Текст книги "Впереди веков. Рафаэль"

7
Среди друзей и врагов

Вокруг Браманте сгруппировался тесный кружок просвещённейших людей того времени, из разных областей науки и искусства, среди которых был и Кастильоне – «Бальдассаре», как его именовали в этом кружке, где он играл видную роль. Члены этого кружка стали друзьями Рафаэля.

Но были у него и враги, завидовавшие его славе и распространявшие слух, что он оценивает человека только с точки зрения царедворца – недаром же он сумел войти в расположение папы. Эти люди не хотели знать, что, уже имея громкое имя, он оставался таким же простым и сердечным человеком среди начинающих перуджийских и флорентийских художников; не знали, как он по-товарищески относился к своим ученикам. И привязанность к нему этих учеников ясно говорила об их взаимоотношениях.

Враги не оставались бездеятельными. Появились интриганы, пытавшиеся настроить Юлия II против Рафаэля. Но это не удавалось: горячим защитником Рафаэля был всесильный при папском дворе Браманте.

Тогда стали искать другое слабое место: решили поссорить Рафаэля с Микеланджело.

Рафаэль по складу характера был противоположностью Микеланджело, но они отдавали должное дарованию друг друга. Рафаэль не раз говорил:

– Я особенно счастлив, что родился при жизни такого великого мастера, как Микеланджело, и жаль, что многое и многие в жизни мешали нам сойтись ближе. О, эти интриги, поселяющие вражду даже между друзьями! Придётся примириться с неизбежным – ведь чего нет, то не создашь.

И он продолжал работать рука об руку со своими друзьями, испытанными в течение ряда лет на совместной работе: с учениками.

Ученики помогали ему в картинах, и в росписи стен Ватикана, и в других заказах. С ними же были написаны фрески «Пожар в Борго», «Освобождение апостола Петра», а фрески в зале «Константина» созданы почти без участия Рафаэля – учениками, пользовавшимися его картонами.

* * *

Настал день, когда наконец открылись двери Сикстинской капеллы, и Рафаэль радостно, от всей души влился в поток тех, кто стремился узнать новое творение гениального Микеланджело. Увидев замечательный плафон Буонарроти, Рафаэль горячо сказал:

– Благодарю Бога, что я живу около этого великого мастера и могу у него учиться!

Но, ставя так высоко мастерство Микеланджело, Рафаэль никогда не был подражателем его и во всех своих произведениях сохранил полную самобытность.

Пришлось раз и Микеланджело принять участие в жизни Рафаэля.

Рафаэль взялся за пятьсот экю написать несколько фресок для богача Киджи, но на половине работы вдруг объявил:

– Труд мой слишком разросся, и пятьсот экю за него мало. Я требую, чтобы синьор Киджи удвоил плату.

– Да ведь это безумный каприз! – возмутился управляющий заказчика. – Ведь вы же сами, маэстро, назначили цену, и теперь…

Рафаэль гордо поднял голову и перебил, не дав ему договорить:

– Позовите знатоков дела, и вы увидите, насколько умеренны мои требования.

Лицо управляющего неожиданно приняло лукавое выражение.

«Ладно, – решил он про себя, – посмотрим! Ты хочешь знатока? Давай я приведу к тебе Буонарроти – знаю, как вы любите друг друга».

Микеланджело тотчас же явился на зов, как всегда мрачный и молчаливый. Долго осматривал он фрески, а Рафаэль и управляющий с нетерпением ждали его суда. Обернувшись к ним, Микеланджело наконец спокойным, ровным голосом сказал, указывая на голову сивиллы[24]24
  Сивилла – странствующая прорицательница у древних греков, римлян и евреев.


[Закрыть]:

– Одна эта голова стоит сто экю, а остальные – не хуже этой.

И по подсчёту судьи, Микеланджело, синьору Киджи пришлось уплатить Рафаэлю много больше, чем требовал сам художник.

Но если Микеланджело восхищался им как мастером, не питая к нему симпатий как к человеку, которого считал угодливым царедворцем, то что же должны были чувствовать те, которые были под обаянием его личности? Даже на лице сурового папы появлялась улыбка при виде Рафаэля. Многие видные художники старались получить от него на память хоть какой-нибудь набросок.

Чаще всего похвалы и восторги выражались в стихах, написанных в излюбленной тогда форме сонета; их вывешивали или на дверях дома Рафаэля, или там, где его произведения выставлялись для осмотра публики. Эти стихи трогали художника, особенно если их писали знатоки искусства.

