Текст книги "Истоки Второй мировой войны"

Глава 4
Конец версальской системы

В 1929 г. система безопасности, созданная Версальским договором для противодействия Германии, еще сохраняла свою целостность. Германия оставалась разоруженной, Рейнская область – демилитаризованной, страны-победительницы демонстрировали внешнее единство, и эта конструкция была подкреплена авторитетом Лиги Наций. Семь лет спустя все это уже исчезло, причем без единого удара. Сначала международная стабильность пошатнулась из-за краха экономической стабильности в ходе Великой депрессии, которая разразилась в октябре 1929 г. Хотя в то время никто так не думал, депрессия имела мало отношения к прошедшей войне и вообще никакого – к еще действовавшим положениям мирного договора. Началась она, когда в США лопнул пузырь спекулятивного бума; последовавший за этим рост безработицы усугублялся тем, что покупательная способность населения не поспевала за ростом производства. Теперь это ни для кого не секрет, как и то, что выйти из депрессии можно только с помощью увеличения государственных расходов. В 1929 г. этого не понимал почти никто, а единицы понимавших не имели никакого влияния на политику правительств. Царила уверенность, что единственное средство в таком случае – дефляция. Нужны крепкие валюты, бездефицитные бюджеты, сокращение государственных расходов и снижение заработной платы. Считалось, что в этом случае цены каким-то образом снизятся до такого уровня, что люди снова начнут покупать.

Во всех странах, где проводилась такая политика, она провоцировала обнищание и массовое недовольство. Однако не было никаких причин, по которым она должна была стать причиной международной напряженности. Почти повсеместно депрессия снизила интерес к международным делам. В Великобритании в 1932 г. министр финансов коалиционного правительства Невилл Чемберлен предложил самую низкую за весь межвоенный период оборонную смету. Французы утратили даже ту скромную напористость, которую проявляли ранее. С приходом к власти Франклина Делано Рузвельта в 1933 г. американская политика стала более изоляционистской, чем при его предшественниках-республиканцах. Германия представляла собой особый случай. В 1923 г. немцы испытали на себе чудовищные тяготы инфляции и теперь зашли столь же далеко в противоположном направлении. В сознании большинства немцев дефляция не имела альтернативы, но ее последствия все равно оказались крайне непопулярными. Каждый аплодировал этим мерам, пока их применяли к другим, но возмущался, когда их применяли к нему самому. Рейхстаг не смог обеспечить провозгласившему курс на дефляцию правительству большинства голосов, хотя именно такого правительства он и желал. В итоге Генрих Брюнинг больше двух лет возглавлял правительство меньшинства и проводил политику дефляции, опираясь на решения президента. Честный и порядочный Брюнинг не пытался завоевать популярность смягчением суровых дефляционных мер; вместо этого его правительство сделало ставку на внешнеполитический успех. В 1931 г. министр иностранных дел Курциус попытался добиться экономического союза с Австрией, хотя этот проект и не обещал никаких экономических преимуществ; Тревиранус, еще один член правительства Брюнинга, начал выступать за пересмотр границы с Польшей. В 1932 г. преемник Брюнинга Папен потребовал для Германии равноправия в области вооружений. Никакого отношения к экономическим трудностям все это не имело, но ожидать понимания этого от рядового немца было бы бессмысленно. Ему годами твердили, что всеми своими несчастьями он обязан Версальскому договору; теперь, столкнувшись с трудностями, он верил в то, что ему говорили. Более того, депрессия лишила его самого сильного аргумента в пользу бездействия – благосостояния. Когда люди живут в достатке, они забывают свои обиды; в нищете они только о них и думают.

