Текст книги "Парадокс интеграции. Почему успешная адаптация мигрантов приводит к новым конфликтам"

РАСИЗМ, ЗНАНИЕ И ПРЕДРАССУДКИ

За исключением некоторых «вечно вчерашних», большинство уверено в том, что расизм уходит в прошлое, что эта идеология очень скоро изживет себя и даже упертые идиоты скоро расстанутся с такого рода представлениями – конечно, если интеграция будет идти успешно.

Очень многие считают, что если не удастся осуществить интеграцию, расизм вырастет и, наоборот, если она будет успешной, пойдет на убыль. Казалось бы, причинно-следственная связь выстроена логично, но на самом деле она обманчива, потому что базируется на оценках: интеграция – это хорошо, а расизм – это плохо. То есть получается, что интеграция побеждает расизм. Это утверждение не только неверно, но и опасно, потому что по сути легитимизирует расизм. Проблема действительно сложная. Вернемся назад к метафоре стола. За него теперь усаживается все больше самых разных людей. Почему же тогда расизм должен автоматически снижаться, ведь возникает все больше конфликтов при распределении мест для желающих за ним усесться? Утверждение, что удачная интеграция автоматически приведет к снижению расизма, абсурдно. По этой логике получается, что раз на поле выходят две команды с одинаково сильным составом, то голов будет забито меньше обычного. Но единственное, что можно сказать с уверенностью, – игра таких команд будет в высшей степени напряженной. Отсюда и нарушения, у которых главным образом две причины. Одна – навязанная тренером тактика силового, на грани фола, давления; другая – ошибки не по злому умыслу, а из-за высокого темпа игры, большого напряжения. Это очень разные причины, но и за те, и за другие можно справедливо заработать красную карточку.

Так же и с расизмом. Он может быть сознательным, связанным с определенной целью. Тогда речь идет о расистах со сложившимся представлением о мире. Но в большинстве случаев мы сталкиваемся с расизмом неосознанным, диффузным. Когда люди не хотят быть расистами, но думают как расисты, и ведут себя как расисты. Этот второй тип сегодня встречается гораздо чаще первого. Чем-то природным, типичным для человеческой реакции расизм ни в коем случае не является. Но если не типичным, то каким? Задавшись этим вопросом, вы неминуемо придете к выводу, что враждебность по отношению к чужому не есть первая человеческая реакция – тут достаточно понаблюдать за детьми. Незнакомая или непривычная ситуация порождает напряженность, отсюда осторожность в общении или даже неприязнь. Но уверенность, что непосредственной опасности нет, пробуждает интерес, желание постичь неведанное. Хочется лучше узнать чужого и понять его. Переход от оборонительного поведения к наступательному типичен и может проявляться по-разному: есть люди, которые предпочитают до поры до времени оставаться пассивными наблюдателями, другие, наоборот, выбирают наступательную тактику. Но именно этот переход обеспечивает сначала выживание, а потом и движение вперед. Сдержанность и любопытство – внутренние реакции, которые следуют за имплицитным процессом балансирования между шансами и рисками. Этот процесс индивидуально окрашен, однако мы, как род человеческий и как индивиды, не выжили бы и не обучились бы ничему, если бы чужое и небезопасное не заставляло бы нас одновременно соблюдать осторожность и проявлять интерес.

Чувство, что тебя окружает незнакомое и чужое, знакомо каждому. Если белый человек попадает в страну, где большинство темнокожих, у него возникает ощущение чужеродности. Люди, которых он там встречает, глазеют на него, и ему становится не по себе. То же самое чувствуют темнокожие, если вокруг одни белые. Это нормально, как нормально, что такой контраст порождает осторожность и любопытство. Но когда его связывают с неполноценностью – это значит, мы имеем дело с расизмом. То есть не с наличием чужести, а с ее оценкой и толкованием.

Расизм блокирует переход от осторожности к интересу, и все это вопреки человеческой природе. Он подавляет любознательность и навешивает на все чужое определенный набор ярлыков: чужие ущербны, в них мало хорошего, или вовсе – они априорно виновны. При таком подходе ничто не мешает объявить темнокожих, евреев, мусульман или цыган нецивилизованными, морально или интеллектуально неполноценными. Кому-то этот набор ярлыков помогает избавиться от собственной неуверенности, даже подпитывает потребность в превосходстве, и такое поведение, возможно, типично для определенного сорта людей. Но это не расизм как идеология.

