Текст книги "Впереди веков. Рафаэль"

– Знаю нескладную жизнь Рафаэлло, но он – сын мессера Джованни Санти, и ему не пристало уныние! Он, как художник, угадавший своё призвание ещё с детских лет, должен быть выше мелких дрязг и верить в будущие успехи, а мы ему поможем.

Бодрый голос был подобен целебному бальзаму. Рафаэль всю жизнь помнил этот счастливый день встречи с Тимотео делла Вите.

* * *

В мастерской молодого болонского художника радостно и страстно постигал тайны любимого искусства пятнадцатилетний Рафаэль Санти, когда Эванджелиста ди Пьяндимелето уехал из Урбино. Рядом с картинами Тимотео делла Вите, известного художника, скромно приютился его мольберт с первыми пробами более или менее самостоятельных произведений. Сюда часто заходил дядя Симоне и радовался бодрому виду и успехам племянника.

Здесь мирные беседы трёх людей разных поколений тянулись часами, и часто вечер заставал Рафаэля у учителя. Дядя и племянник уходили вместе, и на пороге своего дома мессер Чарли прощался с мальчиком. Отсюда Рафаэль шёл домой один с фонариком, взятым у дяди, по тёмным улицам Урбино. Только светлые точки звёзд приветливо мигали ему. Придя домой, он прислушивался, не смея постучать в дверь молотком, чтобы не вызвать гнева мачехи и опекуна. Но ему незачем было стучать: чуткий слух старой Идонии узнавал лёгкие шаги своего питомца, и перед ним, как по волшебству, открывалась входная дверь.

– Тихонько проходи к себе в комнату, бамбинелло… Небось проголодался? Я тебе там оставила ужин…

До сих пор он для неё «бамбинелло», хотя мачеха говорит, что он уже почти взрослый и мог бы начать приносить в дом заработок. Лучше устроиться в подмастерья к какому-нибудь мазилке, чем болтаться так, без конца учась и переучиваясь у заезжих художников. Разве мало мастерских, где берут заказы на вывески и не требуется большой науки?

* * *

Годы шли. Рафаэлю минуло семнадцать лет. Дядя Симоне и мессер Тимотео стали подумывать, что юноше следует завершить своё образование у кого-либо из знаменитых художников, как он того заслуживает. У него блестящее дарование, он понимает учителя с полуслова; рука его тверда, глаз зорок, душа чутко ловит красоту и правду в искусстве.

4
В бурной перудже

Выбор учителя пал на знаменитого художника Пьетро Ваннуччи, по прозванию Перуджино, – от города Перуджи, столицы Умбрии, где он жил и прославился. У этого художника было много учеников, с которыми он выполнял заказы. Как раз сейчас ему предстояло расписать фресками залу собраний Камбио. Художнику понадобилось много помощников, и он обрадовался, когда Тимотео делла Вите предложил привезти ему из Урбино сына Джованни Санти.

Перуджа был живописный, оживлённый город – полная противоположность патриархальному Урбино, где все жители знали друг друга.

Раскинувшись среди гор и оливковых рощ, Перуджа поражала с первого взгляда не только красотою местоположения, но и красотою построек. Дома её были часто расписаны снаружи и изнутри фресками; замки, церкви и монастыри расположились на откосах трёх холмов. Улицы то поднимались в гору, то спускались извилинами по склонам, покрытым виноградниками и садами; по стенам домов вились ползучие розы. Посреди главной площади высился знаменитый фонтан. Сюда же выходил грандиозный, величественный фасад городского совета – Синьории – с длинным рядом узких готических окон, украшенных мраморными барельефами и знаменитой лестницей с мраморными львами у входа. Рядом с Синьорией возвышался и Совет корпорации банкиров, залу которого взялся расписать фресками Перуджино.

1500 год, год приезда Рафаэля в столицу Умбрии, был памятным для этого города.