Были и другие причины для роста международной напряженности. В 1931 г. Лига Наций столкнулась с первым серьезным вызовом. 18 сентября японские войска оккупировали Маньчжурию, которая теоретически была частью Китая. Китай обратился за восстановлением нарушенных прав в Лигу. Проблема была непростой. У японцев имелись веские аргументы. Власть китайского центрального правительства – и везде слабая – вообще не распространялась на Маньчжурию, которая долгие годы пребывала в состоянии беззакония и хаоса. Торговые интересы Японии серьезно страдали. Прецеденты односторонних действий иностранных держав в Китае имелись: последний из них – высадка британских войск в Шанхае в 1927 г. Плюс ко всему – никакими рычагами воздействия Лига не располагала. Ни одна страна не приветствовала идею в разгар экономического кризиса прекратить и так сократившуюся международную торговлю с Японией. Единственной великой державой, имевшей какие-то интересы на Дальнем Востоке, была Великобритания; а от британцев менее всего можно было ожидать действий в момент вынужденного отказа от золотого стандарта и подготовки к непростым всеобщим выборам. В любом случае даже у Великобритании, пусть и великой дальневосточной державы, никаких рычагов тоже не было. По условиям Вашингтонского морского соглашения Япония обладала военно-морским превосходством в регионе; британские правительства одно за другим подтверждали это положение вещей, намеренно откладывая развитие своей базы в Сингапуре. Каков был бы результат осуждения Японии Лигой Наций? Это стало бы просто демонстрацией морального превосходства, которая, если и возымела бы хоть какое-то действие, лишь настроила бы Японию против торговых интересов Великобритании. В пользу такого морального осуждения имелся только один аргумент. США, хотя и не являлись членом Лиги, имели огромное влияние на Дальнем Востоке; а они выступали за «непризнание» любых территориальных изменений, осуществленных силовым путем. Это звучало утешительно для женевских доктринеров – но не для китайцев и прагматично настроенных британцев, так как сворачивать свою торговлю с Японией американцы не собирались.

Справедливо или нет, британское правительство придало большее значение восстановлению мира, а не демонстрации морального превосходства. Этой точки зрения придерживались не только прожженные циники, работавшие в министерстве иностранных дел, или якобы реакционные политики во главе с Макдональдом, составлявшие коалиционное правительство. Его разделяла и Лейбористская партия, которая в то время осуждала не «агрессию», но «войну». Любые действия Великобритании против Японии, если они вообще были возможны в 1932 г., столкнулись бы с единодушным сопротивлением левых, которые заклеймили бы их как предосудительное отстаивание империалистических интересов. Вместо этого лейбористы, отвечая тут чаяниям большинства британцев, стремились к тому, чтобы Великобритания не наживалась на войне. Они предложили запретить поставки оружия обеим сторонам – и Китаю, и Японии, и коалиционное правительство приняло это предложение, после чего пошло еще дальше. Британцы всегда считали Лигу Наций инструментом примирения, а не механизмом безопасности. Сейчас они задействовали этот инструмент. Лига учредила – кстати, по инициативе Японии – комиссию Литтона, которая должна была изучить ситуацию в Маньчжурии и предложить свое решение. Простого ответа комиссия не нашла. Оказалось, что бóльшая часть японских претензий оправданна. Японию не осудили как страну-агрессора, но осудили за применение силы прежде исчерпания всех средств мирного урегулирования. Япония в знак протеста вышла из Лиги Наций. Однако на деле политика Британии увенчалась успехом. Китайцы смирились с потерей провинции, которую уже много лет не контролировали; в 1933 г. мир между Китаем и Японией был восстановлен. В последующие годы Маньчжурский кризис приобрел некое мифическое значение. Его считали важной вехой на пути к войне, первым решительным «предательством» Лиги, прежде всего со стороны британского правительства. Но на самом деле Лига под руководством Британии сделала именно то, для чего, по мнению британцев, она и была создана: ограничила разрастание конфликта и положила ему пусть не безупречный, но все-таки конец. Более того, Маньчжурский кризис не только не ослабил механизмов принуждения, доступных Лиге, – он их фактически создал. Именно по этому случаю Лига – опять же по инициативе Великобритании – выработала отсутствовавший до тех пор механизм экономических санкций – механизм, который в 1935 г., ко всеобщему несчастью, позволил Лиге вмешаться в Абиссинский кризис.