Так, знаменитый художник Франческо Франча написал на сонете посвящение: «Превосходному живописцу Рафаэлю Санти, Зевсу[25]25
  Зевс – у древних греков верховный бог, громовержец.


[Закрыть] нашего века, единственному, кому само небо открыло могущество царствовать над всеми другими». «Счастлив юноша, что так рано поднялся на такую недосягаемую высоту, – писал Франча в своём стихотворении. – Кто может предсказать, чего он достигнет в зрелом величии? Кто может предсказать, чего он ещё достигнет?»

Но всеобщее поклонение не развило в Рафаэле гордости и тщеславия. На высоте своей славы он оставался всё таким же простым и доступным.

* * *

Уже не одна зала делла Сеньятура, но и другие залы Ватикана украсились росписями Рафаэля. По имени его фресок «Изгнание Гелиодора» и «Пожар в Борго» один из покоев получил название «Залы Гелиодора», а другой – «Залы Пожара». Итальянское слово «станца» (комната) установилось как общее название всех этих зал.

Над новой фреской под руководством учителя работал его любимый ученик – Джулио Романо.

Фреска должна была изобразить один из библейских сюжетов, навеянных Рафаэлю бурной историей современной ему Италии, вечными войнами, набегами, разорением одной страны войсками соседней, грабительством и подчинением узурпаторам, каким ещё недавно был Цезарь Борджиа.

Перед началом работы он прочёл вместе с учениками текст Библии, где рассказывалось о Гелиодоре. Его мягкий голос звучал ровно и красиво в стенах мастерской.

Древнее сказание передавало одно из чудес, когда сирийский полководец Гелиодор был послан царём ограбить хранившиеся в Иерусалимском храме деньги вдов и сирот и среди народа поднялось возмущение. Но, устрашённый силой завоевателя, народ мог только молиться.

Гелиодор был уже готов покинуть храм с награбленными сокровищами, как вдруг был повержен в ужас явившимся перед ним чудесным всадником с золотым вооружением. А за всадником явились два других непобедимых прекрасных юноши и стали бичевать его, нанося бесчисленные удары…

Рафаэль изобразил на фреске внутренность храма. Коленопреклонённый, замер в горячей молитве первосвященник. Толпа охвачена волнением при виде ужасного всадника и грозных ангелов. Одни влезли на пьедесталы колонн, чтобы лучше видеть; другие собирают около себя детей; третьи готовы бежать… В ужасе кричит женщина. Гелиодор, охваченный безумным страхом, повержен на пол храма; из его рук выпали сосуды с награбленными сокровищами; он силится ещё подняться, но спасения нет: копыта коня грозного всадника сейчас раздавят его… Рядом со всадником – юноши, ужасные в своём гневе…

На фреске Рафаэль поместил неожиданно для учеников папу Юлия II, которого несут на носилках молодые римляне. В одном из них нетрудно узнать красивого Джулио Романо. Среди всеобщего ужаса папа совершенно спокоен, и этим подчёркивается величие и сила духа Юлия II. Во взгляде его, направленном на грабителей, столько гнева и возмущения, что одного этого было бы достаточно для изгнания Гелиодора.

Наружность Юлия II, такая выразительная в своем гневе и хорошо изученная Рафаэлем, послужила ему прекрасной моделью. В его лице художник показал надежду, что папа поможет избавить Италию от нашествия иноземцев, как когда-то помог чудесный всадник избавить иудеев от Гелиодора. Юлий II должен собрать воедино раздробленную на десятки владений страну, имеющую один язык и одну веру. Чтобы избавиться от мелких тиранов, истощавших силы народа, давивших его своей жестокостью, Юлий II должен был вступить в союз с французами, швейцарцами и другими иноземцами. Эти союзники, в свою очередь, были не прочь разделить Италию между собой, и папе предстояла теперь новая задача – освободить страну от варваров-чужеземцев.

* * *

В этот же период Рафаэль создал так называемую «Мадонну Альба». Это картина, имеющая круглую форму. На цветущей лужайке, прислонившись к дубовому пню, – Богоматерь, окружённая детьми: Иоанном Крестителем и Иисусом. Голову её покрывает пёстрый платок, на плечах – голубая мантия, ниспадающая широкими складками на траву. Мадонна полулежит, держа в левой руке раскрытую книгу, а правую положив на плечо Иоанну. Младенец Христос прижимается к коленям матери. Взгляд матери грустен, в глазах её – затаённое предчувствие будущего.

