Текст книги "Истоки Второй мировой войны"

В 1919 г. политики отнюдь не проигнорировали «германский вопрос». Некоторые, это правда, отрицали его существование. Эти люди – ничтожное меньшинство в каждой стране – ранее выступали против войны, считая ее ненужной, а немецкую угрозу – мнимой. Даже кое-кто из поддерживавших войну и блестяще ее ведших склонялись теперь к мысли, что Германия ослаблена надолго. Британского государственного деятеля, который при виде того, как уходит под воду немецкий флот, счел бы, что беспокоиться больше не о чем, можно было понять. Германии грозила революция, ее сотрясало социальное недовольство; а по общему мнению, которое не разделяли разве что революционеры, подобные вещи сокрушают мощь государства. Более того, люди, выросшие в экономически стабильном мире конца XIX в., заведомо полагали, что страна не способна процветать без сбалансированного бюджета и обеспеченной золотом валюты. По этим критериям Германии было далеко до успеха; и казалось, что ради общего блага важнее не сдерживать ее, но помочь ей встать на ноги. Даже совсем панически настроенные французы не утверждали, будто новое немецкое вторжение угрожает им здесь и сейчас. Опасность лежала в гипотетическом будущем; но кто возьмется предсказать, что оно нам готовит? В конце каждой большой войны слышался ропот, что это еще не конец, а всего лишь пауза и что побежденная держава нанесет новый удар. Но в действительности проигравшие поступали так редко и с умеренным успехом. Франция, например, больше сорока лет ждала, прежде чем выступить против урегулирования 1815 г.; и даже тогда ни к каким ужасным последствиям это не привело. Люди, которые так думали, ошибались, но исторические аргументы свидетельствовали в их пользу. Возрождение Германии, хотя и задержавшееся на время, оказалось беспрецедентным по силе и скорости.

Существовал и альтернативный способ отрицать существование «германского вопроса»: признавая мощь Германии, не придавать этому факту значения. Германия вновь станет сильной, вновь войдет в число великих держав. Но немцы выучили урок и больше не станут добиваться своих целей военными средствами. Если они и возвысятся над малыми государствами Европы за счет своей экономической мощи и политического престижа, бояться этого не стоит, а стоит лишь приветствовать. После Первой мировой войны по всей Европе возникли новые национальные государства, что, как ни странно, не нравилось многим идеалистам – в прошлом ярым поборникам национализма. Национальные государства считались реакционными, милитаристскими, экономически отсталыми. Чем быстрее Германия втянет их в свою орбиту, тем лучше будет для всех. Такое отношение одним из первых сформулировал прогрессивный кембриджский экономист Джон Мейнард Кейнс, да и самому Ллойд Джорджу оно было не чуждо. Важно было не предотвратить восстановление Германии, а обеспечить его мирный характер. Меры предосторожности нужны были не против немецкой агрессии, но против немецкой обиды.

В 1919 г. эта позиция еще не была достаточно заметна. Условия мирного договора по большей части определялись стремлением возвести заслон от немецкой угрозы, однако к территориальным его положениям это относилось в наименьшей степени. Эти положения зиждились на принципах естественного права, как их в то время понимали. Германия лишилась только тех земель, на которые не могла претендовать по национальному критерию. Даже сами немцы не жаловались на потерю Эльзаса и Лотарингии или северной части Шлезвига – по крайней мере, не жаловались открыто. Они жаловались на потерю районов, отчужденных в пользу Польши; однако после признания права Польши на существование иначе и быть не могло, и, хотя Польшу и наделили очень щедро, это было сделано не из стратегических соображений, а в результате завышения ее притязаний по национальному признаку. В одном из споров Ллойд Джордж принял сторону Германии, выступив против своих же союзников. Французы и американцы предлагали включить в состав Польши Данциг – город, населенный немцами, но жизненно важный для Польши по экономическим соображениям. По настоянию Ллойд Джорджа Данциг сделали вольным городом под управлением верховного комиссара, назначенного Лигой Наций. Как ни парадоксально, болезненная для немцев проблема, которая предположительно привела ко Второй мировой войне, была на самом деле разрешена в пользу Германии. Одно территориальное решение, точнее отказ от такого решения, противоречило национальному принципу во имя безопасности. Немецкоязычной Австрии, осколку монархии Габсбургов, не разрешили объединиться с Германией без позволения Лиги Наций. Это вызвало недовольство большинства австрийцев – в том числе ефрейтора немецкой армии Гитлера, который в то время еще был австрийским гражданином, – однако не большинства немцев рейха. Они выросли в бисмарковской Германии, считали Австрию чужой страной и совершенно не хотели добавлять ее проблемы к своим. В еще большей степени это касалось немецкоязычного населения других стран – Чехословакии, Венгрии, Румынии. Сами они, может, и были обижены тем, что стали гражданами чужих национальных государств, но немцы рейха мало что о них знали, а заботились и того меньше.

