три дня провёл он в Урбино. Убедившись в полной покорности граждан, Юлий II чувствовал себя в самом лучшем расположении духа и со всеми обращался приветливо, многим выказывая особенную благосклонность.

В дворцовых залах взгляд его привлекли сокровища искусства, много лет собиравшиеся герцогами. Он остановил своё внимание на картинах Рафаэля.

– Кто это написал? – спросил Юлий II, указывая на изображение святого Михаила.

– Это произведение молодого живописца Рафаэля, ваше святейшество, – почтительно отвечал герцог. – Он сын Джованни Санти, картины которого вы смотрели перед этим.

– И Рафаэль здесь?

– Здесь, ваше святейшество. Он как раз расписывал кое-какие арки для триумфальной встречи…

– А, не тот ли это красивый безбородый юноша с каштановыми кудрями?.. Поистине, этот художник обещает много!

Папа долго смотрел на картину. Он молча повернулся и решительной походкой двинулся дальше, рассматривая старые портреты предков Гвидобальдо.

Но герцогу было ясно, что Юлий II приметил для себя Рафаэля.

Через три дня папа уехал, не сказав больше ни слова о юном урбинском художнике.

Юлию II, преемнику развратного Александра VI, удалось до некоторой степени поднять упавшее при господстве Борджиа значение папского сана и покончить с внешним врагом, старавшимся захватить итальянские земли. Он стремился стать неограниченным монархом Италии, стремился к славе и могуществу и ради своего прославления окружил себя лучшими художниками и заваливал их заказами. Он говорил, что очистит Рим от пороков и смертных грехов, посеянных родом Борджиа, и слово «Борджиа» стало в Ватикане нарицательным для определения злодейства; зато родственники папы Юлия II, носившие его фамилию делла Ровере, приобрели почёт и уважение и стали всесильны при дворе.

Юлий II был расчётлив. Он говорил постоянно, что необходимо заняться пополнением истощённой церковной казны. Только на произведения искусства новый папа не жалел средств: для него работал в Риме сам Микеланджело, а кроме него ряд видных живописцев и архитекторов. Оставалось ещё привлечь юного урбинского художника с приятными, учтивыми манерами и большим дарованием.

* * *

Рафаэлю исполнилось двадцать пять лет. Этот год ознаменовался для него важным событием. Вскоре после смерти герцога Гвидобальдо в Урбино прискакал папский гонец и объявил, что папа желает немедленно видеть Рафаэля в Ватикане, чтобы Рафаэль наряду с лучшими художниками Италии работал над украшением Рима.

Неожиданность вызова поразила юношу. Вечный город, Рим был для него недосягаемой мечтою. Казалось, что в этом городе откроется широкое, необъятное поле для его деятельности: не на одну жизнь хватит художникам работать в одном только папском дворце. А римские церкви? Ведь и они ждут новых живописцев…

Призыв в Рим был признанием гения молодого урбинца.

Жизнь Рафаэля – самостоятельного художника только началась, но он уже написал к этому времени более пятидесяти картин и фресок; за эти годы работы у него накопилось бесконечное количество рисунков.

Незаметно перерос он своих учителей: отца, Эванджелиста ди Пьяндимелето, Тимотео делла Вите, Перуджино и фра Бартоломео.

* * *

Раннее утро в Ватикане.

Юлий II пробудился в своей пышной опочивальне, и шорох откинутого одеяла заставил пажа, дежурившего возле ступенек кровати с балдахином, вскочить, ожидая приказаний. И тотчас же по всему дворцу, как по волшебному шнуру, передалось движение повелителя.

Величавость не покидает этого старика даже во сне; кажется, ни один волосок не собьётся в его пышной бороде; не взлохматятся его густые, нависшие над строгими глазами брови; не исчезнет решительное выражение тонких сжатых губ.

Какие-то будут с утра приказания? Кто получит у его святейшества аудиенцию? Кого ждёт суровая кара за нарушение приказа или медлительность?