Маньчжурские события действительно сыграли в свое время важную роль, однако не ту, что им приписывали впоследствии. Они отвлекли внимание мирового сообщества от Европы как раз в тот момент, когда европейские вопросы приобрели особую остроту; в частности, из-за Маньчжурии британское правительство начало проявлять особую раздражительность по поводу европейских проблем. Этот кризис предоставил неопровержимые доводы в пользу того предпочтения, которое Великобритания и до этого отдавала примирению в противовес укреплению безопасности. Он же задал образец аргументации, развернутой на Конференции по разоружению, начавшейся в феврале 1932 г. Момент для проведения конференции был как нельзя более неподходящим. Державы-победительницы обещали что-то подобное еще с 1919 г., когда Версальский договор навязал Германии разоружение в качестве первого шага ко «всеобщему ограничению вооружений всех стран». Победители ни в коем случае не давали обещания разоружиться до уровня Германии; но кое-что они все же обещали. Исполнения этого обещания они упорно избегали на протяжении всех 1920-х годов. Такая политика была только на руку Германии. Немцы все настойчивей требовали, чтобы победители либо сдержали свое слово, либо освободили Германию от данного ею. Лейбористское правительство Британии, придя к власти в 1929 г., поддержало в этом немцев. Англичане в массе своей считали, что мощные вооружения сами по себе могут стать причиной войны; или, иначе говоря, при наличии таких вооружений всяческие разногласия и недоразумения с большей вероятностью перерастут в войну (как случилось в августе 1914 г.), прежде чем «период охлаждения» успеет принести свои плоды. Премьер-министр Рамсей Макдональд стремился вернуться к инициативе, выдвинутой им в 1924 г., и завершить дело умиротворения. Лондонская морская конференция 1930 г., которая распространила взаимные ограничения числа линейных кораблей, согласованные Великобританией, США и Японией в 1921 г., на более широкий класс судов, – в первую очередь его заслуга. Но даже в рамках Лондонской конференции прозвучал тревожный звонок, который тогда был проигнорирован. Развернувшиеся там дискуссии побудили Италию впервые потребовать военно-морского паритета с Францией – требование, которому французы решительно воспротивились; с этого началось отчуждение между этими двумя государствами, которое в конце концов привело Италию в объятия Германии.

Формируя свое второе лейбористское правительство, Макдональд нехотя уступил министерство иностранных дел Артуру Хендерсону. Эти двое не всегда смотрели на вещи одинаково. Хендерсон, в отличие от Макдональда, был членом правительства в Первую мировую и едва ли мог считать ту войну ненужной авантюрой. Макдональд просто отметал французские опасения, как блажь, тогда как Хендерсон искал способ совместить разоружение с укреплением безопасности. Он стремился использовать разоружение в качестве рычага для укрепления британских обязательств перед Францией, подобно тому, что Остин Чемберлен ранее надеялся сделать в Локарно; хотя, разумеется, в условиях всеобщего сокращения вооружений эти обязательства не были бы слишком обременительными. Хендерсон намекал французам, что сотрудничество в области разоружения обеспечит им усиление поддержки со стороны Великобритании. С точки зрения французов, это была отличная сделка. Хотя почти (или даже абсолютно) никто из них в полной мере не осознавал, насколько неэффективна французская армия в качестве наступательной силы, перспектива вечно держать Германию в узде без посторонней помощи их тоже не воодушевляла. Система безопасности обрела бы новые очертания, если бы британцы, вместо того чтобы надеяться на достигнутые в Локарно договоренности, стали бы руководствоваться практическими военными соображениями. Возможно, они наконец осознали бы, что большая армия Франции просто необходима; в качестве альтернативы они могли бы увеличить свою. Поэтому французы тоже ратовали за проведение Конференции по разоружению, причем под председательством Хендерсона. Это был не просто знак признания его талантов миротворца, как бы велики они ни были. Это был еще и расчет: вряд ли Великобритания смогла бы уклониться от исполнения возросших обязательств, которые должно было повлечь за собой всеобщее разоружение, если бы на Конференции по разоружению председательствовал британский министр иностранных дел.