В продолжение целого столетия знатные фамилии вели здесь непрерывную борьбу между собой за первенство. Когда вспыхивали уличные схватки и бои, никто из граждан не решался ходить по улицам без оружия. Ночью и среди белого дня здесь происходили драки, слышались крики и предсмертные мольбы о помощи. Наконец одна из фамилий была изгнана из города, и победители, Бальони, ликовали, воздвигая на улицах алтари и с благодарностью преклоняя колени перед изображениями Мадонны и святых. Летописи гласили: «Волки и лисицы расплодились в ужасающем количестве, ибо много было заготовлено для них человеческого мяса».

Но и восторжествовавшую фамилию Бальони в конце концов ожидала гибель. Летом, в год приезда Рафаэля, разразилась страшная трагедия, известная под названием «Кровавое венчание».

Те же летописцы сохранили народное поверье, что над домом Бальони якобы нависло проклятие, и предсказали страшную судьбу этой знатной и гордой фамилии.

В семье Бальони начались раздоры. Против Гвидо и Ридольфо Бальони поднялись двое племянников – Грифоне Бальони и Карло Барчилья, собравшие среди изгнанников отряд отчаянных головорезов. Сын Ридольфо, Симонетто, подозревал, что на его отца и всех членов их семейства затеяно неожиданное нападение, и на коленях просил дядю Гвидо позволить ему убить одного из главных зачинщиков заговора. Гвидо отказал ему в этом. И план заговорщиков должен был осуществиться без всяких препятствий благодаря хорошо обдуманной хитрости другого вождя этого заговора, знатного перуджинца Барано, родственника одного из изгнанников.

Чтобы укрепить ненависть в Грифоне, подогретую честолюбием, Барано оклеветал жену Грифоне Зиновию, будто бы изменявшую ему с одним из его двоюродных братьев, и обещал в случае истребления врагов сделать его полновластным правителем Перуджи.

Выступление заговорщиков, назначенное на день свадьбы Асторре Бальони со знатной римлянкой Лавинией Колонна, было обдумано до мелочей. Учли все выгоды и удобства нападения во время пышного пиршества, когда гости, опьяневшие, более или менее безоружные, не ожидают беды. Было принято в расчёт и расположение домов всех членов семьи Бальони, приговорённых к истреблению, и то, что эти дома отделены друг от друга значительными промежутками. Каждый из заговорщиков обязался привести по пятнадцать «брави» – убийц; остальные причастные к нападению второстепенные заговорщики составляли стражу.

В ночь на 15 июля, в разгар свадебного празднества, заговорщики ворвались в дом Бальони. Под ударами кинжалов пал жених Асторре, за ним Симонетто и брат его Джисмондо; упал, обливаясь кровью, и старый Гвидо. Остальным удалось бежать.

Избегнувшие смерти собрали в ближайших окрестностях Перуджи приверженцев и на следующий же день ворвались в город, где к ним присоединились друзья, которые слышали, что и их ждёт кровавая расправа.

Грифоне был настигнут Джанпаоло, вожаком его врагов, вернувшихся в Перуджу, и братом убитого Симонетто, на площади, почти на ступенях церкви Сан-Эрколано, где он хотел укрыться. Джанпаоло крикнул своим приверженцам:

– Эй, кто хочет, разделайся с этой дрянью! У меня найдётся достаточно дела!

И Грифоне упал, окружённый разъярёнными людьми.

Зачинщики бежали… Джанпаоло Бальони стал полновластным хозяином Перуджи.

Трагическая сцена разыгралась на глазах у Рафаэля – он видел последние минуты Грифоне, видел страдания его матери; сцена эта оставила глубокий след в его душе…

Мать Грифоне, Аталанта, случайно узнала о заговоре; она была свидетельницей того, как сын оскорблял свою ни в чём не повинную жену Зиновию, винил её в измене и клялся отомстить мнимому сопернику. Она разуверяла его в вине Зиновии, умоляла не затевать раздора среди родных, но Грифоне её не послушался, и тогда она, уведя плачущую, оскорблённую невестку, прокляла сына и скрылась из города в свой замок. Ей дали знать о том, что творится, о том, что сын её умирает побеждённый, и Аталанта вернулась в Перуджу вместе с Зиновией.

И вот она стоит у ступеней храма, где когда-то крестили и венчали её Грифонетто[3]3
  Грифонетто – уменьшительно-ласкательно от Грифоне.


