Текст книги "Истоки Второй мировой войны"

Перевооружение Германии оставалось скорее мифом вплоть до весны 1936 г. Вот тогда Гитлер перевел его в плоскость реальности. Руководствовался он в первую очередь страхом перед Красной армией; естественно, Франция и Великобритания тоже принялись наращивать вооружения. На самом деле Гитлер участвовал в этой гонке наравне с другими, и не сказать, чтобы он сильно опережал остальных. В октябре 1936 г. он велел Герингу готовить немецкую армию и немецкую экономику к войне в перспективе четырех лет, однако каких бы то ни было конкретных требований не изложил[6]6
  В 1936 г. в Германии был принят так называемый Четырехлетний план, целью которого являлась подготовка вооруженных сил и экономики к войне с Россией. В упоминаемом автором секретном меморандуме Гитлера, который лег в основу этого плана, указывалась и цель войны: расширение германского жизненного пространства. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. В 1938/39 бюджетном году, в последний мирный год, Германия потратила на вооружение около 15 % валового национального продукта. Доля военных расходов Британии была практически такой же. Затраты Германии на перевооружение на самом деле сократились после заключения Мюнхенского соглашения и оставались на низком уровне, в силу чего к 1940 г. Британия далеко обогнала Германию по объему производства самолетов. Когда в 1939 г. разразилась война, в распоряжении Германии было 1450 современных истребителей и 800 бомбардировщиков; у Великобритании и Франции имелось 950 истребителей и 1300 бомбардировщиков. На вооружении Германии стояло 3500 танков; Великобритания и Франция располагали 3850 танками{12}12
  Ibid., p. 17.


[Закрыть]. По каждому из этих пунктов разведка союзников переоценивала мощь Германии более чем вдвое. Как обычно, все были уверены, что Гитлер планирует большую войну и готовится к ней. В реальности он этого не делал.

Кто-то может возразить, что эти цифры по большому счету не важны. Какую бы нехватку оружия Германия ни испытывала на бумаге, при проверке реальностью Гитлер выиграл войну против двух великих держав Европы. Но говорить так – значит, вопреки совету Фредерика Мейтленда, судить из точки, где все уже случилось, а не из точки, где событиям еще только предстояло произойти. Да, Гитлер победил, но победил он по ошибке – по ошибке, которую совершил наряду с другими. Разумеется, немцы не сомневались, что, если никто не атакует их западные границы, Польшу они разгромят. Политический расчет Гитлера, уверенного, что Франция не станет вмешиваться, оказался точнее страхов немецких генералов. Однако, вторгшись 10 мая 1940 г. в Бельгию и Голландию, Гитлер не догадывался, что заставит Францию капитулировать. Это был оборонительный ход: он хотел обезопасить Рур от вторжения союзников[7]7
  В директивах германского верховного командования среди задач весеннего наступления 1940 г. значилась защита Рура, однако ключевой целью назывался разгром основной массы французской армии – то есть, по сути, полная победа над Францией. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Падение Франции стало для него неожиданным подарком. И даже после этого Гитлер не начал подготовку к большой войне. Он считал, что победа над Советской Россией, подобно победе над Францией, не потребует серьезных усилий. Производство оружия в Германии сокращалось не только зимой 1940/41 г.; еще сильнее оно сократилось осенью 1941 г., когда война с Россией уже началась. Его стратегия не претерпела никаких серьезных изменений не только после первых неудач в России, но и после катастрофы под Сталинградом. Германия не отказалась от своей «военной экономики мирного типа». Только налеты британских бомбардировщиков на немецкие города заставили Гитлера и немцев отнестись к войне серьезно. Немецкое военное производство достигло пика тогда же, когда и бомбардировки союзников: в июле 1944 г. Даже в марте 1945 г. Германия производила существенно больше военной техники, чем в 1941 г., когда атаковала Россию. С самого начала и до самого конца секретом успеха Гитлера была не военная мощь, а изворотливость. Он всегда знал, что будет обречен, если военная мощь станет решающим фактором; так оно и случилось.