8
Последние дни Юлия II

В феврале 1513 года Рим облетела неожиданная весть: папа серьёзно занемог. В одно утро он уже не смог подняться с постели и не велел отдёргивать занавеси с окон: солнце мешало ему, мешали и звуки, доносившиеся из сада, где неумолчно пели весенние песни хлопотавшие у гнёзд птицы. Он коротко приказал:

– Не открывать окна. Когда придёт Браманте, впустить его сюда.

Он предался мрачным мыслям: неужели его здоровое, ещё полное энергии, жаждавшее жизни и деятельности тело постиг обычный человеческий недуг – дряхлость? Как же это так: тело износилось, а мысль свежа, остра, кипуча, деятельна, и такая жажда творить, перестраивать, создавать новое и незыблемое! Да, он верит, что всё сделанное им незыблемо…

– А, это ты, Браманте…

Как же это он незаметно задремал и не слышал шагов вошедшего в опочивальню архитектора, и не слышал, как тот подошёл к постели, может быть, стоит тут давно? Что ж, значит, пришла дряхлость, то, о чём для него нестерпимо было даже думать! И хитро, чуть прищурившись, попробовал слукавить:

– Почему ты молчишь, маэстро?

Браманте оправдывался:

– Я не успел начать доклад, ваше святейшество… Едва я подошёл к постели, а сметы у меня в пакете, который…

– Ты не научился ещё быстро его распаковывать подобно нам, – засмеялся довольным смехом папа.

Чудесно! Значит, он не спал при Браманте.

Но архитектора не обманул этот смех. Он видел перед собой в подушках мертвенное лицо сразу одряхлевшего старика, утратившего присущее ему ещё недавно величие, а в глубоко запавших глазах художник уловил сдерживаемое напряжение воли, глубокое страдание. Прикрытый тёплым меховым одеялом, папа весь дрожал мелкой дрожью, а зубы его стучали.

– Я… Мы тебя звали, маэстро.

Он всегда пересыпал свою речь этим почтительным обращением «маэстро», когда хотел показать Браманте, как он его ценит.

– Мы решили потолковать о постройке храма… Только не теперь… Не теперь… Ступай. Мы будем думать, и ты, маэстро, обдумай и помни: мы тебе доверяем.

Браманте приложился к холодной руке, с трудом сложившейся для благословения, и удалился, а папа закрыл глаза.

Упорная лихорадка, бич Италии, не покидала его.

* * *

Когда пароксизм прошёл, папа позвал дежурного пажа:

– Пойди, Пеппо, скажи, что мы готовы принять художника Микеланджело Буонарроти.

Микеланджело вошёл. Он просил об отпуске во Флоренцию.

На минуту Юлий II оживился, и глаза его сверкнули знакомым стальным блеском.

– Что? Во Флоренцию? Не получишь отпуска! Время ли теперь ездить по всяким Флоренциям! Разве мало дела в Риме?

И властным движением он указал художнику на дверь.

И почему-то Юлию II вспомнилась статуя этого грубо выгнанного им художника – скорбящая Богоматерь с телом Христа на коленях. Рафаэль любит писать мать радующейся, ласкающей своего ребёнка; у этого человека, одинокого, замкнутого, с грустными глазами, Богоматерь представлена совсем по-особенному, по-своему, и как доходит до сердца…

Слабым голосом папа снова позвал одного из дежурных кардиналов. Он приказал выдать Буонарроти грамоту об отпуске и присоединить к его благословению пятьсот дукатов «на развлечения во время карнавала во Флоренции»…

* * *

В ночь на 21 февраля Юлия II не стало.

Часть третья
Последние годы

1
Рим и Ватикан при Льве X

Уже около недели Рим охвачен страстным ожиданием. Громадная толпа окружает Ватикан. Глаза с нетерпением устремлены на каменную трубу дворца. Все ожидают, когда над ней взовьётся синий дымок. Он возвестит, что новый папа уже избран конклавом. Кардиналы сожгут свои выборные листки, где начертали имя нового папы. Наконец настала желанная минута. Первой заметила тонкую синеватую струйку над трубой уличная девочка-цветочница, привыкшая жить радостью и горем, волнующими толпу.

– Дым, синьоры, дым! – закричала она, прыгая и шныряя в толпе.

Хорошо знакомая римлянам фигура одного из кардиналов, массивная и рыхлая, с дряблым лицом и выпуклыми близорукими глазами, появилась на балконе в полном папском облачении, с протянутой к народу благословляющей рукой.