Согласно современной возникшей в Европе идеологии расизма, белые христиане образуют ядро и вершину. Ядро, потому что в этой идеологии белые христиане – норма. Вершину, потому что они еще и идеал для всего человечества. Все другие «расы» в сравнении с «белым человеком» ущербны. Если в Античности и в Средние века рабство было сравнительно «честным», потому что побежденные могли быть обращены в рабство независимо от цвета их кожи и происхождения, то с начала Нового времени рабство стало носить расистский характер. Небелые объявлялись неполноценными людьми, и в результате экспроприация, эксплуатация и рабство в течение нескольких веков считались чем-то естественным и законным. Колонизация других частей света в рамках этой идеологии есть почетная и бескорыстная миссия, поскольку она несет дикарям цивилизацию. В представлении тогдашних европейцев им гораздо больше дается, чем у них забирается.

На самом деле у людей отнимались не только земля, ресурсы и их собственные тела, но и право называться человеком. При этом обесчеловечивание неевропейцев шло рука об руку с поднимающей голову идеей свободного человека. В эпоху гуманизма Реконкиста привела к изгнанию евреев и мусульман из Испании, а «открытие» Америки – к фактическому порабощению коренного населения и депортации африканцев с превращением их в рабов. Гуманистические идеалы белых распространялись лишь на белых (и только на мужчин), а всех других, используя, как считалось тогда, научные методы, относили к разным группам в зависимости от их очевидной неполноценности.

Эта идеология укрепилась и вместе с колонизацией распространилась по всему миру. Последствия, несомненно, ощущаются и сегодня. Не колонизированные Европой государства сделали огромные шаги в своем развитии, в то время как из бывших европейских колоний ни одной не удалось совершить прыжок в «первый мир».

Притом что жестокость и бесчеловечность исходила от белых и почти всегда жертвами становились чернокожие, даже сегодня можно услышать кажущуюся теперь дикой формулу: черные опасны и нецивилизованны, белые миролюбивы и культурны.

Этот якобы цивилизованный подход прежде связывали с достижениями биологической науки. Согласно тогдашней теории, расы находятся на разных ступенях развития. Но даже когда было доказано, что никаких рас не существует и биологические различия нельзя расставить по шкале полноценность–неполноценность, устоявшаяся идеология не была отменена, ее лишь несколько подновили. В перелицованную теорию неполноценности включили новый параметр – культурный уровень. По сути, речь зашла о культурном расизме, или культуррасизме. Но этот термин мало что меняет, потому что основной принцип остается тем же, хотя трактовка с течением времени принимает другие формы и иначе обосновывается.

И сегодня описывать расизм как сложный механизм можно следующим образом: людям приписывают специфические свойства и, опираясь на биологические и культурные признаки, относят их к категориям из разряда «другие». Категории эти с их признаками используют как инструмент принижения соответствующих групп. Это сопровождается ростом самооценки, поначалу на уровне самоощущения или даже анализа, но на следующем шаге процесс переходит в активную фазу, то есть дискриминация становится практикой.

Можно утверждать, что предрассудки и стереотипы, которые используются для того, чтобы причислять людей к определенным категориям и принижать их, знакомы практически всем взрослым людям. В детской среде эти предрассудки тоже широко распространены. Детям и подросткам из родственных семей я задавал вопрос: «Как вы думаете, какие типичные предрассудки существуют в отношении мусульман? И какие вообще, необязательно лично у вас, существуют в отношении черных, цыган и евреев?» В свое время, учительствуя, я проводил такой «опрос» среди сотен своих учеников. И чем они были старше, тем больше «знали». Вне зависимости от того, доверяли они этому «знанию» или нет, ответы содержали один и тот же набор: агрессивные, ленивые, крикливые, тупые, жадные. Эти общие, разделяемые многими представления удивительно сходны. По всем остальным вопросам даже близко нет такого единодушия – например, по поводу футбольных игроков из национальных сборных, поэтов-классиков или философов и т.п. А если спрашивать про другие стереотипы, например про те, что существуют в отношении европейских христиан, то получим в ответ позитивные антонимы: они миролюбивы, прилежны, деловиты, образованны, социализированны.