Таким образом, я уверен, что не грешу против истины, когда говорю, что важнейшая роль на международной арене в предвоенные годы отводилась не грубой силе, а политическому расчету. Акценты несколько сместились летом 1936 г. Тогда не только Гитлер, но и другие державы начали всерьез принимать в расчет войну и подготовку к войне. Я допустил ошибку, недостаточно подчеркнув перемены, которые принес с собой 1936 год, и, возможно, переоценив важность изменений, случившихся осенью 1937-го. Это лишь подчеркивает, как трудно не поддаваться мифам, даже если ставишь это своей целью. Меня ввел в заблуждение протокол Хоссбаха. Хотя я сомневался, что он так важен, как считает большинство авторов, я думал, что раз уж все придают ему такое большое значение, то какую-то важность этот документ все-таки имеет. Я ошибался; а критики, указывавшие на 1936 г., оказались правы, несмотря на то что они, судя по всему, не осознавали, что таким образом дискредитируют протокол Хоссбаха. Мне стоило бы еще немного сильнее развенчать этот «официальный протокол», как назвал его один историк. Мои аргументы тут чисто технические, и неискушенному читателю они могут показаться ничтожными. Тем не менее ученые, как правило, придают значение таким деталям, и правильно делают. По сложившейся практике документ, который претендует на то, чтобы считаться официальным протоколом, должен удовлетворять трем условиям. Во-первых, секретарь должен присутствовать на совещании и вести записи, которые он позже оформит по всем правилам. Получившийся черновик необходимо затем передать участникам встречи для внесения правок и одобрения. И наконец, такой протокол должен быть помещен на хранение вместе с другими официальными бумагами. Отчет о совещании 5 ноября 1937 г. не удовлетворяет ни одному из этих условий – за исключением того, что Хоссбах на нем действительно присутствовал. Записей он не вел. Пять дней спустя он от руки и по памяти составил записку об этой встрече. Он дважды предлагал показать ее Гитлеру, но тот отвечал, что слишком занят, чтобы ее читать. До странности легкомысленное отношение к тому, что принято считать его «последней волей и политическим завещанием». Возможно, черновой вариант прочел Бломберг. Остальные даже не знали о его существовании. Единственное свидетельство подлинности отчета – подпись Хоссбаха. Рукопись видел еще один человек – глава немецкого генштаба Бек, который из всех немецких генералов с максимальным скепсисом относился к идеям Гитлера. 12 ноября 1937 г. он составил письменный ответ на аргументацию Гитлера; позже этот его ответ подавали как начало немецкого «сопротивления». Высказывались даже предположения, будто Хоссбах составил свой протокол специально, чтобы спровоцировать Бека на такую реакцию.

Это лишь домыслы. В то время никто не придавал этой встрече важности. Хоссбах вскоре лишился должности. Его рукопись положили в папку с другими разрозненными документами и забыли о ней. В 1943 г. немецкий офицер граф Киршбах, просматривая папку, скопировал его текст для военно-исторического отдела. После войны американцы наткнулись на копию, сделанную Киршбахом, и в свою очередь скопировали ее для материалов стороны обвинения на Нюрнбергском процессе. И Хоссбах, и Киршбах считали, что американская копия была короче оригинала. В частности, как утверждал Киршбах, в исходном документе содержались критические замечания Нейрата, Бломберга и Фрича по поводу использованной Гитлером аргументации – из американской копии они исчезли. Может быть, американцы «отредактировали» документ, а может, Киршбах, как и многие другие немцы, пытался возложить всю вину на Гитлера. Узнать это уже невозможно. И оригинал Хоссбаха, и копия Киршбаха утеряны[8]8
  Копия Киршбаха была вновь обнаружена в 1989 г. и подтвердила подлинность упомянутого Тейлором текста. Пытаясь уменьшить значение этого документа, автор прибегает к формальным аргументам, обходя тот факт, что записи Хоссбаха – не являясь «официальным протоколом» – реально отражали сказанное Гитлером на совещании, что подтверждалось другими участниками. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Все, что сохранилось, – лишь копия копии незаверенного черновика: возможно, сокращенная, возможно, «отредактированная». В ее тексте затронуты темы, которых Гитлер касался и в своих публичных выступлениях: нужда в Lebensraum («жизненном пространстве») и его убежденность, что другие страны станут сопротивляться восстановлению Германии в качестве независимой великой державы. Никаких указаний к действию, кроме пожелания наращивать вооружения, там нет[9]9
  В протоколе все же упоминаются оптимальные сроки начала войны и необходимость в случае начала военных действий в первую очередь разгромить Чехословакию и Австрию. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Даже в Нюрнберге протокол Хоссбаха не был представлен в качестве доказательства виновности Гитлера в войне. Она предполагалась изначально. Что он «доказывал» в своем окончательном, подправленном виде, так это то, что обвиняемые – Геринг, Редер и Нейрат – присутствовали на совещании и тем самым одобрили агрессивные планы Гитлера. Чтобы доказать вину подсудимых, агрессивный характер этих планов следовало принимать за данность. Те, кто верит доказательствам, предъявляемым на политически обусловленных процессах, могут продолжать цитировать протокол Хоссбаха[10]10
  Книга публикуется в качестве памятника исторической мысли. Редакция может не разделять мнение автора. – Прим. ред.


