Текст книги "Истоки Второй мировой войны"

Был еще вариант ничего не предпринимать: покинуть Конференцию по разоружению и предоставить событиям идти своим чередом. И англичане, и французы отмахивались от него как от «немыслимого», «невообразимого», как от «жеста отчаяния». Какой же выход оставался? Где тот гениальный ход, который всегда, казалось, прятался сразу за горизонтом и который удовлетворил бы немцев, не подвергая опасности французов? Французы упорно настаивали, что на военное равенство с Германией они готовы пойти только при наличии твердых гарантий со стороны Британии; гарантий, подкрепленных взаимодействием на уровне генеральных штабов и увеличением численности британской армии. Англичане так же решительно отвергали это предложение и заявляли, что, поскольку равенство устроит немцев, никаких гарантий и не потребуется. Если Гитлер подпишет договор, «он может даже будет заинтересован в его соблюдении… его подпись свяжет Германию так, как ни одна другая за всю ее историю»{5}5
  Фиппс – Саймону, 21 ноября 1933 г.: British Foreign Policy, second series, VI, No. 60.


[Закрыть]. Если же Германия нарушит такое соглашение, «противодействие мирового сообщества невозможно будет переоценить»{6}6
  Макдональд, разговор с Даладье 16 марта 1933 г.: ibid., IV, No. 310.


[Закрыть]; «весь мир узнает, каковы ее истинные намерения»{7}7
  Меморандум Министерства иностранных дел, 25 января 1934 г.: ibid., VI, No. 206.


[Закрыть]. Нельзя сказать, насколько серьезно англичане относились к этим своим аргументам. Вероятно, они по-прежнему считали, что главным препятствием на пути к миру в Европе является неуступчивость французов, и не отличались щепетильностью в попытках эту неуступчивость преодолеть. Они ориентировались на прецедент 1871 г. Тогда Россия отказалась от обязательств по Парижскому трактату, навязавшему ей разоружение на Черном море, а другие державы согласились на это при условии, что Россия обратится за разрешением к международной конференции. В тот раз система европейского права устояла. Одна конференция согласовала договор, значит, другая могла его отменить. Поэтому теперь важно было не предотвратить перевооружение Германии, а обеспечить его проведение в рамках международных договоренностей. К тому же британцы предполагали, что Германия не откажется заплатить «за узаконивание своего беззакония»{8}8
  Записка Идена о Тирелле – Саймону, 8 марта 1934 г.: ibid., VI, No. 337.


[Закрыть]. Британцам всегда нравилось видеть себя законопослушными, и они, само собой, предполагали, что и немцы думают так же. Мысль, что какая-либо держава может предпочесть возврат к «международной анархии», не укладывалась у них в голове. К тому же Гитлер, естественно, не собирался возвращаться к международной анархии. Он тоже хотел международного порядка – только «нового порядка», а не модифицированной версии системы 1919 г.

В наибольшей степени атмосферу тех лет определяло еще одно соображение. Все, и в особенности англичане с французами, исходили из того, что времени у них предостаточно. Когда Гитлер пришел к власти, Германия все еще была практически полностью разоружена. У нее не было ни танков, ни самолетов, ни тяжелых орудий, ни обученных резервистов. Для того чтобы стать грозной военной державой, ей, как считалось исходя из общего опыта, потребовалось бы десять лет. Этот расчет был не совсем ошибочным. Гитлер и Муссолини тоже так думали. В своих беседах они всегда исходили из того, что судьбоносным годом станет 1943-й. Многие из первоначальных тревог по поводу перевооружения Германии оказались ложными. Черчилль, например, утверждал в 1934 г., что размер немецких военно-воздушных сил намного превышает расчеты британского правительства; Болдуин ему возражал и, как мы теперь знаем из немецких источников, был прав, а Черчилль ошибался. Даже в 1939 г. немецкая армия не была готова к длительной войне, а в 1940-м немецкие сухопутные войска уступали французским во всем, кроме качества командного состава[30]30
  Однако вермахт, к примеру, существенно опережал французскую армию в сфере организации и использования самостоятельных подвижных соединений. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Западные державы допустили две ошибки. Они не учли того факта, что Гитлер был азартным игроком, готовым играть по-крупному даже в условиях нехватки ресурсов. Не учли они и экономических достижений Шахта, который сократил нехватку ресурсов в Германии относительно того, какой она могла бы быть в противном случае. Страны с более-менее свободной экономикой работали в те годы с эффективностью около 75 %. Шахт первым применил метод полной занятости и задействовал экономику Германии практически на полную мощность. В наше время это избитая истина. Тогда же это казалось буквально магией.