Такое «знание» действительно является знанием. Отнести его к предрассудкам можно лишь в том случае, если налицо вера в эти стереотипы. Верят в них, конечно, немногие. Однако тот факт, что они присутствуют в сознании каждого, заставляет говорить о знании. И расистское знание – это знание. Оно структурно закреплено, сидит в головах людей, заложено в общественные институты. Оно включено в культуру, доходит до каждого, независимо от того, знаком человек с евреями или цыганами, высокий или низкий у него уровень образования. Можно даже высказать провокационное суждение: речь следует вести не о дефиците знания, а о том, что его слишком много. Что же делать, если в конкретном случае стереотипы и предубеждения находят свое подтверждение?

Эти стереотипы вполне могут подтверждаться, ведь подобные качества свойственны многим и всегда можно увидеть в людях агрессию, глупость, жадность, лень. Приведу простой пример: я получаю научную премию, поскольку живу в Германии и являюсь немецким ученым. Если же я опаздываю на встречу, значит, все дело в моих арабских корнях. Можно было бы просто объяснить опоздание тем, что я завален работой, у меня много деловых встреч, но и извлечь из памяти стереотипы очень заманчиво. Все они связаны с обычным, то есть в той или иной степени свойственным всем поведением, и, если искать им подтверждение, его всегда можно найти.

На вопрос, почему дети обладают этим «знанием», откуда оно у них и по каким причинам оно может перерасти в веру, нельзя ответить одним предложением. Все это усваивается обычно в готовом виде – почерпнуть можно в школе, через массмедиа, в семьях и т.д. Собственный опыт в данном случае не играет никакой роли88
  Terkessidis M. Psychologie des Rassismus. Opladen: Westdeutscher Verlag, 1998. Есть подробный обзор в: Rassismuskritik und Widerstandsformen / K. Fereidooni, M. El hrsg. Wiesbaden: Springer VS, 2016.


[Закрыть].

Надо отметить, что большинство стереотипов не являются полностью ложными. Евреи обычно зарабатывают больше среднего, цыгане часто беднее других, среди молодых мужчин – мигрантов криминальных элементов больше, чем в среднем по стране. Но это никоим образом не признаки, определяющие этих людей; говорить можно лишь о едва заметных тенденциях, у которых исторические и социальные корни. Они, как правило, результат дискриминации и угнетения. Сравнить это можно с хорошо известным стереотипом: женщины умеют готовить, а мужчины нет. Вероятно, сегодня и в самом деле больше женщин, чем мужчин, готовят еду. Но, во-первых, неверно, что только женщины готовят, возможно, лишь чуть большее число. А во-вторых, делать из этого вывод, что в женщине заложено такое умение, а в мужчине нет, по меньшей мере странно. Иначе можно сделать обратный вывод – раз большинство самых знаменитых поваров мужчины, значит, только они и умеют готовить. У любого такого стереотипа есть своя история, и ею следовало бы заниматься.

С РОСТОМ ИНТЕГРАЦИИ МОЖЕТ ВЫРАСТИ И РАСИЗМ

Расизм включен в нашу культурную операционную систему, а значит, в наш когнитивный жесткий диск. Он не является врожденным, а приобретается в детстве и юности. Чтобы он не руководил нашими мыслями и поступками, ему надо активно противодействовать, пробуждая в себе интерес к людям и истории. Обществу же следует избегать неопределенности и утраты контроля, иначе и ему, и его членам трудно будет противостоять опасным предубеждениям. Эта проблема, отмечу, отчетливо проявилась в общественной дискуссии после произошедших в Кельне новогодней ночью с 2015 на 2016 год событий99
  Речь идет о беспорядках на площади перед Кельнским собором, в которых участвовали мигранты (прим. переводчика).


[Закрыть]. Но она могла проявиться и в любой другой кризисной ситуации.

До сравнительно недавнего времени идеология расизма, основанная на доказательстве неполноценности других, открыто фигурировала в обществе. Теперь она в сильной степени завуалирована – вместо неполноценности в дело пущено слово «чужесть», то есть отличие чужого от большинства. Сегодня за нашим столом немало людей, которые выглядят иначе, чем основная масса. К тому же они являются конкурентами. У многих из них другие интересы и потребности. И они подвергают сомнению правомерность устоявшихся привилегий и соотношения сил. В результате возникают конфликты, которые многие оценивают как кризисное состояние. Отсюда рост расистских настроений. Это необязательно должно происходить, но в любом случае не надо уповать на то, что, когда все усядутся за общий стол, благодаря процессу интеграции расизм автоматически пойдет на убыль или вообще исчезнет.