К моменту старта конференции в начале 1932 г. обстоятельства кардинально изменились. Правительство лейбористов пало. Хендерсон лишился поста министра иностранных дел; как председатель конференции, он больше не мог связывать Великобританию обязательствами, а мог лишь безуспешно давить на правительство, к которому находился в оппозиции. Хендерсон больше не подталкивал Макдональда вперед; если кто-то его и толкал, причем назад, так это новый министр иностранных дел сэр Джон Саймон, либерал, который едва не ушел в отставку с началом войны в 1914 г. – и на самом деле ушел в знак протеста против введения воинской повинности восемнадцатью месяцами позднее. Саймон, подобно Макдональду, считал страхи французов воображаемыми. Кроме того, новое коалиционное правительство было твердо настроено экономить: оно не только не желало брать на себя дополнительные обязательства, но и стремилось урезать уже имеющиеся. Французы, к своему отчаянию, обнаружили, что их заставляют разоружаться, не предлагая ничего взамен. Макдональд снова и снова повторял им: «Французские требования всегда приводили к затруднениям, поскольку пытались возложить на Великобританию дополнительные обязательства, а это в данный момент не обсуждается»{1}1
  Макдональд, разговор с Поль-Бонкуром 2 декабря 1932 г.; British Foreign Policy, second series, iv, No. 204.


[Закрыть]. Единственной фальшивой нотой в этом заявлении был намек, будто позиция Великобритании может со временем измениться.

У британцев имелся свой хитрый план, как обеспечить дополнительную безопасность в ходе разоружения. Французы надеялись задействовать британцев, а те, в свою очередь, хотели вовлечь США, которые принимали участие в Конференции по разоружению, несмотря на то что не состояли в Лиге Наций. Пока у власти были республиканцы, какой-то смысл в этом плане был, но в ноябре 1932 г., когда на президентских выборах победил демократ Рузвельт, все пошло насмарку. Несмотря на то что Вильсон заставил демократов поддержать Лигу Наций в 1919 г., а Рузвельт впоследствии все же вернул США на международную арену, их победа на выборах 1932 г. была победой изоляционизма. Демократы разочаровались в идеях Вильсона. Одни из них думали, что Вильсон обманул американский народ; другие были уверены, что это европейские политики обманули Вильсона. Практически все они без исключения считали, что европейские державы, особенно бывшие союзники, были неисправимо преступными и что чем меньше Америка имеет дело с Европой, тем лучше. Идеализм, который некогда вдохновлял американцев на спасение мира, теперь заставлял их повернуться к нему спиной. Демократическое большинство в конгрессе провело ряд мер, которые сделали невозможным какое-либо вмешательство США в международные дела; президент Рузвельт без малейшего внешнего недовольства с ними согласился. Влияние этих мер усиливала крайне националистическая экономическая политика, сопровождавшая «Новый курс». Второстепенным по значимости выражением этой же тенденции стал тот факт, что администрация Рузвельта наконец признала Советскую Россию, после чего он принял в Вашингтоне наркома иностранных дел Литвинова. В глазах американцев изолированность России на Европейском континенте воспринималась теперь как знак ее правоты. Невозможно было рассчитывать, что США свяжут себя какими бы то ни было обязательствами перед Европой; сами британцы под американским влиянием – в той мере, в какой оно имелось, – отошли от континентальных дел.