Сама Конференция по разоружению недолго протянула после прихода к власти Гитлера. Летом 1933 г. британцы и итальянцы вынуждали Францию пообещать Германии теоретическое «военное равенство». В конце концов, до реального равенства на деле было далеко. Эти уговоры чуть не увенчались успехом. Французы почти решились. 22 сентября британские и французские министры встретились в Париже. Французы дали понять, что согласны на равенство или что-то близкое к нему. Затем Даладье, французский премьер, спросил: «Каковы будут гарантии соблюдения Конвенции?» Старые препятствия в очередной раз напомнили о себе. Саймон ответил: «Правительство Его Величества не может принять на себя новые обязательства в части санкций. Общественное мнение Англии этого не поддержит». Затем раздался голос еще более авторитетный. Желая присутствовать на встрече, из Экс-ле-Бена прибыл Болдуин, лидер Консервативной партии и негласный руководитель британского правительства. На отдыхе он много размышлял о ситуации в Европе и теперь поддержал Саймона: никаких новых обязательств Британия брать на себя не будет. Он добавил: «Если бы удалось доказать, что Германия перевооружается, тотчас сложилась бы новая ситуация, и Европе пришлось бы с ней разбираться… Если бы эта ситуация возникла, правительству Его Величества пришлось бы рассмотреть ее очень серьезно, но пока такая ситуация не возникла»{9}9
  Англо-французское совещание, 22 сентября 1933 г.: British Foreign Policy, second series, v, No. 406.


[Закрыть]. Голос принадлежал Болдуину, но по духу это все еще был Макдональд. Французов просили отказаться от превосходства, которое они полагали реальным, а взамен предлагали всего лишь перспективу неких неопределенных мер в случае, если немцы поведут себя неправильно. Естественно, французов это не устроило, и они отозвали свое предварительное согласие. Когда конференция возобновилась, они объявили, что согласятся на военное равенство с Германией, только если немцам будет запрещено вооружаться в течение еще четырех лет «испытательного срока».

Именно такого шанса и ждал Гитлер. Он знал, что Франция осталась в одиночестве, что и Великобритания, и Италия симпатизируют Германии. 14 октября Германия покинула Конференцию по разоружению, а неделей позже вышла из Лиги Наций. Ничего не случилось. Немецких министров инициатива Гитлера поначалу привела в ужас. Теперь же он заявил им: «Ситуация складывается так, как и предполагалось. Никаких угрожающих шагов в отношении Германии не сделано и не ожидается… Критический момент, скорее всего, миновал»{10}10
  Совещание министров, 17 октября 1933 г.: Documents on German Foreign Policy, series C, II, No. 9.