[Закрыть], а он лежит беспомощный, с печатью смерти на лице, обливаясь кровью, но ещё дышит, и тускнеющие глаза его видят мать, два дня назад проклявшую его… Он нашёл возмездие за своё вероломство. А мать… Упав на колени, она склоняется к нему и говорит:

– Грифоне, ты слышишь ли меня? Ты нашёл страшный конец, и я, проклинавшая тебя, теперь прошу тебя: уходя от нас, прости тем, кто тебя с такою яростью, так ужасно искалечил. Прости им. Ты слышишь меня, сын мой? Прости твоим убийцам и тем, кто тебя подстрекал на убийство… Вот она, здесь, Зиновия, ни в чём не повинная дочь моя, и она прощает тебя…

Он слышал. Веки его дрогнули, но губы были не в силах пошевелиться… Тело вытянулось, всё было кончено…

И Аталанта прошла среди почтительно расступившейся толпы, склонившей головы перед величием души матери…

Картина смерти Грифоне запечатлелась в душе Рафаэля неизгладимо. Он был потрясён. Смутно мелькали перед ним неясные образы: красивое лицо с тенью смерти и склонённая над ним фигура прекрасной женщины – разве это не воплощение материнской скорби?

Всё случившееся особенно подействовало на него после мирной жизни в Урбино, и он долго не мог привести свои мысли в порядок… Он жаждал тишины. Но с миром и тишиной пришлось проститься в этом бурном водовороте чужого города, среди чужих людей, чужой обстановки…

* * *

Началась новая жизнь. Рафаэль был занят теперь тем, что требовал от него маэстро. Часто ночью обступали его думы и воспоминания. Вспоминался дядя Симоне, и мессер Тимотео делла Вите, и Идония, все, все, кого он любил… Идония, Идония, верный старый друг… Она ушла к своему брату, повару, в тот же день, когда Тимотео пришел за Рафаэлем, чтобы везти его в Перуджу. Увидит ли он её когда-нибудь?

Перуджино, его маэстро, был на вершине славы. У него много учеников, образовавших «школу Перуджино». Параллельно с великим Леонардо да Винчи Перуджино усовершенствовал воздушную перспективу и достиг небывалого до тех пор искусства смешения красок. В своих работах Перуджино удалось выразить особенное настроение, особенный оттенок чистоты, нежности и ясности души.

Перуджино увидел, что юноша обладает громадным талантом и достиг уже многого благодаря подготовке у хороших художников, и допустил Рафаэля работать вместе с собой в великолепной зале Совета корпорации банкиров. С жаром принялся Рафаэль за роспись потолка по эскизам нового учителя, стараясь как можно лучше выполнить задуманный план. К удлинённому четырёхугольнику плафона[4]4
  Плафон – потолок, украшенный декоративной лепкой или живописными изображениями.


[Закрыть] примыкали шесть треугольных полей с включёнными в них медальонами[5]5
  Медальон – здесь: живописное изображение или декоративный орнамент в круглой или овальной рамке.


[Закрыть]. В центре был бог искусств Аполлон; вокруг – другие боги Древнего мира: Юпитер на колеснице, запряжённой орлами; Марс, могучий воин; Венера на колеснице, которую поднимали ввысь летящие голуби, и рядом Меркурий, вестник богов, в быстром полёте, а дальше – разнообразные мифологические фигуры.

Рафаэль работал с той восторженностью, которая оставалась у него всю жизнь. В свободные часы он бродил по городу и его окрестностям, любуясь и изучая на улицах Перуджи создания рук человеческих, в окрестностях – природные красоты, и вновь и вновь делал зарисовки. Приходилось ему видеть место гибели Грифоне Бальони, и в памяти вставали беспомощно распростёртое тело сына и строгая, величавая фигура матери с лицом, полным скорби. Приходилось видеть великолепный дворец Грифоне со спущенным чёрным флагом и наглухо закрытыми окнами. Со смертью его владельца он стал необитаем; вся семья убитого жила уединённо в загородном замке…

В окрестностях Перуджи молодой художник заходил то в монастырь, то в хижину, везде отыскивая материал для будущих картин. Как-то раз Рафаэль увлёкся красотою местоположения и архитектуры одного монастыря и довольно долго там прогостил. В благодарность за гостеприимство он написал монахам картину.