После обычного утреннего туалета папа допустил к себе кардиналов. Сегодня должно было произойти нечто из ряда вон выходящее. Недаром его святейшество последние дни подолгу беседовал со своим любимцем – придворным архитектором Браманте, а вчера даже продержал его в своей опочивальне за полночь с глазу на глаз. И все нетерпеливо ждали, что будет.

Папа восседал в глубоком кресле с важным и торжественным видом. Возле него стоял Браманте. Среди глубокого молчания, в ожидании слова владыки, кардиналы наклонили одновременно, как один, головы, стараясь вместе с тем взглянуть на любимца папы, глаза которого сверкали сдерживаемым торжеством.

– Волей божией, – раздался властный голос Юлия II, – мы задумали соорудить новый храм. По величине и благолепию он должен превзойти все доселе существовавшие храмы мира. Соорудить его мы решили вместо базилики[18]18
  Базилика – здесь: церковь Святого Петра. В форме базилики прямоугольного здания, разделённого рядом столбов на несколько частей с самостоятельными перекрытиями, служившими в Древнем Риме для суда, торговли и др., строились христианские храмы.


[Закрыть] Святого Петра.

И папа обвёл свиту торжествующим взглядом.

Кардиналы зашевелились, вздохами выражая своё изумление. На лице Браманте появилась самодовольная улыбка: вчера вечером он представил его святейшеству своё вдохновенное создание – план нового храма. Но папа быстр в решениях, и сегодня уже он его принял…

Владыка прочёл почти ужас на лицах прелатов, но ни единым звуком не выдали они своих чувств. Создать новый храм на месте особенно чтимой базилики! Если бы об этом осмелился заикнуться кто-либо из них, его сочли бы преступником, кощунственно попирающим вековые устои.

Построенная ещё Константином Великим[19]19
  Константин Великий – римский император (306–337), превративший христианскую церковь в опору императорской власти. Константин основал новую столицу Римской империи – Константинополь.


[Закрыть], базилика эта в продолжение нескольких веков считалась неприкосновенным святилищем. Здесь были необычайно тонкие мозаичные работы, изображающие святых; здесь всё сверкало золотом и драгоценными камнями, принесёнными в дар именитыми богомольцами. Величественные мраморные колонны свозились сюда из разрушенных языческих храмов, свозились и военные трофеи.

Здание заметно разрушалось, и папы усиленно заботились о его сохранении.

Юлий II не пошёл по пути своих предшественников. Он решил сломать базилику до основания и на её месте воздвигнуть новый храм – вечный памятник его деяний. И решение это, как и всё, что он объявлял, было непреклонно.

Кроме собора Святого Петра папа задумал другую огромную работу. Он не захотел жить в тех покоях, где порочный его предшественник совершал свои преступления, и если нельзя было разрушить Ватикан, то можно было стереть видимые следы пребывания в нём злодея из рода Борджиа. Он уничтожил его портрет и решил то же сделать с фресками на стенах зал, расписанных по приказанию Александра VI.

– Самые фрески, – говорил папа кардиналам, – заслуживают казни за то, что напоминают об этом Иуде. А я буду жить в других покоях. Я выбираю верхний этаж.

И для него спешно начали готовить покои в верхнем этаже дворца.

В числе приглашённых для отделки художников находился и Рафаэль.

* * *

Браманте, знаменитый архитектор и ловкий царедворец, земляк Рафаэля, осмотрел с ног до головы юного художника и остался им доволен.

– Ты при дворе в Урбино научился изящным манерам, – сказал он, – а простота одежды гармонирует с твоей наружностью, и папе ты должен понравиться. Голос? Голос у тебя мягкий, приятный, и в нём нет льстивости и слащавости здешних придворных, чего не терпит наш владыка. Он, может быть, и со мною особенно любит говорить потому, что я держусь с чувством собственного достоинства, однако же имею такт, Рафаэлло…

Он подчеркнул последние слова, и чуть заметная улыбка скользнула по губам Рафаэля. Такт! Он знает, в чём дело: надо уметь смолчать, когда что-нибудь не нравится, а не соглашаясь, сделать вид, что просто не совсем понял. В таких случаях его святейшество сам поправит ошибку и отменит неверное решение, как будто его вовсе не было. Браманте всё прекрасно усвоил: он одет в те цвета, которые особенно приятны для глаз и не раздражают легко возбуждающихся, горячих людей, как Юлий II. На нём спокойные серо-голубые или мягкие тона. И голос его звучит ровно, спокойно, но без всякого заискивания, а глаза, чёрные, бархатные глаза, кажутся такими чистыми, без искры лукавства.