[Закрыть]. Так и оказалось. Гитлер опробовал свой метод во внешней политике, и он сработал. Он дождался, пока силы, противодействующие Германии, будут внутренне деморализованы, а затем отмахнулся от них, как от пушинки. В конце концов, Франция не могла ввести в Германию войска только из-за того, что Германия покинула Конференцию по разоружению. Перейти к действиям французы могли, только если бы Германия действительно перевооружилась; а тогда уже было бы слишком поздно. Британцы по-прежнему с пониманием относились к претензиям Германии. Даже в июле 1934 г. газета The Times писала: «В ближайшие годы у нас больше оснований бояться за Германию, чем бояться Германии». Лейбористская партия продолжала настаивать на всеобщем разоружении как предварительном условии обретения безопасности. Макдональд по-прежнему задавал курс и правительства, и оппозиции. Гитлер был настолько уверен в себе, что дразнил французов готовностью согласиться на неравные условия: ограничить численность немецкой армии цифрой в 300 000 солдат, а размер военно-воздушных сил – половиной французских. Самоуверенность Гитлера была оправданной: французы к этому времени просто кипели от раздражения. 17 апреля 1934 г. Луи Барту – правый министр иностранных дел в коалиционном правительстве, сформированном после беспорядков 6 февраля, – отказался узаконить какое бы то ни было перевооружение Германии и объявил: «Франция отныне будет обеспечивать свою безопасность собственными силами». Конференция по разоружению была мертва, несмотря на некоторые последующие попытки вернуть ее к жизни. Французы дали старт гонки вооружений. Что характерно для них, сами они стартовать не смогли. Свои оборонные расходы они урезали в ходе подготовки к Конференции по разоружению и до 1936 г. не вернули их даже к уровню 1932 г.

Провал Конференции по разоружению не обязательно означал войну. Несмотря на все бурные протесты Британии, оставался и третий путь: возвращение к традиционным инструментам дипломатии. С момента появления на сцене Гитлера политики принялись смущенно к ним возвращаться. Первым был Муссолини. Ему никогда не нравилась Женева и все, что она собой олицетворяла. Как старейшине европейского фашизма, ему льстило, что Гитлер ему подражает; он полагал, что Германия всегда будет приспешницей Италии, а не наоборот. Несомненно, он считал угрозы и браваду Гитлера такими же пустыми, как свои собственные. В любом случае возрождения Германии он не боялся; он его приветствовал как инструмент, с помощью которого можно было добиться уступок от Франции, а впоследствии даже от Великобритании – обстоятельство, которого британцы, к счастью, не замечали. Муссолини выступил с предложением заключить Пакт четырех. Четыре великие державы – Германия, Великобритания, Франция и Италия – должны были стать европейской «директорией», диктующей правила малым государствам и способной довести до конца «мирный пересмотр» положений Версальского договора. Англичане пришли в восторг. Они тоже хотели добиться уступок от французов – в первую очередь, правда, в интересах Германии. Идея, что Великобритания и Италия возьмут на себя незаинтересованное посредничество между Францией и Германией, была не нова. Это было зафиксировано в локарнских договоренностях, хотя в тот раз Муссолини отводилось подчиненное положение; в 1914 г. то же самое предлагал Джон Морли, пытаясь предотвратить вступление Великобритании в войну. Саймон и Макдональд поддерживали эту идею как в 1914 г., так и сейчас – бывшие радикалы обнаружили себя в странном положении людей, считающих Муссолини главной опорой мира в Европе. Гитлер был тоже не прочь позволить Муссолини прощупать почву вместо него. Французы негодовали, в прямом и переносном смысле зажатые с двух сторон британскими и итальянскими надзирателями. Поначалу они уступили, хотя и настаивали на том, что к пересмотру можно приступать только при условии единодушного согласия, в том числе и заинтересованных сторон. Но позднее, под предлогом выхода Германии из Лиги Наций, они потопили Пакт окончательно. Он так никогда и не был ратифицирован. Тем не менее Пакт четырех составлял фундамент итальянской политики еще несколько лет, а британской – почти до начала войны. Что еще более странно, ближе к развязке о нем вспомнили и французы.