Второй помехой для Конференции по разоружению стало окончательное урегулирование проблемы репараций летом 1932 г. Было бы чудесно, если бы от нее избавились раньше, но сейчас момент был самый неудачный. Правительство Германии, возглавлял которое уже не Брюнинг, а Папен, было слабым и непопулярным, как никогда раньше, и все настойчивей стремилось завоевывать популярность внешнеполитическими мерами. Репарации больше не могли служить причиной недовольства; их место обязано было занять одностороннее разоружение Германии. О реальных переговорах речи не шло: германскому правительству нужен был сенсационный успех. Выражая бурный протест, немцы покинули Конференцию по разоружению; уговорить их вернуться удалось только обещанием «равного статуса в системе безопасности». Никакого смысла в этих посулах не было. Если французы добьются безопасности, равного статуса у Германии не будет; если не добьются, то равный статус долго не продержится. Немецких избирателей это обещание не впечатлило, как не впечатлили бы даже реальные уступки. Их заботила бедность и массовая безработица; а суету вокруг разоружения они считали грандиозным отвлекающим маневром, чем она в действительности и была. Жонглируя словами, лидеры союзных стран как могли помогали Папену. Им еще не приходило в голову, что от Германии может исходить серьезная опасность. В 1932 г. люди боялись, и справедливо боялись, краха Германии, а не ее укрепления. Какой компетентный наблюдатель мог предположить, что страна с 7 млн безработных, без золотовалютных резервов и с непрерывно сокращающимся объемом внешней торговли внезапно станет грозной военной силой? Весь недавний опыт свидетельствовал, что мощь приходит с богатством; в 1932 г. Германия казалась практически нищей.

Все эти расчеты были опрокинуты 30 января 1933 г., когда канцлером стал Гитлер, – событие, нынче столь же обросшее мифами, как прибытие в Кент Хенгиста и Хорсы[27]27
  Хенгист и Хорса – легендарные братья, по преданию возглавлявшие англов, саксов и ютов во время их предполагаемого вторжения в Британию в V в. – Прим. пер.


[Закрыть]. Вопреки бахвальству национал-социалистов, это не было «захватом власти». Президент Гинденбург назначил Гитлера канцлером в строго конституционном порядке и по твердо демократическим соображениям. Что бы ни говорили изощренные фантазеры как либерального, так и марксистского толка, Гитлера сделали канцлером не для того, чтобы он помог немецким капиталистам обуздать профсоюзы, и не потому, что он должен был обеспечить немецким генералам большую армию или тем более большую войну. Его назначили на этот пост, потому что он и его союзники-националисты потенциально могли получить большинство в рейхстаге и таким образом положить конец четырехлетней политической аномалии – правительству, действовавшему на основании президентских указов. Никаких революционных изменений ни во внутренней, ни во внешней политике от него не ожидали. Напротив, консервативные политики во главе с Папеном, который и рекомендовал его Гинденбургу, оставили за собой все ключевые посты, отведя Гитлеру роль послушной марионетки. Как выяснилось, они обманулись в своих ожиданиях. Гитлер разбил искусственные оковы, которыми его надеялись сковать, и постепенно стал всесильным диктатором – хотя и более постепенно, чем гласят легенды. Он поменял в Германии почти всё. Он уничтожил политические свободы и верховенство права; он перекроил немецкую экономику и финансовую систему; он разругался с основными конфессиями; он упразднил составлявшие Германию государства и впервые в истории сделал страну единой. И только в одной области он не стал менять ничего. Его внешняя политика продолжала политику предшественников, проводилась профессиональными дипломатами из министерства иностранных дел и отвечала чаяниям буквально всех немцев. Гитлер тоже хотел освободить Германию от ограничений мирного договора, возродить великую немецкую армию, а затем за счет ее собственного веса сделать Германию величайшей державой Европы. Отличия были разве что в расстановке акцентов. Возможно, Гитлер уделял бы меньше внимания Австрии и Чехословакии, если бы не был рожден подданным Габсбургской монархии; возможно, в силу своего австрийского происхождения он первоначально питал меньше враждебных чувств к полякам. Но в целом курс немецкой внешней политики не поменялся.