Браманте ввёл Рафаэля в раззолоченные покои Ватикана, ещё носившие заметный отпечаток вкуса Александра VI.

Чтобы подбодрить земляка, архитектор всю дорогу шутил и рассказывал ему смешные истории из Боккаччо, заключив у самого входа во дворец:

– Подумай, дружок, что страшнее: Ватикан или чума? А ведь эти забавные истории рассказывались, по словам Боккаччо, в кружках дам и кавалеров в разгар чумы, и, однако, они умели смеяться!

Как следовало по обычаю и этикету, Рафаэль преклонил колени и поцеловал папскую туфлю, ожидая благословения. В глазах папы заблестели приветливые огоньки. Протягивая Рафаэлю руку для поцелуя, Юлий II сказал с видимым удовольствием:

– Ты знаешь от Браманте, зачем вызван в Рим. Отныне все твои силы, все дарования должны принадлежать нам. У нас для всех достойных найдётся дело; всякий же ленивый раб навлечёт на себя наш гнев.

Папа задумался, и глаза его благосклонно скользнули по фигуре молодого художника.

– Браманте заведует работами в Ватикане, – проговорил он наконец после продолжительного молчания. – Почти все залы уже разобраны. На твою долю приходится зала делла Сеньятура[20]20
  Зала делла Сеньятура – зала Подписей (итал.). Здесь подписывались папские указы (буллы) и важнейшие документы.


[Закрыть]. А теперь ступай: обдумывай, делай наброски, но только скорее. О, время дорого, а жизнь коротка.

Когда Рафаэль был уже у дверей, папа окликнул его:

– Смотри работай добросовестно, раз ты удостоился чести писать здесь наряду с лучшими мастерами. Помни, что папа смотрит за всем сам и не допустит ничего недостойного.

Браманте вышел вместе с Рафаэлем. Он должен был немедленно показать молодому художнику назначенную ему для росписи залу.

– Э, друг, – сказал он сумрачно шагавшему рядом с ним Рафаэлю, – совершенно ни к чему смотреть осенью. С его святейшеством вовсе не так трудно ладить. Правда, он не любит неповиновения, но зато он истинный ценитель искусства и умеет как никто подбирать достойных художников. Теперь здесь работают Перуджино, Синьорелли и тот, которого, ты знаешь, я недолюбливаю, – нелюдим Микеланджело Буонарроти. Он расписывает плафон Сикстинской капеллы[21]21
  Капе́лла – католическая часовня или церковный придел (часть церкви), где помещается хор певчих. Сикстинская капелла – в Ватикане, в Риме, построена в XV веке. Расписана величайшими художниками Возрождения – Микеланджело, Боттичелли, Перуджино, Гирландайо и др.


[Закрыть]. Вижу, вижу по глазам, как хотелось бы тебе посмотреть на его работу! Напрасно: нелюдим никого не пускает взглянуть на свой плафон! Посмотрел бы ты, как скрепя сердце принимает он самого папу, – грозный и угрюмый, вооружённый кистью, точно алебардой! Только один сан охраняет его святейшество от гнева Микеланджело! А вот была потеха, когда Буонарроти выгнал из капеллы своих помощников-флорентийцев…

Так пришли они в залу делла Сеньятура. Роскошь папского дворца поразила Рафаэля. Ватикан насчитывал до двадцати дворов, несколько тысяч комнат. В сущности, он был отдельным городом в городе. Многочисленные галереи были украшены замечательными картинами и изваяниями языческих богов, мудрецов, императоров и героев.

Но Ватикан подавлял Рафаэля, Рим же восхищал его своим величием; этот Вечный город хранил в себе остатки глубокой древности. Казалось, ничто не могло поколебать его нетленную красоту, сровнять с землёй эти холмы, украшенные памятниками античной культуры.