На тот момент Пакт четырех больше всего повлиял на ситуацию в Восточной Европе. Он встревожил и Советскую Россию, и Польшу, хоть и подтолкнул их в противоположных направлениях. Россия переметнулась от Германии к Франции; Польша сделала ряд шагов от Франции к Германии. Союз четырех европейских держав всегда был кошмаром советских лидеров, уверенных, что он станет прелюдией к новой военной интервенции. До прихода к власти Гитлера они принимали меры предосторожности, разжигая немецкие обиды на Францию и развивая экономическое и военное сотрудничество с Германией, начавшееся в Рапалло. Теперь они резко сменили курс. В отличие от западноевропейских государственных деятелей, советские воспринимали слова Гитлера всерьез. Они верили, что он собирается уничтожить коммунизм не только в Германии, но и в России; и боялись, что европейские политики в большинстве своем будут этому только рады. Они не сомневались, что Гитлер намерен захватить Украину. Их собственные интересы были чисто оборонительными. Мечта о мировой революции давно потухла. Больше всего они опасались за Дальний Восток, где – учитывая присутствие Японии в Маньчжурии и ее перемирие с Китаем – чувствовали неминуемую угрозу японской агрессии. На Дальнем Востоке Советcкая Россия сосредоточила свои самые боеспособные войска; от Европы советские лидеры хотели только того, чтобы та оставила их в покое. Если раньше они критиковали «кабальный мир» Версаля, то теперь проповедовали уважение к международному праву; они неукоснительно участвовали в работе Конференции по разоружению – бывшей «буржуазной фикции»; а в 1934 г. даже вступили в другую буржуазную фикцию – Лигу Наций. Это был готовый партнер для Франции: твердо настроенная против «пересмотра» великая держава, которая избавит ее от давления со стороны Великобритании и Италии. Это партнерство начало свое неформальное существование в течение 1933 г., но было весьма ограниченным. Русские переметнулись на сторону французской системы только потому, что считали, будто она обеспечит им бóльшую безопасность; они не рассчитывали, что этот шаг может повлечь за собой и бóльшие обязательства. Русские переоценивали как материальную силу Франции, так и силу ее духа; подобно всем остальным, за исключением Гитлера, они переоценивали и значение зафиксированных на бумаге обязательств – несмотря на свой предположительный отказ от норм буржуазной морали. Они тоже воспринимали как преимущество тот факт, что международное право на их стороне. Французы, в свою очередь, не собирались восстанавливать союз с Россией в сколько-нибудь серьезных масштабах. Они мало верили в силу России и еще меньше того – в советскую искренность. Они знали, что дружба с Советской Россией совершенно не одобряется в Лондоне; и пусть они порой злились на Британию, когда та подталкивала их к умиротворению, гораздо сильнее Францию пугала перспектива лишиться даже таких жалких крох британской поддержки. Сближение Франции с Россией было перестраховкой, не более.

Но и этого хватило, чтобы встревожить людей, определявших курс немецкой внешней политики. По их мнению, дружба, основы которой были заложены в Рапалло, являлась неотъемлемым компонентом процесса возрождения Германии. Она обеспечивала защиту от Польши; она помогала добиваться уступок от западных держав; на практическом уровне она отчасти позволяла нелегально перевооружаться. Министр иностранных дел Германии Константин фон Нейрат заявлял: «Нам не обойтись без того, чтобы Россия прикрывала наш тыл»{11}11
  Конференция министров, 7 апреля 1933 г.: German Foreign Policy, series C, I, No. 142.


[Закрыть]. Его сотрудник фон Бюлов писал: «Хорошие германо-советские отношения крайне важны для Германии»{12}12
  Фон Бюлов – Надольному, 13 ноября 1933: ibid., II, No. 66.


[Закрыть]. Один только Гитлер оставался тверд. Нет сомнений, что его антикоммунизм был искренним; нет сомнений, что, будучи австрийцем, он не разделял свойственных прусским консерваторам симпатий к России; и он, несомненно, считал, что разрыв между Германией и Советской Россией придаст убедительности его роли защитника европейской цивилизации от коммунистической революции. Однако на тот момент он руководствовался прежде всего практическим расчетом: Россия ничего не может сделать Германии – и не только потому, что ее от Германии отделяет Польша. Советские лидеры в принципе ничего не хотели делать. Напротив, они перешли на сторону Франции, так как считали, что такое положение вещей предъявляет к ним меньше требований и связано с меньшими рисками, чем сохранение дружественных отношений с Германией. Они охотно голосовали против Германии в Женеве, но действовать против нее не стали бы. Гитлер наблюдал за исчезновением всего, достигнутого в Рапалло, без малейшего сожаления.