Сугубо стратегическими соображениями объяснялось и еще одно территориальное решение. Речь идет об оккупации Рейнской области войсками союзников. Англичане и американцы предложили ее в качестве временной меры безопасности на срок не более пятнадцати лет. Французы же хотели сделать ее постоянной и, поскольку им не удалось прописать это в тексте мирного договора, надеялись достичь того же результата, увязав вывод войск с выплатой репараций. В следующие несколько лет проблема репараций встала во главе угла; особенно сложной ее делало то, что проблем тут на самом деле было две – а вскоре к ним добавилась и третья. В теории репарации основывались на резонном требовании к немцам заплатить за нанесенный ущерб. Однако французы затягивали окончательное урегулирование этого вопроса, надеясь удержаться на Рейне. Дополнительную путаницу в расчеты вносили военные долги союзников друг другу. Когда в 1922 г. англичане столкнулись с необходимостью выплатить долг Америке, они заявили, что потребуют с союзников лишь сумму, достаточную для выполнения обязательств перед США. Союзники, в свою очередь, предложили возвращать долг Великобритании за счет средств, полученных от Германии в качестве репараций. Таким образом, все рычаги незаметно для всех оказались в руках у немцев. Они подписали договор, они признали свои обязательства, и только они могли их выполнить. Они могли согласиться платить репарации и таким образом способствовать установлению прочного мира; Рейнская область была бы освобождена, а вопрос военных долгов потерял бы свою остроту. Но они могли и отказаться платить или сослаться на неспособность сделать это. Тогда перед союзниками встал бы вопрос: есть ли у них какое-нибудь обеспечение долга, кроме подписей членов германского правительства?

Разоружение Германии ставило тот же вопрос. Это положение договора имело своей целью гарантии безопасности, и ничто другое, несмотря на оговорку, что оно призвано сделать возможным и разоружение других стран. Разоружить Германию можно было лишь при условии, что немцы согласились бы разоружаться. А что, если нет? Союзники в очередной раз столкнулись с проблемой: как заставить Германию исполнять свои обязательства? На стороне немцев было неоспоримое преимущество: они могли подрывать выстроенную против них систему безопасности, просто ничего не делая – не разоружаясь и не выплачивая репарации. Им всего-то и нужно было поступать так, как обычно поступают независимые государства. Но чтобы союзникам сохранить выстроенную ими систему безопасности, они должны были прилагать сознательные усилия и принимать «искусственные» меры. У людей того времени это и в голове не укладывалось. Да ведь война велась ради того, чтобы все решить! Какой в ней был толк, если теперь, оказывается, нужно было заключать новые союзы и наращивать вооружения, если международное положение только осложнилось по сравнению с довоенным периодом? Простого ответа на этот вопрос не было; неспособность на него ответить проложила дорогу ко Второй мировой войне.