Есть признаки того, что процесс может пойти в обратном направлении, то есть в результате интеграции расизм, наоборот, усилится, оживет. Дело в том, что другие могут стать более заметны и это породит конфликты. Считается, что стереотипы оживают лишь тогда, когда объектом становится «слабая» группа, но это ошибка. Можно привести из прошлого и настоящего немало примеров того, как расизм усиливается, причем именно потому, что он направлен против «сильной» или усиливающейся группы.

Я принадлежу к поколению, которое, спасибо школе, научилось смотреть на немецкую историю отнюдь не только с парадной стороны. И в этой истории есть самое чудовищное преступление на расистской почве – это «окончательное решение еврейского вопроса» – Холокост, Шоа. Это знание помогает мне избежать грубой ошибки, то есть поверить в то, что «интеграция ведет к снижению расизма». Разве евреи были плохо интегрированны и это стало причиной их изоляции и уничтожения? Разве они плохо говорили по-немецки, были недостаточно квалифицированны? Конечно нет, совсем наоборот: евреи в Германии были успешными и давно ассимилированными. Их отчасти успешное продвижение и те успехи, которые им приписывали, вылились в катастрофу. Они считались умными, умеющими обрастать тесными связями. Говорили даже о мировом еврействе, которому надо противостоять, дабы не дать ему себя подчинить.

Не надо думать, что феномен этот чисто немецкий. Стоит задаться вопросом: когда возникло так называемое Движение чаепития, правое, крайне консервативное крыло Республиканской партии США? Ответ очевиден: когда президентом Америки стал черный и в университетах преобладание белых студентов пошло на убыль. А ведь супруги Обама – воплощение американской мечты. Они идеальная пара: у обоих прекрасная внешность, они интеллигентны, похоже, действительно любят друг друга, их не сопровождают скандалы, даже легендарная чета Кеннеди до них недотягивает – просто Голливуд в Белом доме. Все идеально, кроме цвета кожи. Не понимать этого – значит иметь наивно-романтические представления об интеграции1010
  То же можно наблюдать и в западноевропейских странах. Так, например, во Франции, Голландии и Великобритании все большее влияние приобретают правые и популистские партии, притом что шансы на участие у чернокожих заметно увеличиваются, их присутствие в разных учреждениях заметно.


[Закрыть].

Расизм и интеграция тесно взаимосвязаны. Расизм может быть следствием дезинтеграции: «голытьба, уголовники, тупицы»; но также и интеграции: «они отбирают у нас нашу родину». Расистские высказывания направлены как против тех, кто сидит на полу, так и против тех, кто уже сидит за столом. Причем последние могут восприниматься как гораздо большая угроза. В особенности если они ведут себя недостаточно скромно и хотят, чтобы к ним относились как к совершенно законной части целого, то есть, по сути, вмешиваются в составление рецептов для этой кухни. Расизм тогда усиливается, во всяком случае, все стыки становятся более заметными.

Расизм может быть связан с интеграцией, но, конечно, не с ней одной, потому что к этому в той или иной степени примешивается дезинтеграция. Так возникает сложное поле напряженности. В 1930-е годы немецкие евреи были вполне успешны и фактически ничем не отличались от немцев, но было немало и ортодоксальных евреев, которые казались «чужими». Был чернокожий президент Барак Обама, но среди чернокожих много уголовных элементов. Есть успешные и интегрированные мусульмане, но есть и исламские террористы. Это поле напряженности очень выгодно для расистски мотивированных популистов. Тех, кто дезинтегрирован, расисты выставляют как эталон неполноценности, подчеркивая таким образом собственное превосходство. Тех же, кто хорошо интегрирован, можно обвинять в том, что они разрушают государство и общество. Отсюда страхи, растущая атмосфера враждебности. Что бы ни происходило, у расистов все укладывается в картину заговора.