С другой стороны, Польша вполне могла выступить против Германии и даже говорила об этом; из Варшавы регулярно доносились призывы к превентивной войне, какими бы пустыми они ни были. С 1918 г. ни один германский министр и не помышлял о дружбе с Польшей, пусть даже временной; слишком глубока была рана, оставшаяся после потери Данцига и Польского коридора. От этого предрассудка, как и от всех прочих, Гитлер был совершенно свободен. Тот факт, что Гитлер мог пренебрегать самыми глубокими обидами немецкого «правящего класса», свидетельствует о власти, которую он успел над ним получить; тот факт, что никакого недовольства в народе этот его шаг не вызвал, свидетельствует о безразличии немцев к своим так называемым обидам. Некоторые утешали себя мыслью, что отказываются от этих претензий лишь на время, и Гитлер позволял им так думать. В своих собственных намерениях он тогда еще до конца не определился. По большому счету он хотел не просто «пересмотра» границ Германии; он хотел сделать Германию доминирующей в Европе силой и потому скорее был склонен превращать соседние страны в сателлиты, а не отрезать куски от их территорий. Этой стратегии он придерживался и в отношениях с Италией, отказавшись от гораздо более важной для него, чем Данциг или Польский коридор, претензии на Южный Тироль и обменяв его на итальянскую дружбу. Он понимал, что Польша, подобно Италии, была «ревизионистской» державой, несмотря на то что своей независимостью она была обязана победе союзников в 1918 г. Поэтому – думал Гитлер – Польшу, подобно Италии и Венгрии, можно привлечь на свою сторону. Ради такого дела стоило пожертвовать и Данцигом, и Польским коридором. Гитлер никогда не аннексировал территорий ради самих территорий. Как показала вся его дальнейшая деятельность, он ничего не имел против существования других стран, пока они действовали как подручные Германии.

Однако в этом польском вопросе, как и в большинстве других случаев, Гитлер не проявлял инициативы. Он предоставил делать свою работу другим. Пилсудский и его соратники, стоявшие у руля Польши, мечтали сделать свою страну великой державой. Пакт четырех, который, казалось, был направлен в первую очередь против Польши, выводил их из себя; кроме того, их тревожило сближение Франции с Советской Россией. Данциг и Польский коридор возбуждали немецкие обиды у западных границ Польши, но поляки все время держали в уме тот факт, что на востоке им отошло в десять раз больше непольских земель; полковники Пилсудского очень боялись Германии, но Советской России они боялись еще больше. Кроме того, полякам льстила роль главного стратегического партнера Франции в Восточной Европе, но их совершенно не устраивало положение передового отряда франко-советского альянса. Польский министр иностранных дел Юзеф Бек всегда отличался высоким самомнением, но этим его таланты и исчерпывались. Он не сомневался, что сможет держаться на равных с Гитлером, а то и укротить этого тигра. Он предложил улучшить польско-германские отношения, и Гитлер пошел ему навстречу. В январе 1934 г. Польша и Германия подписали Пакт о ненападении, выдернув очередной колышек, подпиравший покосившуюся систему европейской безопасности. Теперь Гитлер мог не опасаться, что Польша поддержит Францию; взамен, не отказываясь от претензий Германии, он обещал не пытаться удовлетворить их силой – благозвучная формулировка, к которой после Второй мировой войны не раз прибегало и западногерманское правительство. Договор с Польшей стал первым большим достижением Гитлера во внешней политике и в дальнейшем принес ему немало пользы. Условия этого договора были крайне двусмысленными, как и следовало ожидать от соглашения между такими людьми, как Гитлер и Бек. Гитлер исходил из того, что Польша теперь выведена из французской системы безопасности, как оно в действительности и было. Далее он предполагал, что «полковники» примут и то, что из этого логически вытекало: Польша превратится в верного сателлита Германии, приспосабливающегося к немецким планам и пожеланиям. Но Бек предлагал это соглашение вовсе не для того, чтобы стать чьим-нибудь сателлитом, а, напротив, чтобы укрепить независимость Польши. Пока в союзниках у Польши была одна только Франция, Польша вынуждена была следовать французской политике, а в новых обстоятельствах даже рисковала оказаться в подчинении у СССР. Соглашение с Германией позволяло Польше не считаться с рекомендациями Парижа; в то же время у нее сохранялся союз с Францией, на который она могла бы опереться в случае возникновения проблем с Германией. Пакт не был решением в пользу Германии даже при выборе из Германии и России; он задумывался как средство, с помощью которого Польша могла надежнее уравновесить обоих соседей.