Версальский мир изначально был морально несостоятельным. Его требовалось проводить в жизнь принудительно; он, как бы это сказать, не проводил в жизнь сам себя. Это было неоспоримой истиной в том, что касалось немцев. Ни один немец не признавал договор справедливым соглашением, заключенным между равными, «без победителей и побежденных». Все они собирались отвергнуть его по крайней мере частично, как только представится удобный случай. Относительно сроков мнения разнились: одни желали отказаться от него немедленно, другие (вероятно, большинство) предпочли бы оставить дело следующему поколению. Но сама по себе подпись Германии веса для них не имела и обязательств не налагала. В других странах особого пиетета к договору тоже не испытывали. В 1919 г. политики вдохновлялись высокой целью превзойти творцов Венского мира столетней давности; а тягчайшим обвинением, которое выдвигали против Венского конгресса, было обвинение в попытке сковать будущее некоей «системой». Все величайшие либеральные победы XIX в. были одержаны над этой «договорной системой»; разве либерально мыслящие люди могли отстаивать новую договорную систему, новые оковы? И все-таки некоторые либералы выступали за «систему», пусть и весьма отличную от системы безопасности, прописанной в мирном договоре. Если до того они ратовали за национальную независимость для всех, то теперь вдруг уверовали в вышестоящий международный порядок, порядок Лиги Наций. В этом порядке не было места делению на бывших противников и бывших союзников; все должны были присоединиться к системе обеспечения и поддержания мира. Сам президент Вильсон, внесший наибольший вклад в составление проекта мирного договора, не стал возражать против положений, ущемлявших права Германии, исключительно из убеждения, что Лига Наций, едва она будет создана, либо отменит их, либо сделает их ненужными.

Помимо этих моральных возражений, проведение мирного договора в жизнь сталкивалось с трудностями практического характера. Союзники могли угрожать, но каждая новая угроза значила меньше предыдущей и была менее эффективной. Легче было угрожать продолжением войны в ноябре 1918 г., чем ее возобновлением в июне 1919-го. Угрожать возобновлением войны в июне 1919 г. было легче, чем в июне 1920-го; и гораздо легче, чем в 1923 г., пока наконец не пришел момент, когда угрожать возобновлением войны стало уже практически невозможно. Мужчины были во все меньшей степени готовы покинуть свои дома ради войны, в которой, как им сказали, они уже победили; налогоплательщики не горели желанием оплачивать новую войну, притом что уже и так едва справлялись с тратами на предыдущую. Кроме того, все угрозы разбивались о вопрос: если войну не имело смысла продолжать ради «безоговорочной капитуляции», то какой смысл возобновлять ее ради какой-либо меньшей цели? Можно было получить «непреложные клятвы», оккупировать Рур или другие промышленные регионы Германии. Но что это даст? Только еще одну подпись германского правительства под договором, который оно, как и раньше, вольно соблюдать или не соблюдать. Рано или поздно оккупационным силам придется уйти, и все вернется на круги своя: все рычаги по-прежнему будут в руках у Германии.

Конечно, существовали меры принуждения и помимо возобновления войны и оккупации немецких земель – экономические меры, а именно тот или иной вариант блокады, которая, как считалось, решительным образом способствовала поражению Германии. В июне 1919 г. блокада помогла убедить правительство Германии подписать мирный договор. Но после снятия блокады ее уже невозможно было возобновить во всей полноте военного времени – хотя бы из опасения, что эта мера окажется слишком эффективной. Ведь если экономика Германия погрузится в хаос, а правительство рухнет, кто тогда будет выполнять договорные обязательства? Переговоры между Германией и союзниками превратились в соревнование шантажистов, в драматические сцены из гангстерского боевика. Союзники – по крайней мере, некоторые из них – грозили удушить Германию до смерти, а немцы – умереть. Ни одна из сторон не решалась довести свою угрозу до конца. Постепенно угрозы сошли на нет, и на смену им пришли посулы. Союзники предлагали вернуть Германию на ее законное место в мире, если она выполнит их требования; немцы отвечали, что надежного мира не наступит до тех пор, пока союзники свои требования не умерят. Почти везде, за исключением большевистских кругов, царила уверенность, что гарантировать человечеству безопасное будущее может лишь возвращение к либеральной экономической системе свободного мирового рынка, от которой пришлось отказаться – как предполагалось, временно – в годы войны. Союзники имели на руках серьезный козырь: доступ Германии на этот мировой рынок. Но у немцев был свой: достичь надежного мира без их содействия не представлялось возможным. Таким образом, сама политика, которую проводили союзники, вынуждала их относиться к Германии как к равной; из-за этого они снова уперлись в ту же трудноразрешимую дилемму. Если поставить Германию в равные с другими странами условия, она станет сильнейшей державой в Европе; но принять против нее особые меры предосторожности значило отказать ей в равноправии.