Эту точку зрения не назовешь общепринятой. Авторитетные ученые видели в Гитлере системно мыслящего деятеля, который с самого начала готовился к большой войне, призванной уничтожить существующую цивилизацию и сделать его самого владыкой мира. На мой взгляд, лидеры государств обычно слишком погружены в водоворот событий, чтобы следовать заранее продуманному плану. Они делают один шаг, из которого с неизбежностью вытекает другой. Системы всегда выстраивают историки; так было и с Наполеоном. Системы, приписываемые Гитлеру, на самом деле созданы Хью Тревор-Ропером, Элизабет Вискеманн и Аланом Буллоком. Для их предположений есть определенные основания. Гитлер и сам был историком-любителем, или, скорее, болтуном об истории; в свободное время он любил выстраивать системы. Эти системы были грезами наяву. Чаплин с гениальностью художника уловил это в сцене, где Великий диктатор превращает земной шар в воздушный шарик, подбрасывает его к потолку и вертит на кончике пальца. В этих мечтах Гитлер всегда воображал себя владыкой мира. Но мир, которым он мечтал владеть, и способ, которым он собирался достичь этой цели, менялись вместе с обстоятельствами. Mein Kampf[28]28
  Книга включена в Федеральный список экстремистских материалов. – Прим. ред.


[Закрыть] он написал в 1925 г. под впечатлением от французской оккупации Рура. Тогда Гитлер мечтал лишить Францию господства в Европе; средством достижения этого ему виделся союз с Италией и Великобританией. Свои «Застольные разговоры» он вел в глубине оккупированных территорий во время кампании против Советской России; тогда Гитлер мечтал о некоей фантастической империи, которая придала бы смысл череде его завоеваний. Последний завет Гитлера прозвучал уже из бункера, и неудивительно, что, находясь на грани самоубийства, он проповедовал доктрину всеобщего уничтожения. Вчитываясь в эти его заявления, въедливые ученые видели в Гитлере то последователя Ницше, то изощренного геополитика, то подражателя Аттилы. Я же вижу в этих текстах лишь поверхностные обобщения, сделанные могучим, но непросвещенным умом; соображения, перекликавшиеся с разговорами, которые можно было услышать в любой австрийской кофейне или немецкой пивной.

Безусловно, во внешней политике Гитлера присутствовал элемент системности, но он был не нов. Его мировоззрение было «континентальным», как и у Штреземана до него. Гитлер не пытался возродить Weltpolitik – глобальную политику, которую Германия проводила до 1914 г.; он не строил планов создания мощного военно-морского флота; он не напирал на ущемленность Германии из-за потери колоний – разве что для того, чтобы уязвить англичан; Ближний Восток вовсе его не интересовал – потому он и не разглядел великолепного шанса, который открылся ему в 1940 г. после поражения Франции. Это можно объяснять его австрийским происхождением – Австрия далека от морей – или влиянием какого-нибудь мюнхенского геополитика. Но, по сути, такое отношение отражало обстоятельства того времени. В ноябре 1918 г. Германия потерпела поражение от западных держав, но годом ранее сама нанесла поражение России. Гитлер, как и Штреземан, не оспаривал западного урегулирования. Он не желал ни уничтожить Британскую империю, ни даже отнять у Франции Эльзас и Лотарингию. Взамен он хотел, чтобы союзные страны согласились с вердиктом марта 1918 г. – отказались от его искусственного аннулирования в ноябре того же года и признали победу Германии на востоке. Эта программа не была какой-то безумной. Многие англичане, не говоря уже об Альфреде Милнере и Яне Смэтсе, не имели ничего против нее даже в 1918 г.; иные поддержали ее позднее; да и большинство французов постепенно склонялись к тому же мнению. Национальные государства Восточной Европы не пользовались популярностью; Советская Россия – тем более. Стремясь вернуться к условиям Брестского мира, Гитлер мог еще и изображать из себя защитника европейской цивилизации от большевизма и красной угрозы. Может, его амбиции и вправду ограничивались востоком; а может, завоевания на востоке стали бы лишь прелюдией к завоеваниям в Западной Европе или даже в мировом масштабе – сказать не может никто. Ответ могли дать только последующие события, которые по странному стечению обстоятельств так и не произошли. Вопреки всем ожиданиям, случилось так, что Гитлер оказался в состоянии войны с западными державами прежде, чем покорил восток. И тем не менее восточная экспансия была главной, если не единственной, целью его политики.