5
Пришёл к цели

В мастерскую Перуджино один за другим поступали новые заказы. Каждый итальянский городок стремился заказать ему изображение своего патрона – святого, особо им чтимого. Кроме церквей и монастырей требовалось расписывать общественные здания и дворцы богатых граждан. Эти владельцы роскошных палаццо просили украсить стены фресками, изображающими подвиги членов их фамилий, аллегорическими картинами и ликами любимых святых.

Между учителем и учеником почти сразу установились простые, товарищеские отношения. Да и нельзя было относиться иначе к этому юноше, всегда ровному, спокойному и доверчивому, одна наружность которого располагала к нему всякого: стройный и грациозный, с прекрасным девическим лицом и мелодическим голосом, с изящными манерами. Он одевался просто, не вынося ничего яркого, кричащего; из-под тёмного бархатного берета без всяких украшений выбивались каштановые кудри, длинные и мягкие. Не мудрено, что и ученики Перуджино полюбили нового товарища: он никому не отказывал в совете и помощи, со всеми был приветлив, но особенно подружился с Эусебио ди Сан-Джордже.

Их дружба окрепла ещё больше после одного знаменательного дня. В мастерской, как обычно, был изрядный хаос и стоял шум молодых голосов. Здесь велись жаркие споры о чём угодно, лишь бы спорить. Была суббота, ученики с нетерпением ждали конца рабочего дня; толковали, как провести воскресенье, чтобы воспоминаний потом хватило на неделю. Слышались весёлые насмешки:

– Смотри наряжайся получше: vesti un ciocco pare un fiocco![6]6
  Одень полено – покажется «бантиком» (то есть «одень чурбан – покажется барином») (итал.).


[Закрыть] Тебя ведь не слишком богато одарили грации.

– Ха-ха!.. Попридержи денежки, приятель, и позабудь хоть половину адресов таверн, которые тебе любы…

– Вассо е Vénere ridacon l’uomo in cènere…[7]7
  Вакх и Венера превращают человека в пепел (итал.).


[Закрыть]

Эти пословицы и поговорки с упоминанием античных богов: Аполлона – бога искусства, Вакха – бога вина и веселья и Венеры – богини красоты и любви – были в обиходе среди художников.

К этому прорвавшемуся на исходе дня озорству Эусебио оставался равнодушен. Он молча работал над копией с картины учителя «Младенец Иисус и Иоанн Креститель» и не поднимал глаз, казалось, не слыша голосов товарищей. Рядом, у другого мольберта, был Рафаэль.

У Эусебио работа не ладилась. Он откинулся назад, провёл рукой по влажному лбу и вздохнул. Худой, болезненный, он сегодня казался особенно бледным и некрасивым со своими чёрными, торчащими во все стороны волосами, оттенявшими ввалившиеся щёки.

Рафаэль обернулся:

– Что с тобою, Эусебио? Болен?

– Устал. Целое утро бьюсь до одури и не могу поймать этот нежный тон, не нахожу красок, точно картина заколдована.

Рафаэль оторвался от работы, несколько минут внимательно вглядывался в оригинал и копию Эусебио, потом взял палитру и кисть и начал исправлять копию товарища.

– Посмотри, пожалуйста, – сказал он, – как ты думаешь? Мне кажется, этот тон верен.

Эусебио вспыхнул от радости.

– О Рафаэль! – пробормотал он. – Как легко тебе даётся то, чего напрасно ищут другие!

С этих пор он на всю жизнь остался другом и поклонником Рафаэля. Он видел в нём гения, равного которому ещё не было в Италии. И Рафаэль со своей стороны платил ему глубокой привязанностью.

* * *

…Восторг Эусебио перешёл всякие границы, когда Рафаэль создал свою прелестную «Мадонну Конестабиле»[8]8
  «Мадонна Конестабиле» находится теперь в Санкт-Петербурге, в Государственном Эрмитаже.