По сути, союзники хотели антигерманскую договорную систему, которую немцы приняли бы по собственной воле. Странно, что находились люди, считавшие такое возможным; но в ту эпоху международные отношения оказались под огромным влиянием абстрактных идей. Старые монархии ценили договоры постольку, поскольку те наделяли их правами; соблюдением договоров, налагающих обязательства, они себя особенно не утруждали. Новый подход опирался на представления о «нерушимости контракта» – основополагающий элемент буржуазной культуры. Короли и аристократы не платят долгов и редко держат слово. Но капиталистическая система рухнет, если ее субъекты не будут беспрекословно исполнять договоренности, подтвержденные пусть даже и обычным кивком; от немцев теперь ожидали соблюдения тех же этических норм. У этого желания опереться на договорные обязательства были и практические резоны; и самый практический из них заключался в отсутствии альтернативы. В этом отношении годы после Первой мировой войны резко отличаются от предыдущих эпох схожего характера. Проблема заметного превосходства в силе одной из великих европейских держав была далеко не нова. Напротив, она возникала снова и снова на протяжении последних четырехсот лет. Никто тогда не полагался на положения договоров или на обещания сильного не применять силу. Более слабые и миролюбивые страны почти бессознательно тяготели друг к другу. Вступая в союзы и объединения, они побеждали или сдерживали агрессора. В XVI в. Европа объединялась против Испании, в XVII в. – против Франции Бурбонов, в XIX в. – против Наполеона. В конце концов, так было и в Первую мировую войну.

После 1919 г. эта старая, испытанная система перестала работать. Большая коалиция распалась. Одна из причин этого коренилась в высоких принципах. Хотя победители поступили в соответствии с доктриной баланса сил, они сами того стыдились. Бытовало мнение, что толчком к войне послужила как раз идея европейского баланса и что приверженность ей обязательно приведет к следующей. С более практической точки зрения баланс сил казался ненужным. Союзники испытали страшный испуг, но и одержали огромную победу. Они легко поверили в то, что эта победа – окончательная. Победив в одной войне, трудно представить, что ты можешь потерпеть поражение в следующей. Каждая из держав-победительниц считала себя вправе проводить собственную политику и реализовывать собственные устремления, которые, как выяснилось, не совпадали. Сознательно от партнерства военной поры никто не отказывался. Обстоятельства развели союзников в разные стороны, и никто из них не приложил достаточно усилий, чтобы остановить этот процесс.

Единый фронт союзников недолго продержался после мирной конференции, да и в ходе ее самой тоже подвергался испытаниям на прочность. Французы добивались безопасности; американцы – и в какой-то мере англичане – считали, что они свое дело сделали. Победителям удалось договориться о заключении мирного договора, но президент Вильсон не смог добиться его ратификации американским сенатом. По новому порядку это ударило, но не так сильно, как представлялось впоследствии. Отношения США с Европой определялись скорее географией, чем политикой. Что ни напиши в договоре, Америка от Европы далеко, на другом берегу Атлантического океана. Даже если бы сенат одобрил Версальский договор, американские войска все равно ушли бы из Европы. В реальности часть этих войск все-таки осталась на Рейне. Несомненно, членство США в Лиге Наций повысило бы престиж этой организации, но политика, которую проводили в Женеве британцы, позволяет предположить, что участие второй англосаксонской державы не обязательно превратило бы Лигу в эффективный инструмент обеспечения безопасности, о котором так мечтали французы. И в 1919 г., и позднее немало говорилось о невыполнении американцами обязательств по Гарантийному договору, с помощью которого Вильсон и Ллойд Джордж убедили Клемансо отказаться от аннексии Рейнской области. Этот бесплодный договор тоже гарантировал безопасность лишь на бумаге. Ни американцы, ни британцы своих войск во Франции держать не планировали, а при сокращении американских и британских сил до обычного уровня мирного времени им и в случае опасности было бы некого послать на выручку французам. Бриан указывал на это в 1922 г., когда Ллойд Джордж снова выступил с таким предложением, правда, теперь без участия американцев. У немцев, сказал Бриан, будет достаточно времени, чтобы дойти до Парижа и Бордо, прежде чем британские войска прибудут, чтобы остановить их; в 1940 г. так и случилось, и союз с Британией не помог. Англо-американские гарантии, даже если бы они были реальными, представляли собой не более чем обещание освободить Францию, если немцы ее захватят, – это обещание было выполнено в 1944 г. и без всякого договора. Ни география, ни господствующие политические воззрения не позволяли США включиться в европейскую систему безопасности; самое большее, чего можно было ожидать от Америки, – это запоздалого вмешательства в том случае, если эта система потерпит крах.