[Закрыть]. Но им стоит предупреждать своих читателей (чего редакторы «Документов внешней политики Германии», например, не сделали), что этот документ – отнюдь не «официальный протокол», а весьма сомнительная бумага{13}13
  Версия Хоссбаха: показания под присягой в International Military Tribunal, xlii, p. 228, и с изменениями в книге Hossbach, Von der militärischen Verantwortlichkeit in der Zeit vor dem Zweiten Weltkrieg (1948), p. 28. Копия Киршбаха и связанные с ней сомнения: G. Meinck, Hitler und die deutsche Aufrustung 1933–7 (1956), p. 236. Контрмеморандум Бека: W. Foerster, Ein General kämpft gegen den Krieg (1949), p. 62. Начало сопротивления: Hans Rothfels, Die deutsche Opposition gegen Hitler (1951), p. 71. В Нюрнберге Бломберг, Геринг и Нейрат свидетельствовали против подлинности протокола. Их показания, как правило, считали ничего не стоящими или скорее ценными лишь постольку, поскольку они подтверждали вину Гитлера.


[Закрыть].

Протокол Хоссбаха – не единственный документ, в котором, как предполагается, прочерчены намерения Гитлера. Более того, если судить по высказываниям некоторых историков, Гитлер без конца чертил такие планы – без сомнения, под влиянием своей мечты стать архитектором (смеяться здесь). Боюсь, эти историки даже недооценивают продуктивность Гитлера. Они перескакивают от Mein Kampf[11]11
  Книга включена в Федеральный список экстремистских материалов. – Прим. ред.


[Закрыть] прямиком к протоколу Хоссбаха, а затем к «Застольным беседам», записанным в годы войны с Россией{14}14
  Теперь они могут остановиться еще и на второй книге Гитлера – или, как ее назвали в английском издании, «тайной книге», которую он написал в 1928 г. и которая до недавнего времени не публиковалась. Конечно, ничего тайного в ней нет. Это всего лишь пересказ выступлений Гитлера, и не публиковали ее лишь потому, что она вообще не стоила публикации. Эпитет «тайная» типичен для того романтического фантазерства, с которым воспринимается все, что касается Гитлера.


[Закрыть]. В действительности же Гитлер составлял по такому плану каждый раз, когда готовился произнести речь; так работал его мозг. Очевидно, ничего секретного в этих планах не было – ни в Mein Kampf[12]12
  Книга включена в Федеральный список экстремистских материалов. – Прим. ред.


[Закрыть], книге, которая после прихода Гитлера к власти продавалась миллионами экземпляров, ни в выступлениях перед широкой аудиторией. Так что я никому бы не советовал гордиться тем, как проницательно он истолковывает намерения Гитлера. Столь же очевидно, что идея Lebensraum неизменно становилась компонентом этих планов. Она не была изобретена Гитлером. В то время эта идея носилась в воздухе. К примеру, книга Ханса Гримма Volk ohne Raum («Народ без пространства»), опубликованная в 1928 г., продавалась гораздо лучше Mein Kampf[13]13
  Книга включена в Федеральный список экстремистских материалов. – Прим. ред.


[Закрыть]. Если уж на то пошло, идея обретения новых территорий неустанно муссировалась в Германии еще в годы Первой мировой войны. Раньше эту идею воспринимали как прожекты экстремистских группировок и сбрендивших теоретиков. Теперь нам известно больше. В 1961 г. один немецкий профессор обнародовал результаты своего исследования целей Германии в войне 1914–1918 гг.{15}15
  Fritz Fischer, Griff nach der Weltmacht (1961).