А узкие улицы нового Рима с их прихотливыми поворотами и высокими домами, улицы, где даже в полдень стоял полумрак, было прохладно и чуть сыровато! А площади! Здесь жизнь била ключом: повсюду виднелись лавки торговцев зеленью, рыбой, тканями. Сидя прямо на улице со своим шилом, сапожники чинили обувь горожан. Двери лавочек служили в то же время и окнами: только через них проникал внутрь с площади ослепительный свет. Иные торговцы и мастеровые располагались прямо на улицах.

С утра до ночи здесь стоял гул от громких песен, смеха, визгливой брани и выкриков разносчиков.

5
Художник и папа

Зала делла Сеньятура была загромождена лесами, где примостился в беспорядке ряд горшочков с разведённой для стенописи краской. Рафаэль работал со страстью. Работа трудная – расписывать стену по мокрому грунту, и художник постоянно был недоволен, потому что разведённые на известковом молоке краски давали неожиданно для него нежелательный тусклый тон.

Фрески в остальных залах были уже начаты другими мастерами, и Рафаэлю каждый день приходилось встречаться во дворце со старым учителем, Перуджино, и с другом отца, Лукой Синьорелли. Они ходили друг к другу, взбирались на леса, высказывали своё мнение, давали советы.

С уважением и гордостью смотрел «патриарх» на бывшего ученика, а Синьорелли говорил с простодушным удивлением:

– Посмотрел бы теперь на тебя, Рафаэлло, мой старый друг Джованни! Ты этого не помнишь, но я, верь слову, ещё когда ты бегал без штанишек, как купидон, пророчил, что из тебя выйдет нашего поля ягода!

И Синьорелли, казалось, гордился тем, что знал Рафаэля ребёнком.

Ежедневно приходил Юлий II взглянуть, как продвигаются работы. В зале делла Сеньятура он чувствовал себя несравненно свободнее, чем в Сикстинской капелле, где работал Микеланджело. Рафаэль, вообще мягкий по натуре, относился к папе благоговейно, как к главе церкви, и прислушивался к каждому его замечанию.

Подняв пышную одежду, семидесятилетний Юлий II, забывая свой сан и величие, торопливо поднимался на шаткие леса, чтобы следить за ходом работы.

– Где ты? Где ты там, наконец, Рафаэлло? – кричал папа, задыхаясь. – Я совсем запутался в этих перекладинах! Сегодня же нужно сказать Браманте, чтобы их поправили… тут можно переломать ноги!

И Рафаэль изловчился, чтобы помочь папе взобраться повыше и не запачкать его красками.

Внимательно рассматривая всё сделанное художниками, папа горячо высказывал своё мнение. Как всегда, оно было страстно, порывисто и откровенно. Юлий II не любил стесняться и скрывать свои чувства.

Однажды, вглядываясь во фреску, папа вдруг быстро повернулся к Рафаэлю и закричал:

– Пресвятая мадонна! Да ведь этот юноша из Урбино работает у нас как следует! Мы им довольны, а это много значит! Ну что намазали в тех залах старые глупцы? Никуда не годится. Всё надо переделать, и как можно скорее… Молчи! Я вижу, ты хочешь за них заступиться… Знаю, знаю: старый Перуджино – это славный мастер Перуджи… Что мне в его прошлом, если теперь у него фигуры точно куклы? Он погнался за наживой и совсем испортился, твой Перуджино. Скажи, к чему он убивает весь свой талант на портреты? Да и все они, эти художники, никуда не годятся. Превратить искусство в ремесло! Пусть лучше мажут крыши домов вместо писания картин!

* * *

Наблюдая работу Рафаэля, папа становился всё взыскательнее и строже к другим художникам. Однажды он явился в залу делла Сеньятура более грозный, чем обыкновенно, и решительно заявил:

– Нет, они просто без толку мажут мне стены, ничтожные грунтовщики! Одного из них я уже прогнал. Ну к чему ты делаешь такое жалкое лицо? Не бойся, не твоего Перуджино: до него ещё не дошла очередь.