В этой политике не было ничего оригинального. Уникальным качеством Гитлера был его талант воплощать банальные мысли в реальные действия. Он воспринимал всерьез все то, что для других было пустой болтовней. Им двигал ужасающий буквализм. Разнообразные писаки полвека ругали демократию, но построить тоталитарную диктатуру смог только Гитлер. Почти каждый в Германии думал, что с безработицей нужно «что-то делать». Гитлер первым настоял на «действиях»[29]29
  Предшественники Гитлера понимали необходимость государственных антикризисных мер, однако считали, что рост бюджетных расходов не позволит добиться отмены репараций. В результате, когда в 1932 г. репарации оказались фактически отменены, времени на стабилизацию экономической ситуации уже не осталось. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Он пренебрег общепринятыми правилами и в результате натолкнулся на идею экономики полной занятости, в точности как Рузвельт в США. Не был он оригинален и в своем антисемитизме. На протяжении многих лет антисемитизм являлся «социализмом для дураков». Из него ничего не следовало. Игнац Зейпель, канцлер Австрии в 1920-х гг., говорил об антисемитизме, который его партия проповедовала, но не практиковала, так: Das ist für die Gasse{2}2
  «Это для улицы» – или, возможно, «для сточной канавы».


[Закрыть]. Гитлер и был die Gasse. Многих немцев одолевали угрызения совести, пока одни притеснения евреев сменялись другими, вылившись в итоге в немыслимое злодеяние газовых камер. Но мало кто понимал, как против этого протестовать. Все, что Гитлер делал с евреями, логически вытекало из расовых доктрин, в которые немцы в массе своей смутно верили. Так же было и с внешней политикой. Мало кого из немцев на самом деле страстно и неотступно волновал вопрос, будет ли Германия снова доминировать в Европе. Но они говорили, что волновал, и Гитлер поймал их на слове. На горе немцам, он заставил их жить в соответствии с их же уверениями.

В своих принципах и доктринах Гитлер был не более порочным и безнравственным, чем большинство современных ему государственных деятелей. В злодеяниях он превзошел их всех. В конечном счете политика западных государств тоже опиралась на силу: французская – на армию, британская – на военно-морской флот. Однако их лидеры надеялись, что прибегать к силе им не придется. Гитлер же собирался применять свою силу или, во всяком случае, угрожал ее применением. Если западная мораль казалась предпочтительнее, то лишь потому, что это была мораль сложившегося порядка вещей; аморальность Гитлера была аморальностью его пересмотра. Между целями и методами Гитлера существовало любопытное, хотя и всего лишь поверхностное противоречие. Его целью были перемены, слом существующего европейского порядка; его методом – терпение. Несмотря на свою громогласность и агрессивность, Гитлер был мастером игры в выжидание. Он никогда не шел в лобовую атаку на укрепленные позиции – по крайней мере, пока легкие победы не вскружили ему голову. Подобно Иисусу Навину у стен Иерихона, он предпочитал выждать, пока противник не погрязнет в собственных сомнениях и не вручит ему победу. Таким способом он получил власть в Германии. Он ее не «захватывал». Он ждал, когда ему ее навяжут те самые люди, которые ранее пытались его до власти не допустить. В январе 1933 г. Папен и Гинденбург умоляли его стать канцлером, и он любезно согласился. Точно так же он вел себя и во внешней политике. Гитлер не выдвигал конкретных требований. Он объявлял, что недоволен, и ждал, когда на него посыплются уступки, периодически протягивая руку за добавкой. Гитлер не имел личного опыта пребывания в других странах. Он редко слушал своего министра иностранных дел и никогда не читал донесений послов. Он формировал мнение об иностранных политиках на основе интуиции. Он был убежден, что все буржуазные политики, как немецкие, так и иностранные, одинаковы и что нервы у них сдадут раньше, чем у него. Это представление было достаточно близко к истине, чтобы поставить Европу на грань катастрофы.