Тут же прокатился громкий крик толпы:

– Да здравствует папа Лев Десятый!

Очевидно, имя, которое принял новый папа, кто-то успел шепнуть в толпе. Сын Лоренцо Великолепного, брат изгнанного из Флоренции тирана Пьетро, поклонник античности, любитель вина и привольной жизни, кардинал Джованни Медичи вступил на папский престол.

В Рим Лев X перенёс привычную ему обстановку роскоши двора, установленную ещё его отцом, и коротко определил цель своей жизни: «Насладимся же папством, раз Бог даёт нам его!» Подобно своему брату Пьетро, он выше всего ценил утехи и наслаждения, но, в противоположность недалёкому брату, был знатоком изящной литературы и искусства, покровительствовал образованию, способствовал, подобно отцу, изданию древних греческих авторов и, как отец, собирал древние рукописи. Образованностью и утончённостью вкусов он превосходил Юлия II, но, увлекаясь внешней эффектностью, уступал ему в оценке истинно значительного и гениального. Рафаэль, сразу же обласканный им, это скоро почувствовал: папа, заказав ему множество серьёзных работ, тут же велел написать портрет слона, полученного им в подарок, в… натуральную величину.

* * *

Нового папу привезли из Флоренции совершенно больным. Незадолго до избрания на папский престол он перенёс тяжёлую операцию.

Наружность Льва X не была представительной, и написанный Рафаэлем впоследствии портрет остро, правдиво и метко передаёт облик этого баловня жизни, с дряблым лицом, так не схожим с одухотворённым, волевым лицом старика Юлия II. Лев X изображён на портрете в обществе двух услужливых кардиналов по бокам кресла. Папа рассматривает древнюю рукопись.

Полную противоположность Юлию II представлял новый папа и в обращении с людьми. Вкрадчивые манеры, любезность, изящная осанка и окружающая роскошь порой заставляли забывать о его некрасивой наружности.

В его правление в Риме прекратились страхи войны, от постоянной угрозы которой ещё недавно трепетала страна, испытавшая на себе беспокойный характер Юлия II. Близкие к кормилу правления закрывали глаза на то, что папа ради удовлетворения своих личных желаний осыпал милостями любимцев и расточал папскую казну. Ведь у многих ещё в памяти жил страшный образ Александра VI, давшего свободу своре кровожадных честолюбцев, кровавых злодеев из страшного дома Борджиа.

«Насладимся же папством, раз Бог даёт нам его!»

И он оправдывал свои слова, стараясь не упустить ни одного из удовольствий, принятых тогда в высшем кругу.

Он страстно любил охоту, и своры собак, и соколы в раззолоченных колпачках наводняли Ватикан. Забыв важность своего сана, одетый в охотничий костюм, выезжал он в сопровождении огромной свиты на пустынный простор Кампаньи, к местам, где была выслежена для него драгоценная дичь.

* * *

С внешней стороны Рим зажил широко и весело, как никогда. Вечные пиры в Ватикане и праздники в палаццо знати следовали непрерывной чередой, один за другим. Рим долго не мог забыть торжества великолепного первого выхода папы к народу. Он появился на белом коне, под золотым балдахином, в полном облачении и проехал медленно под триумфальными арками, по дороге, усыпанной цветами, между древними статуями, установленными в городе к этому дню, раздавая кругом благословения. Процессия переносила зрителя в языческий мир древнего Рима. Папской рукой воскрешались старые боги…

На папских пирах рекою лилось вино; на золотых блюдах, сделанных художниками-ювелирами специально для Льва X, появлялись самые редкие яства: рыба, привезённая живою из далёких краев, соус из языков попугаев… Во время пира приближённые, среди которых были придворные поэты, услаждали слух его святейшества музыкой и пышными стихотворными восхвалениями его самого, престола святого Петра и рода Медичи. Сумасбродство дошло до того, что после одного такого пира всю драгоценную посуду побросали для большего эффекта в реку Тибр.

Папа чуть ли не ежедневно назначал торжественные приёмы послов с многочисленной свитой и устраивал в их честь пиры, маскарады, театральные представления, кавалькады, охоты в сопровождении пышной свиты царедворцев. Придворные поэты воспевали наместника Христа на земле как великого ловца человеческих душ и… кабанов с оленями. Дела, как духовные, так и светские, могли подождать.