[Закрыть] Это действительно были «агрессивные планы», или, как назвал их профессор, «рывок к мировому господству»: Бельгия под контролем Германии; французские железнорудные месторождения аннексированы; Украина оккупирована; более того, Польша и Украина зачищены от местного населения и заселены немцами. Разработкой этих планов занимался не один только немецкий генштаб. Их одобряло и министерство иностранных дел Германии, и «хороший немец» Бетман-Гольвег. Никак нельзя утверждать, что Гитлер пошел дальше своих респектабельных предшественников – в действительности он занял позицию более умеренную, решив отказаться от завоеваний на западе (о чем он пишет в Mein Kampf[14]14
  Книга включена в Федеральный список экстремистских материалов. – Прим. ред.


[Закрыть]) и ограничиться лишь обретением «жизненного пространства» на востоке[15]15
  В упомянутой книге немецкого историка Фрица Фишера речь идет о планах, которые разрабатывались в Берлине уже после начала Первой мировой войны. Вопрос о том, каковы были цели кайзеровской Германии до 1914 г., до сих пор остается дискуссионным. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Гитлер только повторял обычную в правых кругах болтовню. Как все демагоги, он апеллировал к массам. В отличие от других демагогов, которые стремились к власти, чтобы продвигать левую повестку, Гитлер овладевал массами методами левых, с тем чтобы преподнести эти массы правым. Вот почему правые позволили ему прийти к власти.

Но была ли идея Lebensraum единственной или хотя бы главной идеей Гитлера? Судя по Mein Kampf[16]16
  Книга включена в Федеральный список экстремистских материалов. – Прим. ред.


[Закрыть], Гитлер был одержим антисемитизмом, которому посвящена почти вся книга. Вопросу «жизненного пространства» автор уделил лишь семь из семи сотен страниц. И в то время, и позже Lebensraum использовался им в качестве «журавля в небе», окончательной причины, призванной оправдать то, что он предположительно собирался натворить. Возможно, разница между мною и теми, кто верит, что Гитлер упорно строил планы завоевания Lebensraum, лишь терминологическая. Под «планом» я понимаю нечто продуманное и проработанное в деталях. Они же, видимо, понимают под «планом» благие (или, как в данном случае, отнюдь не благие) намерения. Если исходить из моего понимания, Гитлер никогда не планировал завоевывать Lebensraum. Не прорабатывался вопрос ресурсов, имеющихся на территориях, которые подлежали завоеванию; более того, границы этих территорий тоже не определялись. Никто не набирал чиновников для претворения «плана» в жизнь, не определял круг немцев, готовых переселяться, не говоря уже о какой бы то ни было их вербовке. Когда Германия захватила советские территории, руководители оккупационных администраций бегали как белки в колесе, не в силах добиться указаний, что им делать с имеющимся населением – уничтожать или эксплуатировать, обращаться с ними как с друзьями или как с врагами[17]17
  За последние десятилетия и на немецком, и на русском языке опубликован большой объем исследований и документов, опровергающих это утверждение применительно к периоду после 1941 г. – Прим. науч. ред.


[Закрыть].

Гитлер определенно думал, что Германия, когда она вернет себе статус великой державы, с наибольшей вероятностью прирастет землями в Восточной Европе. Отчасти это объяснялось тем, что он верил в идею «жизненного пространства». Существовали, однако, и соображения более практического характера. Гитлер долгое время – справедливо или нет – предполагал, что разгромить Советскую Россию будет легче, чем западные державы. Более того, он наполовину верил, что власть большевиков рухнет и без войны, и эту веру с ним разделяли многие государственные деятели Запада. В этом случае он получил бы желаемое вообще без каких-либо усилий. Более того, завоевание Lebensraum легко можно было изображать крестовым походом против большевиков, что помогло бы завоевывать симпатии тех жителей Запада, которые были готовы счесть Гитлера борцом за западные ценности. Однако догматиком он в этом отношении не был. Если ему подворачивалась такая возможность, он не отказывался и от иных приобретений. После победы над Францией Гитлер аннексировал Эльзас и Лотарингию, несмотря на свои прежние обещания этого не делать; вдобавок он прибрал к рукам промышленные районы Бельгии и Северо-Восточной Франции, как до него собирался сделать и Бетман-Гольвег. Довольно расплывчатые условия, которые он планировал предложить Великобритании в попытке заключить мир летом 1940 г., предусматривали гарантии безопасности для Британской империи, однако при этом Гитлер собирался заявить права на Ирак, а может, даже и на Египет как на сферу влияния Германии. В общем, каких бы идей он ни придерживался в теории, на практике он не цеплялся за логическую схему «status quo на западе и захват земель на востоке». Отвлеченный мечтатель обернулся беспринципным государственным деятелем, который не считал нужным заранее обдумывать, что и как он будет делать.