Разрешение всех этих противоречий было делом будущего. В 1934 г. Польско-германский пакт значительно расширил свободу маневра Гитлера, который, однако, пока еще не был готов ею воспользоваться. Германия только приступала к перевооружению, к тому же Гитлера занимали внутренние проблемы – противодействие со стороны как прежних покровителей-консерваторов, так и своих же революционно настроенных последователей. Внутренний кризис удалось преодолеть только 30 июня, когда возмутителей спокойствия по приказу Гитлера отправили на тот свет. Месяц спустя умер Гинденбург. Гитлер сменил его на посту президента, сделав еще один шаг к верховной власти. Момент для авантюрной внешней политики, да и вообще для внешней политики был неподходящим. Однако течение событий, на которое всегда рассчитывал Гитлер, в кои-то веки обернулось против него. Причиной стала его родная Австрия. В 1919 г. миротворцы искусственно навязали независимость этому последнему осколку империи Габсбургов. Независимая Австрия была основной гарантией безопасности Италии, служа безобидным буфером, отделявшим ее от Европы. Если бы Германия поглотила или взяла под свой контроль Австрию, Италия уже не могла бы гордо дистанцироваться от остального континента. Кроме того, на территории, которая раньше была Южным Тиролем, а теперь называлась Альто-Адидже, проживало 300 000 человек, говоривших на немецком языке, – в прошлом австрийцев, теперь итальянцев, но всегда немцев по внутреннему самоощущению. Если бы в Австрии победил общегерманский национализм, это повлекло бы за собой дополнительные угрозы для Италии.

Гитлер прекрасно понимал, что улучшение отношений с Италией будет даже выгоднее хороших отношений с Польшей. Уже в Mein Kampf[31]31
  Книга включена в Федеральный список экстремистских материалов. – Прим. ред.


[Закрыть] он указывал на Италию как на готового союзника в борьбе с Францией. Теперь, в 1934 г., всякий мог видеть, что союз двух диктаторов будет иметь огромное значение для Германии в ее «опасный период». Однако отказаться от Австрии ради Италии Гитлеру было труднее, чем отложить споры о Данциге ради Польши. Труднее не как вождю немецкого народа: немцев мало трогала эта якобы немецкая проблема, тогда как вопрос Данцига и Польского коридора действительно всерьез волновал многих из них. Ему было труднее как человеку, который задолго до того, как возглавить националистическое движение в Германии, отстаивал идеи немецкого национализма в Австрии. Кроме того, австрийский вопрос упорно выходил на первый план даже вопреки соображениям высокой политики. Независимая Австрия пребывала в плачевном состоянии. Она так и не обрела уверенности в себе, хотя с экономической точки зрения дела у нее обстояли вовсе не плохо. Австрийские клерикалы и австрийские социалисты никак не могли преодолеть враждебности друг к другу, и их не сблизила даже угроза со стороны нацистской Германии. Вместо этого клерикальный канцлер Энгельберт Дольфус перешел под покровительство Италии, с подачи Муссолини уничтожив в феврале 1934 г. и австрийское социалистическое движение, и саму демократическую республику.