Американцы устранились не полностью. Несмотря на отказ ратифицировать Версальский договор, США желали мира в Европе и устойчивости мировой экономики. Американская дипломатия непрерывно участвовала в европейской политике. Под руководством США были разработаны два графика репарационных платежей – план Дауэса и план Юнга; каждый из них носил имя американца, председательствовавшего в соответствующем комитете. Американские займы – к худу или к добру – позволили восстановить экономику Германии, а настойчивые требования США, чтобы союзники выплатили военные долги, осложняли проблему репараций. Американские представители участвовали в затянувшихся дискуссиях по разоружению. Американцы фактически и составляли ту самую «мировую общественность», ради реакции которой в основном велись все эти экономические и политические дискуссии; благодаря американским историкам кампания против взваливания на Германию ответственности за минувшую войну оказалась куда более успешной, чем если бы ее вели одни только немцы. Простого отказа ратифицировать Версальский договор было недостаточно, чтобы отделить США от Европы. Участие Америки в войне во многом определило поражение Германии; в равной мере послевоенная американская политика во многом определила ее возрождение. Американцев ввела в заблуждение их собственная мощь. Начав с верного предположения, что разгромленная Германия не представляет опасности для них самих, они пришли к ошибочному выводу, что она более не опасна и для европейских стран.

Американская позиция не приобрела бы такого значения, если бы великие державы Европы действовали сообща. Франция, Италия и Великобритания представляли собой грозную коалицию, несмотря на презрительные оценки, звучавшие в их адрес впоследствии. Они достойно противостояли Германии, пусть и не смогли ее одолеть. Самой слабой из них – и экономически, и политически – была Италия. К тому же обида на то, что ее лишили справедливой доли военных трофеев, отдаляла Италию от союзников. Италии не досталось ни клочка земель бывшей Османской империи; после долгих причитаний ей всучили никудышные колониальные владения. С другой стороны, она пользовалась иллюзорной безопасностью, оторванным от Европы положением, которое во многом напоминало островное. В прошлом Италия враждовала не с Германией, а с Австро-Венгрией, и когда монархия Габсбургов рассыпалась, Италия обрела буфер из мелких государств. «Германский вопрос» казался ей далеким. Итальянских государственных деятелей даже радовали неудобства, которые создавала эта проблема для Франции. Они то эксплуатировали эти неудобства, то прикидывались беспристрастными арбитрами в конфликтах Франции и Германии. В любом случае Италия мало чем могла помочь в построении системы безопасности, да и тем в итоге не помогла.