[Закрыть].

На этой картине Мадонна с младенцем на руках читает книгу. В отдалении видна цепь гор, напоминающих окрестности Перуджи, – пустынные холмы с редкими деревьями, озеро, по которому плывёт одинокая лодочка, на берегу – две фигуры.

Солнечный луч застал Рафаэля за работой – он кончал картину.

– А ты уже работаешь! Прилежный, как всегда.

Рафаэль вздрогнул и обернулся, приставив к мольберту муштабель:

– Это вы, маэстро? – Лёгкая краска смущения покрыла щёки Рафаэля. – Я уже почти кончил, учитель, и ждал вас. Мне бы хотелось знать, что вы думаете о моей картине…

Перуджино потянулся, ещё не совсем очнувшись от сна:

– Картина… гм… картина… Я уезжал на несколько дней и, вернувшись к ночи, не успел вчера взглянуть… но раньше я видел…

Он замолчал. Молодой художник ждал слов мастера, как ждал их и неслышно подошедший Эусебио.

– Ну… ну что ты так уставился и молчишь, Эусебио? Что ты думаешь?

– Я… – заикаясь, протянул Эусебио.

– Молчи. Я знаю, что ты ничего не скажешь, ты только заохаешь от изумления. А я спрошу: как ты, Рафаэлло, перенёс на полотно это живое и прекрасное дитя, прекраснее которого не создавала природа?.. Ну вот и весь сказ. Правдой дышит твоя работа, и ребёнок, и мать. Узнаю и пейзаж. Как он кстати здесь, наш умбрийский пейзаж! Впрочем, я толкую, точно до сих пор не был знаком с твоей манерой. Но, когда ты пришёл к концу, яснее можно судить, вот и всё. Тебя ждёт широкая дорога, Рафаэлло, и я рад, что одним мастером, одним прекрасным художником стало больше в Италии.

Он обнял ученика. Ясная улыбка осветила его некрасивое широкое лицо. Он добавил:

– Здесь ты самостоятелен… Эусебио, смотри внимательно, любуйся картиной своего друга!

Перуджино опустился в кресло (так, сидя, он часто вёл беседы с учениками во время занятий), задумался и, тряхнув головой, заговорил серьёзно, почти строго:

– Я должен поговорить с тобою, Рафаэлло, да и со всеми моими учениками, но сейчас с тобою… Я собираюсь перебраться во Флоренцию. Туда понаехали со всех сторон, целое племя художников, не мудрено, что и меня тянет в этот город. А ты, Рафаэлло, и некоторые из твоих товарищей стали на ноги и можете работать самостоятельно.

* * *

Через несколько дней ученики шумно провожали учителя за городские ворота. Он ехал во Флоренцию целым караваном, увозя свои картины, мольберты, домашний скарб и слуг, решивших не покидать хозяина. Среди громких возгласов и пожеланий проскальзывали ноты печали: многие из учеников должны были доучиваться и искали новых руководителей; некоторые последовали за Перуджино; уезжал и Эусебио, ещё не чувствовавший себя готовым мастером; с тоскою расставался он с другом.

Рафаэль остался в Перудже и открыл свою мастерскую. После «Мадонны Конестабиле» имя его стало известно, и заказы посыпались со всех сторон, особенно из Читта-ди-Кастелло. В городке этом было много роскошных палаццо со статуями и фресками, владельцы которых продолжали заботиться об их украшении, не жалея денег на заказы.

Здесь, среди многих работ Рафаэля, в церкви Сан-Франческо появилась его икона «Обручение Марии и Иосифа». Довольный своей работой, молодой художник впервые подписал на ней своё имя.

Впрочем, Рафаэль прожил в Перудже недолго. Его тянуло на родину, и через год после отъезда учителя он собрался в Урбино.