Расизм с его предрассудками все в большей степени становится предметом дискуссии, так как возрастают шансы меньшинств на участие. И это говорит не только об успешном продвижении к интеграции, но и о низкой структурированности дискриминации.

ПОСКОЛЬКУ ДИСКРИМИНАЦИЯ СНИЖАЕТСЯ, ОНА СТАНОВИТСЯ ПРОБЛЕМОЙ

Многие люди, имеющие миграционные корни, по-прежнему недовольны слишком, по их мнению, медленным ростом социальной открытости институтов – таких, как школы, высшие учебные заведения, общественные учреждения, предприятия, политические институты. Хотя в последние годы сделано довольно много, равного участия во всех этих структурах действительно пока нет.

Дискриминация остается явлением повседневным – и в системе образования, в профессиональном обучении, на рынке труда и жилья, в структурах общественного управления, безопасности. Она может быть прямой и непрямой. Прямая – это когда при одинаковой рабочей нагрузке сотрудники сталкиваются с разным отношением, например когда очевидно, что при одинаковых успехах дети из рабочих семей получают худшие оценки или посещают другие школы, чем дети из привилегированных слоев; когда при заполнении анкеты для устройства на работу у человека с иностранной фамилией меньше шансов даже просто попасть на собеседование (то же происходит при найме жилья); когда женщина, находясь на той же позиции, что ее коллеги мужчины, получает меньшую зарплату. Непрямую дискриминацию мы наблюдаем, когда правила и рутинные практики, казалось бы, нейтральны, но при этом некая специфическая группа на деле ущемляется1111
  См. об этом: Handbuch Diskriminierung / A. Scherr, A. El-Mafaalani, E. G. Yüksel hrsg. Wiesbaden: Springer VS, 2017.


[Закрыть].

Играет роль и самодискриминация. Школа может (хоть и в редких случаях) поддерживать, продвигать детей из трудных семей, но родители совсем не всегда идут ей навстречу. Многие женщины не готовы продвигать себя на руководящие позиции, а молодые люди с миграционным происхождением часто не верят в саму возможность поступить на государственную службу. Механизм этого самоисключения необязательно имеет отношение к дискриминации, он может быть связан с недостаточной социальной открытостью институтов. В либеральных демократиях институты и позиции открыты для всех – это их легитимация. Но снятие барьеров, даже скрытых, остается задачей первостепенной.

Если еще тридцать или сорок лет назад дискриминация процветала во всех общественных сферах и затрагивала все ущемленные группы населения, то сегодня, благодаря активной политике, направленной на утверждение равноправия, интеграцию и ликвидацию дискриминационных практик, а также благодаря активизации и самоорганизации ущемленных групп, в большинстве европейских стран и в Северной Америке дискриминация значительно снизилась. Другой уровень доступа к социальным услугам, включенность, участие в политике – свидетельствуют об очевидном тренде. Научные данные тоже показывают, что как прямой, так и непрямой дискриминации становится все меньше. Но параллельно идет и другой процесс: мы так активно дискутируем и спорим о дискриминации, словно ситуация с ней ухудшилась. В результате обостряется дискурс и в обществе становятся слышны совсем другие сигналы.

Сегодня желающих завести разговор о дискриминации становится все больше, притом что люди с ней сталкиваются все реже. Такая зависимость представляется парадоксальной. Чтобы понять, в чем тут дело, нужно посмотреть на дискриминацию глазами того, кого она в той или иной степени касается. Для человека дискриминация, которую он испытывает на себе, – это чье-то действие или высказывание, понимаемое обычно как нелегитимное ущемление в правах. Именно нелегитимное ущемление, а не нарушение принципа равенства.

Два человека могут оказаться в одной и той же ситуации и при этом оценивать ее совершенно по-разному. Кому-то неравноправное отношение может показаться легитимным, кому-то нелегитимным. Кому-то – казаться правильным, для другого быть «ок», а для третьего означать унижение.