Это гражданское противостояние, в свою очередь, всколыхнуло австрийских нацистов. Клерикальная диктатура не пользовалась популярностью; нацисты надеялись привлечь на свою сторону большинство прежних сторонников социалистов. Австрийские нацисты получали деньги и оружие из Германии; их подбадривало мюнхенское радио. При этом, вопреки распространенному среди иностранцев мнению, они не были послушными немецкими агентами, которых Германия могла задействовать и придерживать по своему усмотрению. Задействовать их Гитлеру было нетрудно, но трудно придерживать – особенно при мысли, что если бы он не стал фюрером Германии, то сам бы сейчас распространял в Австрии нацистские идеи. Максимум от него можно было ожидать, что он не будет активно педалировать австрийский вопрос. Своим министрам Гитлер заявил: «Я готов сбросить Австрию со счетов на многие годы вперед, но я не могу сказать этого Муссолини»{13}13
  Меморандум фон Бюлова, 30 апреля 1934 г.: German Foreign Policy, series С, 11, No. 393.


[Закрыть]. Немецкие дипломаты, неспособные контролировать Гитлера самостоятельно, надеялись, что в личном общении Муссолини сможет склонить его к уступкам, и с этой целью организовали 14 июня встречу двух диктаторов в Венеции. В первый, но далеко не в последний раз Муссолини предстояло выполнить задачу, которая оказалась не по плечу никому другому: «урезонить» Гитлера.

Встреча не оправдала ожиданий. Диктаторы сошлись в своей неприязни к Франции и Советской России, так что на радостях забыли договориться насчет Австрии. Гитлер отрицал, причем вполне искренне, какое-либо желание ее аннексировать. Канцлером Австрии должен был стать «человек с независимым мировоззрением»; затем должны были состояться свободные выборы, после которых нацисты войдут в состав правительства. Это было самым простым решением: Гитлер получил бы желаемое без боя. Муссолини в ответ заметил, что нацисты должны остановить свою террористическую кампанию и тогда Дольфус станет относиться к ним благосклоннее – это было вполне вероятно, если бы только они перестали представлять опасность{14}14
  Меморандум Нойрата, 15 июня 1934 г.; Хассель – Нойрату, 21 июня 1934 г.: ibid., III, No. 5, No. 26.


[Закрыть]. Гитлер, разумеется, не сделал ничего, чтобы выполнить требование Муссолини. Он не попытался сдержать австрийских нацистов, а те, воодушевленные событиями 30 июня в Германии, рвались заварить собственную кровавую кашу. 25 июля венские нацисты взяли штурмом здание австрийского правительства, убили Дольфуса и попытались захватить власть. Гитлер, хоть и обрадовался смерти Дольфуса, ничем не мог помочь своим австрийским единомышленникам. Муссолини демонстративно перебросил войска к австрийской границе, и Гитлеру пришлось беспомощно наблюдать, как преемник Дольфуса Шушниг восстанавливает в стране порядок под защитой Муссолини.

Австрийский бунт обернулся для Гитлера ненужным унижением. Но он и нарушил тот удобный баланс, который по планам Муссолини должен был принести ему еще немало выгод. Итальянский лидер предполагал, что во внешней политике немцы будут действовать по старинке, требуя уступок сначала от Франции, а потом от Польши, но оставив Австрию в покое. Муссолини будет изящно балансировать между Францией и Германией, получая вознаграждения от обеих, но не взваливая на себя никаких обязательств. Однако все вдруг перевернулось с ног на голову: когда Австрия оказалась под угрозой, это ему потребовалась поддержка Франции, а не наоборот. Муссолини пришлось стать защитником договоров и поборником коллективной безопасности, хотя раньше он был сторонником их пересмотра – за чужой счет. Такое его преображение англичане восприняли с одобрением. Они постоянно переоценивали могущество Италии – почему, объяснить невозможно. Они никогда не обращали внимания на неопровержимые факты, вопиющие об экономической отсталости Италии: на отсутствие там угля и относительную неразвитость тяжелой промышленности. Италия была для них просто «великой державой» – хотя, конечно, миллионы даже плохо вооруженных солдат казались грозной силой по сравнению с их собственной небольшой армией. Кроме того, их обманывала бравада Муссолини. Он называл себя сильным лидером, прирожденным полководцем, великим государственным деятелем; они ему верили.