Рафаэль стоял, опустив голову, с самым несчастным видом. В этой позе папа прочёл немой укор. Не пользуются ли одобрением его святейшества фрески в зале делла Сеньятура потому, что нравится он сам, Рафаэль?

Несколько минут папа молчал, тяжело дыша. Потом он начал своим обычным спокойным и властным голосом:

– Это всё надо уничтожить, всё, кроме твоей работы! Сегодня же Браманте получит приказ рассчитать маляров. Их фрески собьют, и на новой, свежей штукатурке ты распишешь стены в остальных залах. Сегодня же найди Браманте, и мы ещё потолкуем.

И папа величественно вышел.

А Рафаэль стоял, точно пригвождённый к месту. Как, Браманте уничтожит всё, что сделали большие мастера, и он будет создавать на этих развалинах своё, новое?.. Да осмелится ли он, да может ли он? И Перуджино, его учитель, и Синьорелли, которого он привык чтить с самого детства, и блестящий Бацци, Джованантонио Бацци Содома? Он опустился на перекладины лестницы и закрыл лицо руками…

– О чём? – раздался над ухом Рафаэля весёлый и насмешливый голос. – Судя по тому, что я случайно слышал, его святейшество доволен твоей работой. Да ты, кажется, рыдаешь? Или, может быть, у тебя в стене показалась трещина, и ты не знаешь, как быть дальше?

Перед Рафаэлем стоял Браманте.

– О маэстро! – с отчаянием вырвалось у молодого художника, и он схватил Браманте за руку. – Я был бы во сто раз счастливее, если бы погибла моя работа или если бы она вызвала осуждение папы… Что мне приходится слышать!..

Браманте развёл руками.

– Воля твоя, не понимаю. Папа призвал тебя сюда, твоя работа отлично продвигается, его святейшество доволен, а ты готов повеситься!

– Ах, маэстро, вы только представьте себе моё положение! Папа недоволен работой других и хочет поручить все залы мне!

– Великая честь, мой друг.

– Великая честь! – в негодовании воскликнул Рафаэль. – Великая честь – уничтожить труды славного Перуджино, надругаться над Синьорелли, другом моего отца, и Содомой, рисунками которого я восхищался, будучи ещё учеником Перуджино!

Браманте задумался.

– Хорошо, – заговорил он наконец, – сегодня вечером, как мне успели доложить – ведь ты, наверно, знаешь, что у нас в Ватикане у всех дверей есть уши, – сегодня вечером ты идёшь со мной к его святейшеству. Перед этим мы обдумаем, как будем себя держать, чтобы не прогневить святого отца и в то же время отстоять тех, кого ты хочешь.

* * *

Вечером массивные двери папских покоев впустили Браманте и его молодого земляка, а выпустили их уже далеко за полночь. Лица обоих казались утомлёнными. Рафаэль был очень бледен. Браманте пробовал шутить:

– Ну и славную битву выдержали мы с тобою, Рафаэлло! Как только не приходилось выворачиваться, чтобы изменить решение его святейшества! И всё-таки одержана победа. Ты доволен?

Рафаэль молчал.

– Чего же ты точно воды в рот набрал? Да ведь твой Перуджино спасён, спасён и Содома, и даже Перуцци. А как ты думаешь, если бы Лука Синьорелли был на твоём месте, как бы он поступил в подобном случае? Да ведь и то: фрески Синьорелли рядом с твоими будут резать глаз.

Но Рафаэль оставался мрачен, жалея оскорблённого Синьорелли. Ведь только благодаря Браманте ему удалось отстоять остальных! Отстоять то, что сделано, но не закрепить за ними продолжение работы в Ватикане: все художники, кроме Рафаэля и Микеланджело, были рассчитаны.

Прежде стены здесь были украшены сценами из мифологии. Рафаэль задумал нечто иное. В зале делла Сеньятура он решил написать три большие фрески: «Религию», «Философию» и «Поэзию». Первую назвали «Диспут», вторую – «Афинская школа» и третью – «Парнас».