Личный пример: как-то я был со своей дочкой на празднике. Присутствовали на нем только родственники и хорошие знакомые. Была прекрасная атмосфера, царило общее дружелюбие. Кто-то из гостей спросил меня: «А как вы у себя празднуете?» Что означало – у вас, у арабов и мусульман. Мою дочь после этого долго мучило это «вы» – к кому оно обращено? Только неделю спустя она рассказала мне, что долго пыталась понять, что подразумевалось под словом «вы». Она спросила меня, почему я сразу же не отреагировал на эту ошибку, ведь она, по ее мнению, была очевидной. А я вместо этого ответил, как обычно отвечал на такие неловкие вопросы, с большой терпимостью, и рассказал, как в Сирии отмечают праздники по исламским традициям. Но моя дочь восприняла этот вопрос как весьма бестактный и рассердилась не только на вопрос, но и на мой «неправильный» ответ.

На этом примере хорошо видно – все зависит от того, в какой степени действие или высказывание воспринимается как нелегитимное.

Кто такие «вы» и кто такие «мы»? Если я в вопросе «А как вы у себя празднуете?» вижу только: «Как празднуют мусульмане в Сирии?», моя дочь видит совсем другое: ее неприятно удивило это «вы у себя». Иными словами, она задалась вопросом: «Какой смысл собеседник вложил в это словосочетание?» Ее бабушка и дедушка, то есть мои родители, только обрадовались бы, если бы собеседник на том празднике обратился к ним с этим вопросом, и подробно стали бы рассказывать о Сирии. Грустно, что к ним с этим обычно не обращаются, а вот к их детям и внукам довольно часто.

Внутри одной семьи с мигрантской историей на этот вопрос реагируют по-разному, в соответствии с принадлежностью человека к одному из трех поколений. Бабушка и дедушка – мигранты. Немецкий не их родной язык, и Германия не их родина. Я – сын мигрантов, но не мигрант. Немецкий – мой родной язык, но я рос с моими родителями, и поэтому я – фигура промежуточная. По крайней мере, я биографически связан с «мы», как и с теми «вы», к которым иной раз меня причисляют. Моя же дочь больше не хочет признавать эту разницу между «мы» и «вы». При этом ей легче жить в Германии, чем мне, а мне легче, чем моим родителям.

Что же можно сказать об этих поколениях? Вернемся к образу стола. Хорошо интегрированные люди, которые сидят за столом, хотят, чтобы к ним, равноправной части целого, относились совершенно как к равным. Условия, в которых они живут, общественная обстановка становятся все лучше, заметно лучше. У них высокие запросы на участие и принадлежность. При этом их ожидания растут гораздо быстрее, чем они могут быть удовлетворены, поскольку общественные институты инерционны. Тот, кто сидит на полу, хуже интегрирован, у него меньше шансов на участие, он чувствует себя менее включенным. Но эти люди в меньшей степени оценивают свое положение как дискриминацию, поскольку по разным причинам не имеют больших претензий на участие и принадлежность. Дотянуться до общего пирога им несравненно труднее, чем тем, кто сидит за столом, но при этом последние проявляют гораздо большее недовольство. Они не готовы мириться с тем, что кто-то считает себя вправе решать, кто они и к каким «мы» они относятся.

Эффект ожидания играет большую роль. Ожидания когда-то ущемленных групп растут быстрее, чем улучшаются объективные условия. Такое несоответствие воспринимается как нечто нелегитимное, отсюда ощущение дискриминации.

Этот эффект проявляется в разных группах и разных странах: в США чем выше уровень образования и доход черного американца, тем больше его заботит проблема дискриминации. При этом черных из наиболее ущемленных групп дискриминация волнует гораздо меньше. Другой охват, теперь уже международный: в Европе чем выше включенность меньшинств – например, в скандинавских странах она самая высокая, – тем чаще их представители жалуются на дискриминацию. Чем ниже уровень включенности – например, во многих восточноевропейских странах дела с этим обстоят плохо, – тем реже поднимается вопрос о дискриминации. Если сравнивать разные ущемляемые группы, то, например, у женщин шансы на участие гораздо выше, чем у людей с ограниченными возможностями, но первые гораздо чаще считают себя дискриминированными, чем вторые. А сорок или пятьдесят лет назад женщины в существенно меньшей степени считали себя дискриминированными, чем сегодня, притом что их нынешняя включенность существенно выше1212
  См. более подробно: El-Mafaalani A., Waleciak J., Weitzel G. Tatsächliche, messbare und subjektiv wahrgenommene Diskriminierung // Handbuch Diskriminierung.


[Закрыть].