И снова: невовлеченность Италии не приобрела бы такой важности, если бы Великобритания и Франция нашли общий язык. Но именно тут коалиция военного времени распалась окончательно и бесповоротно. Эти две страны оставались тесно связанными друг с другом. В Англии время от времени поговаривали, будто Франция, как при Наполеоне, стремится к господству в Европе или даже уже добилась его, но это было лишь временное помрачение. Если отбросить частности, обе страны по-прежнему действовали заодно как две «западные демократии», опекуны Европы и победители в мировой войне. Союз их был, если уж на то пошло, даже слишком тесным, так что они умудрялись мешать действиям друг друга. Пока шла война, британцы вполне решительно проклинали Германию; они четко знали, что для них это борьба за выживание. Теперь им казалось, что в этой борьбе они победили. Своего флота Германия лишилась, на колонии больше не претендовала, так что с экономической точки зрения британцы были больше заинтересованы не в сдерживании Германии, а в ее восстановлении. Британских командующих родами войск сразу проинструктировали, что крупной войны не следует ожидать как минимум десятилетие, и вплоть до 1932 г. действие этого распоряжения ежегодно продлевалось. Позднее много говорили о британской программе «разоружения на собственном примере». Если понимать под этим, как делали в то время, несовместимое с сохранением обороноспособности страны разоружение, то ничего такого не было. Иногда британцы разоружались из экономии, иногда по небрежности или из-за ошибочных оценок, но никогда из принципа. Более того, британцы полагали, что их положение безопаснее, чем когда-либо прежде. После мировой войны они распустили массовую армию в уверенности, что воевать им больше никогда не придется. Позже они отказались от создания бронетанковых войск, причем сделали это по настоянию самых авторитетных военных чинов, которые считали, что от лошадей на поле боя больше толку, чем от танков. Британское военно-морское превосходство в европейских водах было велико как никогда, и уж точно намного больше, чем до 1914 г. Никакого другого флота, кроме французского, в Европе не осталось, а война Великобритании и Франции – несмотря на звучавшие время от времени импульсивные заявления – уже казалась немыслимой.

Если под «безопасностью» понимать лишь отсутствие угрозы вторжения, то создавалось впечатление, что безопасность Британских островов была выше, чем когда-либо в истории. Предпочтения британской публики, как это часто бывало после большой войны, в очередной раз качнулись в сторону изоляции. Население сомневалось в целесообразности войны, досадовало на бывших союзников и проникалось дружескими чувствами к бывшему врагу. Британские государственные деятели так далеко не заходили. Они хотели, как и прежде, сотрудничать с Францией; они понимали, что мирная и стабильная Европа сама по себе отвечает британским интересам. Однако это не означало, что они готовы были подписаться под каждой претензией Франции к Германии. Все разговоры о германской угрозе британские политики склонны были считать историческими фантазиями, каковыми они на тот момент и являлись. Одержимость французов идеей безопасности казалась им не столько преувеличенной, сколько ошибочной, и даже те британские политики, которые пытались усыпить страхи французов при помощи слов, не предполагали, что им когда-нибудь придется отвечать за эти слова делами. Более того, Британия обещала Франции свою поддержку не в качестве дополнения к другим мерам безопасности, но в качестве альтернативы таким мерам – с расчетом на то, что на все остальное французы махнут рукой. Англичане серьезно размышляли над ошибками своей политики в предвоенные годы. Некоторые, конечно, считали, что Великобритания вообще не должна была вмешиваться в дела континента. Но многие из тех, кто считал вступление в войну неизбежным, также полагали, что войны можно было избежать, если бы Великобритания заранее заключила официальный оборонительный союз с Францией. Такой шаг подал бы немцам четкий сигнал, что Великобритания будет сражаться; а заодно предупредил бы французов и тем более русских, что в «восточной сваре» она участвовать не намерена. Теперь же, когда война закончилась, союз с Францией был выражением новой формы изоляции. Великобритания, обязавшись защищать границы Франции, в то же время дала бы понять, что сверх этого никаких обязательств она на себя не берет.