Французы поначалу были не так сговорчивы. Министр иностранных дел Барту надеялся обуздать Германию, ничего не заплатив Муссолини. Он предложил что-то вроде восточного варианта договоренностей в Локарно: Франция совместно с Россией гарантирует сохранение существующего порядка к востоку от Германии, подобно тому как Великобритания и Италия делали это на западе. И Германия, и Польша – две наиболее заинтересованные державы – были не в восторге от этой идеи. Немцы не хотели расширения французского влияния на востоке Европы, поляки были твердо настроены не допустить возвращения России на европейскую арену. Гитлер, задействовав свой талант выжидать, сидел сложа руки, пока поляки разрушали «восточное Локарно» вместо него. Барту пришлось удовольствоваться лишь смутными заверениями, что Франция и Советская Россия объединят усилия в том маловероятном случае, если их когда-нибудь об этом попросят. Как бы там ни было, дни его были сочтены. В октябре 1934 г. король Югославии Александр посетил Францию с визитом, чтобы укрепить союз двух стран. В Марселе его застрелил хорватский террорист, прошедший подготовку в Италии[32]32
  Хотя хорватские усташи имели непосредственное отношение к подготовке покушения, убийца все-таки был болгарином, членом Внутренней македонской революционной организации. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. В находившегося рядом Барту тоже попала пуля, и он истек кровью на тротуаре. Его преемник Пьер Лаваль был человеком нового типа – самым умным и, пожалуй, самым беспринципным из всех французских государственных деятелей. Он начинал как крайний социалист, а во время Первой мировой войны занимал антивоенную позицию. Как и многие другие бывшие социалисты (например, Рамсей Макдональд), Лаваль был невысокого мнения о Советской России и высокого – о фашистской Италии. Хотя он позволил продолжиться политике Барту, приведшей в мае 1935 г. к заключению с Советской Россией Пакта о взаимопомощи, этот договор оказался совершенно пустым: в отличие от довоенного союза, он не был подкреплен контактами на уровне генеральных штабов, и ни одно французское правительство не воспринимало его всерьез, да и советское, вероятно, тоже. Единственное, что смогли получить от него французы, так это отданное Сталиным компартии Франции указание не препятствовать более усилиям правительства в сфере национальной обороны – одного этого указания оказалось почти достаточно, чтобы французские патриоты, в свою очередь, превратились в пораженцев.

Все свои надежды Лаваль возлагал на Италию. Он съездил в Рим, льстя себе, будто события в Австрии излечили Муссолини от болезни «ревизионизма». Гитлер, со своей стороны, как будто специально делал все, чтобы укрепить единый фронт против Германии. Он с нарастающим пренебрежением избавлялся от последних ограничений на вооружение Германии, пока наконец в марте 1935 г. снова не ввел в стране всеобщую воинскую повинность. В кои-то веки бывшие победители оказали некоторое сопротивление. В апреле 1935 г. в итальянскую Стрезу съехалось множество народа: Макдональд с Саймоном, премьер-министр Франции Фланден с Лавалем, а также хозяин торжества Муссолини сам по себе. Ничего подобного не случалось с заседаний Верховного совета Антанты еще при Ллойд Джордже. Стрезская конференция стала последней демонстрацией солидарности союзников, насмешливым эхом победных дней; тем более странно, что представителями трех держав, «сделавших мир безопасным для либеральной демократии», были теперь разочаровавшиеся социалисты, двое из которых – Макдональд и Лаваль – выступали против мировой войны, а третий, Муссолини, разгромил в своей стране демократию. Италия, Франция и Великобритания торжественно заявили о своей решимости сохранять существующий договорной порядок в Европе и сопротивляться любым попыткам изменить его силой. Это была впечатляющая вербальная демонстрация, хотя и довольно запоздалая, с учетом того, сколько всего уже изменилось. Верил ли кто-то из этих троих в свои собственные слова? Итальянцы обещали послать войска при необходимости защиты Бельфора, французы – при необходимости защиты Тироля. Но, по правде говоря, каждая из трех держав надеялась на помощь других, не помогая им в ответ; чужие трудности их только радовали.