Сколько поэзии и спокойного величия вложил Рафаэль в свой труд! Воздушная лёгкость, сила воображения, ясность и простота сливаются здесь в общую гармонию…

6
Орёл и орлята

Он был молод, а у него уже было несколько учеников, которые говорили ему не «мессер Санти», а почтительно – «маэстро». Но, когда они шли по римским улицам, направляясь к месту работы – Ватикану, трудно было бы сказать, кто из них учитель, а кто ученик. Шедший с ним рядом любимый ученик, уже проявивший свою блестящую одарённость, Джулио Романо, красивый мужественной красотой, казался старше маэстро Санти с его юным лицом, сохранившим женственную красоту.

Их было четверо, работавших с Рафаэлем в папском дворце, слившихся с ним как бы воедино, и он привёз их из своей мастерской, оставшейся на попечение Эусебио. Вернётся ли он туда по окончании этой огромной работы, расписав все намеченные Юлием II залы, или получит новую работу?

Он любит пошутить с учениками, этот вечно юный и весёлый маэстро, и доро́гой дразнит Франческо Пенни, который всего на пять лет моложе своего учителя и кажется очень солидным, но, несмотря на это, необычайно почтительно разговаривает с Рафаэлем. А Рафаэль шутит:

– Послушай, Фатторе – (под этим прозвищем Пенни был известен среди художников), – послушай, Фатторе, и признайся хоть раз: какая нечистая сила помогает тебе так быстро исполнять все мои задания и просить новых, когда другие не успевают сделать и половину? Уж верно, тебе помогает сам Вельзевул?[22]22
  Вельзевул – в христианской мифологии властитель ада, сатана.


[Закрыть]

Фатторе, щуря небольшие, похожие на маслины блестящие глаза, пробует отшучиваться:

– Вельзевул, маэстро, не посмеет прислать в такое святое место, как Ватикан, даже самого невинного новорождённого чертёнка!

Тут же начинались разговоры о работе. Каждый давал отчёт, что́ собирается сделать.

Если Пенни был самым деятельным, то Джулио Романо и Перино дель Вага были самыми даровитыми и, казалось, угадывали замыслы учителя даже в набросках, по одному намёку, особенно Джулио Романо, это «второе я», как называл его Рафаэль.

Все они знали, как в Ватикане приходится лавировать, чтобы угодить его святейшеству, и называли это «пройти опасным путём между Сциллой и Харибдой»[23]23
  Сцилла и Харибда – в древнегреческой мифологии два чудовища по обе стороны Мессинского пролива, поглощающие мореплавателей; в переносном смысле – трудное положение, в котором нельзя податься ни в ту, ни в другую сторону.


[Закрыть]. Джованни да Удине, юноша, которого называли гением декоративного искусства, всё беспокоился, сможет ли он хорошо писать на стенах, где, как ему казалось, штукатурка слишком скоро сохнет, а ведь роспись требует свежей, влажной штукатурки.

* * *

Так на продольных стенах залы Подписей росли две фрески – «Диспут» и «Афинская школа».

В нижней части фрески «Диспута» Рафаэль изобразил отцов церкви, обсуждающих вопросы религии. Здесь портреты философов, здесь Данте – творец бессмертной «Божественной комедии».

В «Диспуте» Рафаэль сделал необычайно смелый шаг: он поместил на видном месте отлучённого от церкви папой Александром VI Савонаролу, который в этой самой зале был приговорён к сожжению на костре…

Это являлось дерзостью, противоречащей скромной наружности художника и его почтительному обхождению с папой. Но Рафаэль был любимец папы, как и Браманте, и папа со своим архитектором одобрили «Диспут» без всяких изменений. Шёпот и пересуды прелатов с челядью в Ватикане смолкли и заменились восторженными возгласами.