Гитлеру удалось зайти так далеко, потому что другие не знали, как с ним быть. И снова я не хочу ни обвинять, ни оправдывать «умиротворителей», я хочу их понять. Историки, которые списывают умиротворителей со счета, как дураков или трусов, плохо делают свою работу. Эти люди столкнулись с реальными проблемами и старались как могли, действуя в условиях того времени. Они понимали, что независимую и сильную Германию необходимо как-то встроить в Европу. Последующие события подтвердили их правоту. Что ни говори, а мы до сих пор ходим вокруг да около немецкого вопроса. Станет ли здравомыслящий человек предполагать, например, что в 1933 г. другие страны могли применить силу и свергнуть Гитлера, который пришел к власти конституционным путем и явно пользовался поддержкой значительного большинства немцев? Можно ли выдумать меру, которая в той же степени способствовала бы росту его популярности в Германии, за исключением разве что вмешательства с целью выдавить его из Рейнской области в 1936 г.? Немцы наделили Гитлера властью; и только они могли его ее лишить. Кроме того, «умиротворители» опасались, что после разгрома Германии Россия распространит сферу своего влияния на бóльшую часть Европы. Последующие события показывают, что и здесь они не ошибались. Право критиковать «умиротворителей» имеют лишь те, кто хотел бы, чтобы место Германии занял СССР; я не понимаю, почему большинство их критиков теперь столь же возмущены неизбежным результатом провала их усилий.

Неверно и то, что «умиротворители» представляли собой узкий кружок, не пользовавшийся в тот период широкой поддержкой. Если судить по тому, что говорят сейчас, можно подумать, что почти все консерваторы выступали за упорное сопротивление Германии в союзе с Советской Россией и что вся Лейбористская партия требовала наращивания вооружений. Напротив, редко какая политическая программа пользовалась большей популярностью. Мюнхенскому соглашению рукоплескали все британские газеты, за исключением Reynolds News. Но мифы столь сильны, что даже сейчас, когда я пишу эти строки, я сам себе с трудом верю. Конечно, «умиротворители» в первую очередь думали о своих собственных странах, как и большинство государственных деятелей, которым это обычно ставят в заслугу. Но и о других они тоже думали. Они сомневались, что война пойдет на пользу народам Восточной Европы. Без сомнения, позицию, которую Британия заняла в сентябре 1939 г., можно назвать героической; но это был героизм в основном за чужой счет. Тяготы, выпавшие на долю британского народа за шесть лет войны, сравнительно невелики. Поляки в годы Второй мировой пережили настоящую катастрофу и даже после нее не вернули себе независимости. В 1938 г. предали Чехословакию. В 1939 г. спасли Польшу. В итоге война унесла жизни менее ста тысяч чехов – и шести с половиной миллионов поляков. Так кем быть лучше – преданным чехом или спасенным поляком? Я рад, что Германия была побеждена, а Гитлер разбит. Я также признателен тем, кто дорого заплатил за победу, и при этом отдаю должное честности тех, кто считал требуемую цену слишком высокой.