6
И здесь буря

Тихий городок Урбино перенёс за четыре года отсутствия Рафаэля немало волнений и тяжёлых ударов. В эту бурную пору Урбино, как и всей Италии, пришлось страдать от безмерной жестокости и честолюбия Цезаря Борджиа. Рассказывали, что он убил родного брата, заколол кинжалом укрывавшегося под плащом папы его любимца, так что кровь брызнула в лицо его святейшеству; за одно неосторожно сказанное слово он отрубил своему приближённому руку и кончик языка, который прикрепил гвоздём к мизинцу отрубленной руки как трофей…

Герцог Гвидобальдо надеялся, что далёкий от Рима город Урбино не остановит на себе внимания хищника, но надежды его не оправдались. С обычной хитростью Цезарь добился дружбы Гвидобальдо – недаром за ним утвердилось мнение, что он умеет заслужить доверие даже самого лютого врага. Дружба эта кончилась трагически для герцога Урбинского. Цезарь обманом завладел урбинским замком, и несчастному Гвидобальдо едва удалось спасти свою жизнь бегством.

Впрочем, владычество вероломного тирана окончилось со смертью его покровителя и отца, папы Александра VI, в 1503 году.

«Фельтро! Фельтро!»[9]9
  «Фельтро» – часть имени герцога Гвидобальдо Монтефельтро.


[Закрыть] – пронёсся по улицам единодушный крик, призывавший к восстанию.

Все взрослые мужчины вооружились и с яростными криками запрудили улицы. Подростки и женщины помогали им, подавая оружие и держа наготове бинты для перевязки, выгоняли из города солдат и приверженцев тирана.

Когда Гвидобальдо вернулся в замок, ему уже нечего было бояться папского гнева и кровавой мести: на папский престол вступил Юлий II, его родственник и покровитель.

Жители Урбино отметили изгнание Цезаря празднествами. Но на этих празднествах все замечали, как изменился Гвидобальдо: от его прежней жизнерадостности не осталось и следа. Состояние его пришло в упадок, здоровье было расшатано, а со всех сторон к герцогскому двору поступали жалобы и просьбы обнищавших жителей…

* * *

В это время в Урбино явился Рафаэль. Здесь у него оставалось столько дорогого, столько связанного со счастливым детством… И с той минуты, как художник ступил на камни урбинской мостовой, его долго не покидало приподнятое настроение. С утра до вечера бродил он по улицам, то и дело наталкиваясь на следы прежней жизни. Было в этом много радости, но и много горя…

Прежде всего – родной дом и всё, что напоминает ему о его первых шагах в области искусства. Вот он, так хорошо знакомый фасад с квадратными окошками и дверью, около которой висит молоток с ручкой. Один из учеников вывел на нём грубые узоры неумелой детской рукой, за что на него рассердился отец. Но в дом Рафаэль вошёл как чужой, несмотря на любезную встречу со стороны мачехи, лицемерно старавшейся проявить радость.

– Ах, Рафаэлло, да ты ведь совсем как твой отец, царство ему небесное, и душа радуется, что и я немного принесла пользы, вырастив такого красавца и умницу! Сестрицы, сестрицы, посмотрите, кого нам прислала святая дева в гости! Ведь и к нам дошла о тебе молва, Рафаэлло!

Прибежали крикливые и сварливые сёстры мачехи и тоже восхищались Рафаэлем. Ещё бы, теперь он был уже известным художником; до них дошла молва о многочисленных заказах, ему сделанных. Они, конечно, не изменили своей старой привычке бранить бывшего опекуна Рафаэля, фра Бартоломео, жалуясь, что он расхитил наследство, оставленное Джованни жене и детям, а заодно обливали грязью и другого дядю, любимого дядю Симоне.

Рафаэль слушал рассеянно и из вежливости не вступал в спор. Мачеха привела из сада его сестру Елизавету, точь-в-точь на неё похожую, и сладеньким голосом предложила им поцеловаться; он сделал и это, холодно приложившись щекой к щеке девочки. У него не было с ней ничего общего, и не всколыхнулось в душе ничего похожего на родственное чувство. Рассеянно бродил он по дому. Всё здесь было устроено по-новому; только одна стена приковала его внимание – это стена, где сияла нетленной красотой Мадонна – Маджа, его мать, – работы Джованни Санти, его отца…

Скоро он покинул этот чужой теперь ему дом, чужой во всём, кроме одного: образа, который он должен унести в своём сердце.