Фреска «Афинская школа» изображала обширный портик; на верхних ступенях лестницы – философы Платон и Аристотель. Платон указывает рукой на небо, как бы поясняя, что небесное, идеальное – основа жизни, Аристотель же протягивает руку вниз, как будто говорит, что в основании всего должно лежать изучение явлений природы на Земле. Платон и Аристотель окружены группами философов, учёных и учеников. Здесь и Сократ, и Гераклит, и Диоген, и Пифагор, и геометр Эвклид, и астроном Птолемей. Здесь такое разнообразие типов, поз, движения… В этой толпе прославленных философов и учёных мелькает лицо юного художника.

* * *

Рим разом заговорил о фресках залы делла Сеньятура, как о чём-то доселе неслыханном. Все, от вельмож и богатых купцов до простых ремесленников и бедняков без кровли, спешили в Ватикан: ведь в Италии любовь к искусству каждый бедняк всасывает с молоком матери. Так, по крайней мере, издавна отзывались об итальянцах. Юлий II гордился молодым урбинским художником, который, несомненно, прославит его имя.

О Рафаэле говорили теперь повсюду, и графа Кастильоне осаждали римские знакомые, чтобы спросить его, давно ли он знает маэстро Санти, и какой он был в Урбино, и какие у него были отец и мать, и какой он был ребёнком – ведь он так красив! Женщины гонялись за ним и нанимали за деньги места в торговых киосках против его дома или там, где он проходил, отправляясь в Ватикан, а потом и против дома, где жил Кастильоне, – ведь там так часто бывает Рафаэль. Зачем он туда так часто ходит? Уж не вскружила ли ему голову молодая жена графа? Ах нет, он слушает новое изумительное произведение графа Кастильоне, посвящённое вдове покойного герцога Урбинского, к которой сохранил благоговение с детства… «Кортеджано» («Придворный») – необычайно остроумное сочинение, превосходный язык; «Кортеджано» учит изысканным манерам, и каждому, кто хочет быть принят при дворе папы Юлия II, следует его заучить наизусть. Но Рафаэлю это вовсе не нужно – он как будто родился со своими приятными манерами…

Так говорили женщины в Риме…

* * *

Некто Россо, человек очень грубый и несдержанный, отозвался как-то дурно о Рафаэле:

– Раздутая величина! Да ещё и неизвестно, кто там работает – он или его подмастерья!

Тогда все ученики, как один человек, решились проучить дерзкого клеветника, и Россо принуждён был бежать из Рима.

Да и не одни ученики боготворили Рафаэля: стоило только ему появиться на людной улице, около него вырастала толпа. Мальчишки, завидев его издали, в восторге горланили, не щадя голосовых связок:

– Вот идёт наш славный маэстро, который в одну минуту может нарисовать целую картину! Вот идёт весёлый маэстро Санти! Сколько знает он песен!

Это правда: Рафаэль всегда казался весёлым и любил петь. Он перенимал от мальчишек их простые, задорные песенки.

В свободное время любил он бродить по улицам, где часто наблюдал интересные для него картины обыденной жизни.

Как-то раз, выходя из Ватикана, художник заметил на лестнице одного из домов молодую крестьянку с ребёнком на руках. Прекрасна была эта мать, любующаяся своим первенцем! Рафаэль, остановившись в стороне, чтобы женщина его не видела, долго смотрел на картину материнской любви. Наконец крестьянка заметила его, улыбнулась и, гордая своим сокровищем, ещё нежнее прижала его к груди.

Рафаэль схватил уголь и оглянулся, ища подходящий материал, чтобы набросать прекрасную группу. Но кругом ничего не попадалось. Только в стороне он увидел пустую бочку, опрокинутую вверх дном. Недолго думая, художник подбежал к ней и стал быстро набрасывать на днище уличную сценку. Он боялся, как бы женщина не ушла прежде, чем он успеет кончить. Из этого наброска родилась впоследствии «Мадонна делла Седиа» («Мадонна в кресле») – «круглая» картина.

Картина олицетворяет радость матери, гордящейся своим ребёнком. Широкий полосатый платок прикрывает голову Мадонны, другой, узорчатый, лежит на плечах. Ребёнок прильнул к ней и бессознательно, с удивительной естественностью шевелит пальчиками ножки. Около маленького Иисуса – Иоанн Креститель, товарищ его детских забав.