В наше время эту полемику следует вести в терминах исторической науки. Нет ничего проще, чем выдвигать обвинения против умиротворителей. Возможно, я потерял интерес к этому занятию оттого, что часто упражнялся в нем еще в те времена, когда – если память мне не изменяет – деятели, которые нынче высказывают мне свое негодование, не проявляли особой публичной активности. Мне важнее понять, почему не сработало то, что я требовал, чем повторять старые обвинения; и если уж приходится осуждать чьи-то ошибки, пусть это будут мои собственные. Однако в обязанности историка не входит рассказывать людям, что им нужно было делать. Его единственный долг – выяснить, что было сделано и почему. Мы мало что выясним, если по-прежнему будем приписывать все случившееся лично Гитлеру. Да, он привнес в ситуацию мощный динамический элемент, но это было всего лишь топливо для уже собранного мотора. Отчасти Гитлер был порождением Версаля, отчасти – порождением идей, типичных для современной ему Европы. Но прежде всего он был порождением немецкого прошлого и немецкого настоящего. Он был бы никем, если бы его не поддержал народ Германии. Сегодня, кажется, принято считать, будто Гитлер все делал сам – вплоть до того, что он сам водил поезда и в одиночку пускал газ в газовые камеры. Но это не так. Гитлер был резонатором для немецкого народа. Тысячи, многие сотни тысяч немцев исполняли его чудовищные приказания без тени сомнений и без лишних вопросов. Как верховный правитель Германии, Гитлер несет наибольшую долю ответственности за неизмеримо чудовищные деяния: за разрушение немецкой демократии; за концентрационные лагеря и – самое страшное – за истребление народов в годы Второй мировой войны. Он отдавал – а немцы исполняли – приказы настолько порочные, что их не с чем сравнить в истории цивилизованных народов. Однако его внешняя политика – это другое дело. Он стремился сделать Германию господствующей силой в Европе, а может быть, в отдаленной перспективе и в мире. Другие великие державы преследовали схожие цели – и продолжают это делать до сих пор. Другие великие державы воспринимают малые страны как своих сателлитов. Другие великие державы пытаются защищать свои национальные интересы силой оружия. В международных делах Гитлер был ничем не хуже других – за исключением того, что был немцем[18]18
  В современной историографии Второй мировой войны это считается крайне спорным тезисом. То, что к руководителям внешней политики других европейских держав можно предъявить серьезные претензии, еще не означает, что они были не лучше Гитлера. В конечном счете именно Третий рейх вступил на путь нарушения европейских границ и развязал Вторую мировую войну. – Прим. науч. ред.


[Закрыть].

Глава 1
Позабытая проблема

С начала Второй мировой войны прошло уже больше двадцати лет, а с ее окончания – пятнадцать. Люди, пережившие войну, все еще воспринимают ее как часть своего непосредственного опыта. Но в один прекрасный день они вдруг понимают, что Вторая мировая, как и предшествовавшая ей Первая, ушла в историю. Для университетского профессора этот момент настает, когда ему приходится напоминать себе, что его студенты еще не родились, когда война началась, и не могут помнить даже ее финал. Вторая мировая так же далека от них, как Англо-бурская война от него самого; родители, может, и рассказывали им какие-то истории, но куда вероятнее, что все свои знания о войне его слушатели почерпнули из книг. Ее великие фигуры сошли со сцены. Гитлер, Муссолини, Сталин и Рузвельт мертвы; Черчилль ушел в отставку; один только де Голль снова у руля. Вторая мировая война – больше не «сегодня»; это уже «вчера». К историкам этот факт предъявляет новые требования. Современная в строгом смысле слова история фиксирует события по горячим следам, судит исходя из текущего момента и по праву рассчитывает на живое участие читателя. Никто не рискнет обесценивать такие работы, имея перед собой великий пример сэра Уинстона Черчилля. Но приходит время, когда историк может отстраниться и взглянуть на события, бывшие некогда современными, с беспристрастностью, какую он мог бы выказать, описывая борьбу за право на инвеституру или гражданскую войну в Англии. По крайней мере, он может попытаться.

Подобную попытку историки предприняли и по окончании Первой мировой войны, но упор тогда делался на другое. Сама война особого интереса не вызывала. Полемика «западников» и «восточников» по поводу глобальной стратегии считалась частным конфликтом Ллойд Джорджа с генералами, недостойным внимания академической истории. Официальная военная история Великобритании – сама по себе неоднозначный вклад в этот частный конфликт – писалась так неспешно, что была доведена до конца лишь в 1948 г. Написать официальную гражданскую историю не собрался никто, кроме министерства военного снабжения. Попытки достичь мира путем переговоров практически никого не интересовали. Никто не изучал эволюции военных целей. Исследований, посвященных такой вызывающей жаркие споры теме, как внешняя политика Вудро Вильсона, пришлось ждать почти до сего дня. Один вопрос затмил собой все остальные и полностью завладел вниманием историков: как началась эта война? Правительства всех великих держав, за исключением Италии, щедро делились документами из своих дипломатических архивов. Обозревая свои книжные полки, забитые томами на всех основных языках, усердный историк мог сожалеть лишь о том, что не читает на остальных. На французском, немецком и русском языках выходили периодические издания, целиком посвященные этой теме. Изучая истоки Первой мировой войны, историки делали себе имя – Гуч в Англии, Фей и Шмитт в США, Ренувен и Камиль Блок во Франции, Тимме, Бранденбург и фон Вегерер в Германии, Пржибрам в Австрии, Покровский в России и т. д.