Молодой художник побрёл по городу отыскивать тех, кого любил.

Дядя Симоне был всё такой же, только лысина стала больше, а бахромка волос вокруг неё сделалась совсем белая, да очки, видимо, не помогали, как он их ни вытирал, чтобы они не запотевали. У него сидел Тимотео делла Вите. Они вскочили разом с места и чуть не задушили Рафаэля в объятиях, а дядя Симоне по-старчески расплакался, повторяя:

– Приехал… стал большим художником и не забыл родины, не забыл своих близких, приехал… Эх, не дожила мать, не увидела счастья!..

Рафаэль сидел у дяди Симоне долго. Говорил, рассказывал и слушал о том, что произошло в Урбино за время его отсутствия. Рассказывали оба, дядя Симоне и Тимотео, торопясь, перебивая и поправляя друг друга.

Полный горестных впечатлений, Рафаэль пошёл отыскивать няню Идонию. Ему так хотелось обнять её!

Старый повар, живший на покое, встретил художника грустной вестью:

– Её уже нет, мессер Санти, её уже нет… Но как она вас любила! Всё ждала: вернётесь. А тут этот проклятый чужеземец залил кровью город… От страха она умерла, как есть от страха… Много ли надо старой женщине… А тут хуже чем война – нашествие, страсти господни…

Грустно пошёл обратно к дяде Симоне Рафаэль. Он горько думал: теперь никто уже не скажет ему: «А как же ты вырос, мой мальчик. Видел ты мачеху? Эх, что про неё говорить! Это не мать, нет… Только надо помнить: её тебе дали в матери – куда её денешь? Да, сынок, как говорится, in terra di ciechi chi ha un occhio solo é re…[10]10
  Среди слепых и кривой – король (итал.).


[Закрыть]

Co сладкой болью в душе бродил Рафаэль по городу. Вход во дворец, в библиотеку был свободным для учёных и художников, а если бы стало известно, что явился сын Джованни Санти, да притом уже известный в Перудже, то при дворе встретили бы его с распростёртыми объятиями. Но герцог с герцогиней в эти часы отдыхали.

Глубокое волнение охватило Рафаэля, когда он поднялся на первую ступень прекрасной мраморной лестницы, где он бывал ещё ребёнком.

Дворец мало изменился. Как и в детстве, Рафаэль был потрясён его величием. Залы поражали своим убранством, античными статуями, множеством фресок и картин, среди которых он узнал кисть Пьеро делла Франческа: как живые со стены смотрели портреты покойного герцога и герцогини, писанные, когда он, Рафаэль, ещё не родился…

А вот и библиотека, заслужившая известность далеко за пределами Италии. Здесь собраны рукописные сочинения философов, юристов, богословов, поэтов на разных языках. На итальянском – Данте, Петрарка, Боккаччо. Собрано несколько тысяч томов. Старый герцог Федериго, всю жизнь собиравший эти сокровища, имел библиотекаря, который зорко следил за пополнением библиотеки рукописями, и имя мессера Агабито сохранилось в памяти граждан.

Рафаэль входил в громадную залу, заставленную шкафами, как в святыню. Покрытые тёмно-малиновым бархатом стены и ковёр на мозаичном полу делали неслышными шаги. Благословенная, чудесная тишина, так любимая им с детства, охватила его. Слуга мягким, неслышным движением задёрнул за ним тёмно-гранатовый занавес, на котором выступали тусклыми контурами причудливые рисунки золототканого шитья – искусное изделие далёкой Фландрии.

У стола виднелась одинокая фигура, склонившаяся над раскрытой рукописной книгой. Читающий поднял голову, и в красивом молодом человеке с вьющимися чёрными волосами, чуть спустившимися прядью на высокий лоб, Рафаэлю мелькнуло что-то знакомое. А, да это молодой придворный поэт, тот, которого он помнил подростком при жизни отца, приезжавший из Мантуи. Боготворя, как говорили, герцогиню Елизавету Гонзаго, он не мог долго выдержать жизнь вдали от неё и теперь находится на службе при урбинском дворе. Это знаток поэзии и сам поэт, граф Бальдассаре Кастильоне. Он сразу узнал сына Джованни Санти, теперь уже известного художника, которому герцог Гвидобальдо посылал в Перуджу приглашение выполнить кое-какие заказы. Кастильоне сказал просто:

– Вы здесь? Герцогу о вас, видимо, никто ещё не докладывал, мессер Санти.