Скорее всего, поначалу его выжидательная стратегия была неосознанной и непреднамеренной. Величайшими государственными деятелями становятся те, кто не ведают, что творят. В первые годы своего правления Гитлер мало занимался внешней политикой. Бóльшую часть времени он проводил в Берхтесгадене, вдали от всех событий, по привычке предаваясь своим несуразным мечтаниям. Когда он переходил к практической деятельности, его сильней всего заботило сохранение полного контроля над национал-социалистической партией. Он внимательно наблюдал за соперничеством в нацистской верхушке – и сам его разжигал. Во вторую очередь его занимало сохранение контроля нацистов над германским государством и немецким народом и уже затем – перевооружение и экономическая экспансия. Гитлер обожал технику – танки, самолеты, пушки. Его приводило в восторг дорожное строительство, а еще больше – грандиозные архитектурные проекты. Международные дела стояли в конце списка. В любом случае он мало что мог сделать до тех пор, пока Германия не перевооружится. Обстоятельства навязывали ему выжидание, к которому он и сам был склонен. Он мог спокойно оставить внешнюю политику на опытных профессионалов из министерства иностранных дел. В конце концов, цели у них были общие; они тоже хотели покончить с версальским урегулированием. Им лишь время от времени требовался толчок к действию – дерзкая инициатива, внезапно ставившая вопрос ребром.

Вскоре эта закономерность проявилась в дискуссиях по вопросам разоружения. Политики союзных стран не питали иллюзий относительно намерений Гитлера. Послы в Берлине снабжали их точной и достоверной информацией, которую сэр Джон Саймон называл «ужасающей»{3}3
  Записка Саймона; Саймон – Фиппсу, 31 января 1934 г.: British Foreign Policy, second series, VI, No. 240.


[Закрыть]. К тому же они могли прочесть правду в любой газете, несмотря на регулярную высылку из Германии британских и американских корреспондентов. Нет большей ошибки, чем полагать, будто Гитлер держал иностранных государственных деятелей в неведении. Напротив, он давал им слишком много предупреждений. Западные политики видели проблему как нельзя более отчетливо. У Германии было теперь сильное правительство, и оно опять сделает ее великой военной державой. Но что они могли предпринять? Они снова и снова задавали этот вопрос друг другу и самим себе. Очевидный ответ состоял в силовом вмешательстве с целью предотвращения перевооружения Германии. Этот вариант предлагал британский военный представитель на Конференции по разоружению{4}4
  Меморандум Темперли, 10 мая 1933 г.: British Foreign Policy, second series, V, No. 127.


[Закрыть], на нем же неустанно настаивали французы. Это предложение неоднократно рассматривали и всегда отклоняли. С какой стороны ни взгляни, реализовать его было невозможно. США точно не стали бы участвовать в интервенции. Напротив, американцы были бы категорически против, что для Великобритании имело огромное значение. Против высказывались и англичане, причем не только левые, но и изнутри самого правительства. Даже не учитывая возражений из принципа, британское правительство не могло пойти на увеличение расходов – а интервенция обошлась бы недешево – и не имело в своем распоряжении свободных наступательных резервов. Муссолини гордо держался в стороне, уже надеясь обратить «ревизионизм» на пользу Италии. Оставалась одна только Франция, а французы с самого начала твердо решили, что действовать в одиночку не станут. Будь они честны с собой, они бы добавили, что сил для интервенции у них тоже нет. Да и что могло дать такое вмешательство? Если правительство Гитлера падет, Германию охватит хаос похуже того, что последовал за оккупацией Рура; если не падет, перевооружение Германии, по всей видимости, возобновится немедленно после вывода оккупационных войск.