В 1515 году Лев X решил поразить родную Флоренцию своим величием. Он, один из Медичи, против рода которых восставал народ Флоренции, возбуждённый дерзкими речами непокорного Савонаролы, ныне явится в родной город, и народ поклонится ему, Медичи, поклонится до самой земли как главе церкви, которого признаёт весь католический мир… Племянник его, богатый банкир, организовал торжественную встречу римскому владыке.

Город разукрасился триумфальными арками; всюду, где должен был проезжать поезд папы, поставили античные статуи и статуи работы лучших ваятелей Италии. Художники потрудились над украшением процессии.

Блестяще прошёл праздник с аллегорическими процессиями, с античными персонажами – богами и героями на богато убранных колесницах. Седьмая колесница олицетворяла саму идею процессии в честь Льва X – «Триумф золотого века». В числе фигур её – живой золотой мальчик совершенной красоты. Художники, жившие во Флоренции, заранее присмотрели его – сына бедного каменотёса – и в день праздника выкрасили в золотую краску. Золотой мальчик декламировал сочинённые к этому случаю стихи. Он был страшно доволен, что мог заработать семье сравнительно большие для неё деньги и что его в первый раз накормили замечательными блюдами досыта и дали много лакомств.

Он радостно говорил, как его научили:

 
И с великим нашим папой
Возвратился век златой…
 

Нашёл мальчика любимый ученик Рафаэля, Джулио Пиппи, больше известный под именем Джулио Романо. Почему-то во Флоренции вспомнили его старое имя, и художники наперебой старались угодить ему, так как он был любимцем любимца папы – Рафаэля, этой звезды Италии. И Джулио Пиппи, боготворя учителя, старался во всём ему угодить и во всём подражать: носил, как Рафаэль, берет на своих отливающих солнечным блеском кудрях и чёрный бархатный плащ, подражал его свободным, грациозным движениям. Видя его во Флоренции, один из распорядителей торжества, художник Микель Аньоло, балагур и весельчак, вздумал показать Джулио Романо изнанку парадной Флоренции – хижины бедняков, говоря довольно цинично, со скрытым, а может быть, и невольным сарказмом всё высмеивающего ума:

– Ты только погляди, мальчик, как они отлично управляются без всякой математики и волшебства, умея делить единицу заработка на миллиарды частей! И живы и производят порой красавцев, так и просящихся на полотно живописца и под резец скульптора! Иногда это девушки, продающие на площадях цветы, иногда это рыбаки на берегу Арно, а порой и среди пыли каменоломен в горах…

В Сеттиньяно, в пыли каменоломен, нашли они мальчика совершенной красоты и за десять скудо сторговались с его родителями, чтобы его позолотить и выпустить в процессии в роли «Золотого века».

Когда привели мальчика, вся комиссия художников – и Понтормо, и Якопо Нарди, и Баччо Бандинелли, и сам Рафаэль – пришла в восторг от красоты ребёнка. Рафаэль, впрочем, спросил:

– Мальчику не будет больно от позолоты?

Баччо Бандинелли, грубый и не очень-то интересующийся ощущениями натурщиков, с которых делал свои слепки, только пожал плечами:

– Да что, ведь не будут ему краску под кожу вводить. Покрасят сверху, и всё! Смоется краска, и снова нарастёт грязь!

Мальчик прекрасно сыграл свою роль, но краска убила его, помешав дышать порам, и он умер после праздника, как умирают от ожогов всего тела… Об этом не знали не только папа и его приближённые, но и художники, устроители процессии. Пока смывали краску, мальчик перестал дышать…

Джулио Романо, которому понравилась красавица сестра мальчика, один узнал истину, когда зашёл после праздника в Сеттиньяно, чтобы сделать набросок с девушки и ребёнка. Мальчика уже похоронили.

Молодой художник вернулся как в воду опущенный, но он ничего не сказал Рафаэлю, щадя его. Не сказал он и о том, что узнал попутно в Сеттиньяно от каменщиков. К ним переселилось несколько семейств из Флоренции, которые должны были покинуть город, где им негде было жить. Ведь к приезду папы городские власти приказали снести лачуги с тех мест, где предстояло проезжать святейшему отцу: на пути его всё должно было ликовать и ласкать глаз.

А Рафаэль был такой ясный, такой жизнерадостный, так всем верил и так был счастлив своим неиссякаемым творчеством! Разве можно было гасить этот светлый огонь радости бытия?

И весёлое возвращение в Рим не было нарушено для Рафаэля тяжёлым рассказом Джулио Романо о конце «Золотого века».