– Я слышал, что герцог не принимает никого в этот час, но не мог выдержать, так мне хотелось заглянуть сюда…

– Понимаю, – отозвался Кастильоне.

И Рафаэль подумал, что с этого бледного, задумчивого лица хорошо бы писать трубадура. Да, это провансальский трубадур…[11]11
  Провансальскийтрубадур – странствующий поэт и певец Прованса (южная Франция).


[Закрыть]

И опять тот же мягкий голос:

– А я пользуюсь каждой минутой, чтобы побыть здесь и побеседовать с хранителями мудрости, великими умами прошлого… И не столь древними. Я читаю Петрарку и Боккаччо.

Рафаэль указал на лежащее возле гусиное перо:

– И делаете выписки?

– Нет, – отвечал Кастильоне, – пробую писать сам. У меня многое задумано. Но когда и что сделаю, ещё не знаю, а сделать хочу много. Вот начал свои «Эпилоги» и буду писать их медленно, чтобы отделать, вычеканить так, как куют хорошую сталь для меча. Это тоже должен быть меч – меч сатиры. А пока что читаю наших славных поэтов. Вот посмотрите, что я наметил прочесть сегодня вечером в обществе… у герцогини… Два сонета Петрарки.

Он прочёл:

 
– Душа, что деешь, мыслишь? Будет с нами
Покой и мир иль вечной жить борьбою?
– Что ждёт – темно; сужу сама с собою;
Взор дивный скорбен нашими бедами…
 

Прочтите дальше сами, мессер Санти. А вот и Боккаччо:

 
Сокрылась доблесть, честь угасла, стала
Италия всеобщею женой,
Кастальских муз не слышно ни одной,
О них не мыслят, их не чтут нимало[12]12
  Перевод Ю. Верховского.


[Закрыть].
 

Разве вы не чувствуете, синьор, как это сейчас звучит согласно с биением наших сердец:

 
…стала Италия всеобщею женой.
 

Давно ли здесь хозяйничал брави, разбойник с большой дороги, Цезарь Борджиа?

Голос его дрожал от волнения. Ни он, ни Рафаэль в разговоре не услышали шороха женского платья и не видели, как из-за незаметно откинутого занавеса показалась стройная женщина в пышной одежде тусклых голубоватых тонов. На светлой парче живописно лежали блестящие золотые локоны. Никаких лишних украшений, кроме тонкой фероньеры[13]13
  Фероньера – здесь: украшение для причёски.


[Закрыть] с крупной жемчужиной на лбу.

Тихим, воркующим голосом она продекламировала конец сонета:

 
Плачь же со мною – жребий наш таков!
В быту новейшем творчество порочно
При благосклонной нынешней Фортуне[14]14
  Перевод Ю. Верховского.


[Закрыть].
 

– Здравствуйте, синьоры! Надеюсь, я не помешала вашей беседе? Я люблю этот сонет и помню его наизусть.

Герцогиня Елизавета Гонзаго, та, которую Рафаэль видел мальчиком меж занавесками паланкина во время свадебного торжества… Это ученица знаменитого преподавателя, гуманиста Витторино да Фельтре, и вдохновительница Кастильоне. Она часто проводит время в этой комнате, где только стук застёжек переплётов нарушает тишину.

– Маэстро Рафаэль! – сказала герцогиня. – Сын нашего милого Санти. Неужели он не украсит своими творениями наш дом, где работал его отец?

* * *

Рафаэль написал по заказу герцога Гвидобальдо две маленькие картины на темы, чем-то близкие к недавно промчавшейся над Урбино грозе: он изобразил двух героев, разящих зло, – святого Георгия и архангела Михаила.

В том же году он уехал во Флоренцию.