Кто-то уделял особое внимание событиям июля 1914 г.; другие углублялись в прошлое вплоть до Марокканского кризиса 1905 г. или даже во времена Бисмарка. Но все сходились на том, что для историка Новейшего времени эта область исследований представляет особый интерес. Университетские курсы обрывались августом 1914 г.; кое-где это и до сих пор так. Студенты не возражали. Им нравилось слушать о Вильгельме II и Пуанкаре, о Грее и Извольском. Телеграмма Крюгеру интересовала их больше битвы при Пашендейле, Бьёркский договор казался им важнее соглашения Сайкса – Пико. Главным событием, определившим настоящее, считалось начало войны. Все, что произошло потом, было сумбурной отработкой неизбежных последствий, которая в настоящем значения не имеет и ничему научить не может. Если мы поймем, почему началась война, то поймем и то, как мы пришли к тому, к чему пришли, – и, естественно, как нам не угодить туда же снова.

Со Второй мировой войной дело обстояло почти полностью наоборот. Максимальный интерес и у читателей, и у авторов вызывала сама война. Не только ход военных кампаний, хотя и их разбирали снова и снова. Изучали и военную политику – в частности, отношения стран, составлявших антигитлеровскую коалицию. Не сосчитать книг, посвященных Компьенскому перемирию 1940 г. или конференциям «Большой тройки» в Тегеране и Ялте. Под «польским вопросом» в контексте Второй мировой войны понимали конфронтацию Советской России и западных держав, которой война закончилась, а не территориальные претензии Германии к Польше, с которых она началась. Истоки войны возбуждали сравнительно небольшой интерес. Сложилось мнение, будто, несмотря на то что какие-то подробности еще могут всплыть, ничего глобально нового мы уже не узнаем. Все ответы известны, и ставить новые вопросы попросту незачем. Ведущие авторы, к которым мы обращаемся за описанием истоков Второй мировой войны, – Нэмир, Уиллер-Беннет, Вискеманн на английском, Бомон на французском – опубликовали свои труды вскоре после окончания войны; все они как один выражали взгляды, которых придерживались еще в годы войны или даже до ее начала. Спустя двадцать лет с начала Первой мировой войны очень немногие согласились бы принять объяснения, предлагавшиеся в августе 1914 г. Спустя двадцать и более лет с начала Второй мировой войны практически все довольствуются объяснениями, предложенными в сентябре 1939 г.

Конечно, вполне возможно, что здесь и в самом деле нечего искать. Может, у Второй мировой войны, в отличие от практически любого другого крупного исторического события, имеется простое и окончательное объяснение, которое было очевидно каждому с самого ее начала и которое никогда не поменяется под влиянием нового знания или анализа. Но я очень сомневаюсь, что лет через сто историки будут воспринимать события ровно так же, как люди, жившие в 1939 г.; вместо того чтобы повторять суждения прошлого, современный историк должен стремиться предвосхитить суждения будущего. Разумеется, историки обходят эту тему вниманием по вполне практическим причинам. Любой историк хотел бы быть отстраненным и беспристрастным ученым, который выбирает свой предмет исследования и делает выводы без оглядки на окружение. Однако, будучи частью общества, он – пусть неосознанно – откликается на требования времени. Великий Томас Тоут, например, чьи труды кардинально изменили подход к изучению средневековой истории в нашей стране, без сомнения, перенес акцент с политики на систему управления исключительно в интересах чистого знания. И тем не менее какое-то отношение к этой перемене имело и то обстоятельство, что университетский историк XX в. готовит будущих гражданских служащих, в то время как университетский историк XIX в. готовил будущих государственных деятелей. Поэтому и авторы работ, посвященных двум мировым войнам, должны были учитывать, какие темы сохраняли актуальность, или же предлагали ответы на животрепещущие вопросы современности. Никто не станет писать книгу, неинтересную читателям, а тем более книгу, неинтересную самому автору.