Сравнение поведения разных групп в вышеприведенных случаях может показаться надуманным, поскольку автор использует не цифры, отражающие уровень дискриминации, а прослеживает связь между ожиданиями и претензиями (то есть оценкой) с одной стороны и реальной общественной жизнью – с другой. Но ощущение, что ты дискриминирован, – результат именно оценки, то есть восприятия неравноправия через призму нелегитимности. Ее же обычно ставят в прямую зависимость от разницы между своими ожиданиями и реальностью – чем значительнее этот разрыв, тем острее воспринимается нелегитимность. Связь парадоксальная – она фиксирует неравномерность развития реальности и обгоняющих ее ожиданий.

Если перейти от общего к частному, то, к примеру, если подросток заговорит с педагогом о дискриминации, тот должен этому только обрадоваться. Ведь это означает, что юный гражданин хотел бы большего, чем представляется возможным, его не устраивает нынешний status-quo. Конечно, нужно разобраться, что конкретно заставило ученика завести разговор. Но в любом случае педагога ждет важная и интересная работа, поскольку услышанное им говорит об активности, амбициозности воспитанника. Куда хуже, если бы такой разговор не мог состояться по той причине, что юноша мирится с плохим обращением, считает его легитимным – это признак разочарования и бессилия, и педагогу трудно найти общий язык с таким подопечным. Если подростку, который чувствует себя дискриминированным, сказать: «Не преувеличивай, нельзя с твоей излишней чувствительностью видеть во всем только плохое», – это все равно что сказать: «Умерь свои притязания, будь доволен тем, что у тебя есть. Не ожидай большего». Такой рецепт вызовет у юноши лишь разочарование и протест, и это очень обострит проблему. А разочарование и протест могут привести к радикализации.

Интеграция способствует более острому восприятию дискриминации. Парадоксальный эффект, который можно наблюдать повсеместно. Уровень включенности растет, и одновременно все громче звучат протесты, ведутся жаркие дискуссии по поводу дискриминации. В сравнении с теми, кто сидит на полу, хорошо интегрированные в гораздо большей степени оценивают свое участие как недостаточное. В отличие от их бабушек и дедушек, которые как раз считали свое участие достаточным, а родители – удовлетворительным. Налицо три разные оценки одного и того же положения дел.

Эти изменения и этот прогресс повсюду в мире имели следующий эффект: там, где борются с дискриминацией, где улучшаются шансы ущемляемых групп, там проблемы дискриминации обсуждаются с максимальным накалом. За этим кажущимся парадоксом кроется один из законов человеческого общежития: чем больше по мере решения проблемы сжимается круг нерешенных вопросов, тем ярче разгораются споры вокруг них. По сути, это вариант парадокса Токвиля1313
  Токвиль сформулировал его следующим образом: «Можно сказать, что французы находили свое положение тем более невыносимым, чем более оно улучшалось… Не всегда приводит к революциям переход от худого к худшему. Чаще всего случается, что народ, переносивший без жалоб и как будто нечувствительно самые тягостные законы, буйно сбрасывает с себя их бремя, как только оно облегчается» (прим. переводчика).


[Закрыть], или, как писал Зигмунд Фрейд, нарциссизм малых различий (чрезмерная сосредоточенность тесно соседствующих групп на незначительных между ними различиях).

Меняется подход к проблеме дискриминации – меняются язык и весь дискурс. Представления и координаты на социальном поле определяются заново, растет напряженность, которая может вылиться в конфликт. Political correctness1414
  Политкорректность (англ.).


[Закрыть] этому только способствует.

Язык становится более сложным, потому что более сложным стало общество. Прежние понятия уже не отвечают изменившимся общественным условиям, но это может усилить напряжение и вероятность конфликтов. Политически корректный язык делает дискурс более взыскательным, но заблуждение думать, что из-за этого многие темы не могут быть затронуты. Совсем наоборот: больше людей, сидящих за столом, могут обсуждать свои темы, если удается договориться о языковых правилах. Понятия, которые в прошлом не были проблематичными или в них не видели проблемы, сегодня неприемлемы для многих сидящих за столом, поскольку они не отвечают новым общественным условиям. Соответственно к политическому дискурсу предъявляются более строгие требования, но не надо думать, что из-за этого многие темы не могут быть затронуты. Совсем наоборот: с изменяющимися условиями изменяются и слова, их описывающие.