В результате британская политика, даже самая франкофильская, не препятствовала восстановлению Германии; она лишь в некотором роде оберегала союзника от последствий такого восстановления. Британская поддержка имела свою цену: от Франции ожидалось, что она откажется от всех интересов к востоку от Рейна, а следовательно, и от статуса великой европейской державы. Те же пожелания звучали из Лондона и до 1914 г., но тогда французы сидели на двух стульях. Связь с Великобританией сулила им ограниченную поддержку в случае вторжения, и в конечном счете, когда враг и в самом деле напал, объем помощи превзошел все ожидания. Но вплоть до начала войны союз с Британией являлся во французской политике делом второстепенным. Независимость в качестве великой державы обеспечивал Франции альянс с Россией, который автоматически сокращал мощь Германии вдвое. Даже в 1914 г. французские военачальники справедливо придавали гораздо бóльшую важность наступлению российских войск в Восточной Пруссии, чем усилиям крошечного Британского экспедиционного корпуса на французском левом фланге. Союз с Россией продолжал обеспечивать Франции независимость и иллюзию величия вплоть до 1917 г. Затем Россия понесла поражение и вышла из войны. Европейская политика Франции потерпела крах. Войну выиграли лишь только на Западном фронте; восток был освобожден вследствие этой победы, а не в борьбе за нее, и Франция обнаружила себя в роли младшей из западных демократий.

Ряд французских государственных деятелей приветствовал такое развитие событий. Клемансо, в частности, никогда не одобрял союза с Россией, считая его чужеродным для французской демократии и втягивающим ее в ненужные конфликты на Балканах. Он пытался помешать заключению этого союза и радовался его развалу, а его непримиримая ненависть к большевизму объяснялась не только негодованием на дезертирство русских – она еще и страховала Францию от возвращения к этой политике. Клемансо знал Великобританию и США лучше большинства французов и страстно верил, что будущее Франции и всего человечества – за западными державами. 29 декабря 1918 г. он заявил в палате депутатов: «Ради Антанты я пойду на любые жертвы». Свое слово он сдержал. Версальский договор был подписан только благодаря тому, что Клемансо был расположен к Великобритании и США более любого другого французского политика. Прочие лидеры страны не отличались такой четкой системой приоритетов. Застарелую ненависть к Англии продолжали питать лишь некоторые крикуны из крайне правых; неприязни к Америке не испытывал практически никто. И все же многие не верили в постоянство двух англосаксонских держав; кое-кто, опьяненный победой, мечтал вернуть Франции доминирующее положение в Европе, которое она занимала при Людовике XIV или даже сразу до Бисмарка; более умеренные считали, что восточные союзники помогут компенсировать превосходство Германии в живой силе и восстановить Францию в статусе великой державы.

Таким восточным союзником не могла быть Россия. Предполагаемой причиной этого был большевизм. Западные державы впутались в военную интервенцию против красных еще во время войны с Германией; по ее окончании они всячески способствовали появлению на западной границе России «санитарного кордона» из новых государств; в конце концов им пришлось удовлетвориться политикой непризнания, продолжаемой из высокоморальных соображений даже после того, как они нехотя приоткрыли дверь для торговли с Россией. Захватив власть в ноябре 1917 г., руководители советского государства, со своей стороны, демонстративно порвали с коррумпированным капитализмом и сделали ставку на всемирную революцию. Даже когда стало понятно, что этой революции не случится, III Интернационал по-прежнему оставался для них учреждением более важным, чем собственное министерство иностранных дел. Теоретически Советская Россия и европейские державы находились в состоянии временно приостановленной войны. Некоторые историки даже считают эту подспудную войну определяющим фактором межвоенного периода. Советские историки утверждают, что Великобритания и Франция хотели склонить Германию к общеевропейскому крестовому походу в форме новой военной интервенции в Советскую Россию, а некоторые западные заявляют, что советские лидеры постоянно нагнетали напряженность на международной арене в надежде разжечь огонь мировой революции. Именно так и должна была поступать каждая из сторон, если бы серьезно относилась к своим принципам и убеждениям. Ни та ни другая ничего подобного не делала. Большевики, переключившись на построение «социализма в отдельно взятой стране», тем самым негласно подтвердили, что чувствуют себя в безопасности и что до остального мира им дела нет. Западные государственные деятели никогда не воспринимали большевистскую опасность настолько всерьез, чтобы планировать новую интервенцию. Коммунизм продолжал бродить по Европе в качестве призрака – как имя, которое использовалось всеми желающими для обозначения своих страхов и промахов. Но перспектива крестового похода против коммунизма выглядела еще призрачнее его призрака.