В военном отношении Первая мировая война, казалось, особых вопросов не вызывала. Большинство, особенно в странах Антанты, считало войну изнурительным поединком на выносливость вроде боксерских боев XIX в., которые длились до тех пор, пока один из противников не падал от изнеможения. Только когда опыт Второй мировой войны отточил умы, люди принялись всерьез обсуждать, нельзя ли было окончить Первую мировую войну раньше – за счет лучшей военной или политической стратегии. Кроме того, после Первой мировой войны было принято считать, что новой войны никогда не будет[19]19
  Здесь Тейлор чересчур обобщает; достаточно вспомнить сказанные в 1919 г. слова маршала Фоша: «Это не мир, а перемирие на двадцать лет». – Прим. науч. ред.


[Закрыть]; следовательно, из изучения последней войны нельзя было извлечь уроков на будущее. С другой стороны, даже по окончании той войны огромная проблема, послужившая ее причиной, по-прежнему оставалась в фокусе международной политики. Этой проблемой была Германия. Союзники могли говорить, что войну повлекла за собой немецкая агрессия; немцы могли отвечать, что ее повлек за собой отказ обеспечить Германии по праву принадлежавшее ей место в ряду великих держав, – в любом случае речь шла о Германии. В мире, помимо Германии, существовали и другие проблемы, в том числе Советская Россия и Дальний Восток. Однако имелись разумные основания предполагать, что эти проблемы решаемы и что миру во всем мире ничего не угрожает – при условии, что немецкий народ примирится со своими бывшими врагами. Потому-то изучение истоков войны и считалось вопросом первоочередной практической важности. Если бы народы союзных стран удалось убедить в том, что немцы не несут «ответственности за развязывание войны», они смягчили бы карательные условия Версальского договора и признали бы немецкий народ такой же жертвой исторического катаклизма, как и самих себя. Как вариант, если бы самим немцам удалось внушить чувство вины за войну, они могли бы согласиться со справедливостью условий договора. На деле «ревизионизм» избрал исключительно первый путь. Британские, американские и до некоторой степени французские историки силились показать, что вина правительств союзных стран гораздо больше, а вина немецкого правительства – гораздо меньше, чем полагали творцы Версальского мира в 1919 г. Лишь немногие из немецких историков пытались продемонстрировать обратное, и это было вполне естественно. Даже самый беспристрастный ученый ощутит прилив патриотизма, когда его страна разгромлена в войне и унижена после нее. С другой стороны, в предвоенные годы внешняя политика была предметом жарких дискуссий в каждой из стран антигерманской коалиции. Люди, критиковавшие Грея в Англии, Пуанкаре во Франции, Вудро Вильсона в США – не говоря уже о большевиках, свергших царское правительство в России, – теперь выступали учеными – поборниками «ревизионистского» подхода. Кто был прав в этих внешне– и внутриполитических спорах, а кто ошибался, уже не имеет значения. Хватит и того, что они поддерживали накал интереса, служившего стимулом к изучению истоков Первой мировой войны.

Топлива, способного подогреть интерес к истокам Второй мировой войны, не сыскалось. Что касается внешней политики, то Германия как великая держава перестала быть центральной проблемой международных отношений еще до того, как закончилась война. Ее место заняла Советская Россия. Людей интересовали ошибки, допущенные во время войны в отношениях с Советской Россией, а не те, что были сделаны до ее начала в отношениях с Германией. Более того, поскольку и Россия, и Запад намеревались привлечь на свою сторону отдельные части разделенной Германии, чем меньше говорилось о войне, тем лучше. Немцам такое забвение тоже было на руку. После Первой мировой войны они настаивали, что Германию по-прежнему следует считать великой державой. После Второй мировой они первыми заговорили о том, что Европа перестала определять ситуацию в мире, негласно подразумевая, что Германия больше никогда не сможет спровоцировать большую войну и поэтому ей должно быть позволено идти своей дорогой без контроля и вмешательства извне. Что касается политики внутренней, то и тут дела обстояли схожим образом. Перед Второй мировой войной в союзных странах гремели яростные споры – куда яростнее любых дискуссий, предшествовавших августу 1914 г. Но в годы войны противники уладили свои разногласия, а по ее окончании в большинстве своем постарались о них позабыть. Бывшие сторонники «умиротворения» могли вернуться к прежней политике, имея теперь на то больше оснований; бывшие сторонники «сопротивления» забыли старые тревоги в отношении Германии, столкнувшись с необходимостью противостоять Советской России.