Текст книги "Истоки Второй мировой войны"

Истоки Второй мировой войны мало интересовали людей, которые уже изучали истоки третьей. Возможно, какое-то развитие тема все же получила бы, если бы в ней оставалось достаточное пространство для вопросов и сомнений. Увы, существовало объяснение, которое устраивало всех и, казалось, ставило точку в споре. Вот это объяснение: Гитлер. Он спланировал Вторую мировую войну. Она началась исключительно по его воле. Само собой, это объяснение устраивало сторонников «сопротивления» от Черчилля до Нэмира. Они же прибегали к нему все время, в том числе и еще до войны. Они могли бы сказать: «Мы же вам говорили. Альтернативы сопротивлению не было изначально». Это объяснение устраивало и «умиротворителей» – им оно позволяло утверждать, что политика умиротворения была мудрой и могла бы стать успешной, если бы по непредвиденной случайности Германия не оказалась во власти сумасшедшего. Но более всего это объяснение устраивало немцев, за исключением разве что немногих нераскаявшихся нацистов. После Первой мировой войны немцы пытались переложить вину на страны Антанты или представить все так, будто не виноват никто. После Второй мировой войны свалить всю вину немцев на Гитлера, который так кстати сошел в могилу, оказалось еще проще. Может, при жизни Гитлер и обрушил на Германию чудовищное количество бед, но, с точки зрения немцев, он многое искупил своей последней жертвой в бункере. Никакая посмертная вина хуже ему уже не сделает. На его безответные ныне плечи можно было возлагать ответственность за все подряд – за Вторую мировую, за концентрационные лагеря, за газовые камеры. Если во всем виноват один лишь Гитлер, значит, остальные немцы могли объявить себя невиновными; и немцы, которые до той поры были самыми рьяными противниками концепции ответственности за развязывание войны, превратились в самых преданных ее сторонников. Некоторым из них удалось развернуть образ изверга Гитлера под особенно удачным углом. Поскольку Гитлер, очевидно, был воплощением зла, ему с самого начала нужно было дать решительный отпор. Поэтому ту вину, что не помещалась на плечи Гитлера, можно было переложить на французов, которые не изгнали его из Рейнской области в 1936 г., или на Чемберлена, который пошел на уступки в сентябре 1938-го.

С такой причиной Второй мировой войны радостно согласились все. Какая в этом случае могла быть нужда в «ревизионизме»? Кое-кто в нейтральных странах, прежде всего в Ирландии, попытался было заикнуться о своих сомнениях, но участие в холодной войне против Советской России, как правило, затыкало рты даже тем, кто хранил нейтралитет в войне с Германией; аналогичные соображения – только в обратную сторону – действовали и на советских историков. Школа убежденных ревизионистов сохранилась лишь в США, где в нее входили последние из тех активистов, которым после 1919 г. собственное правительство казалось злокозненней любого другого. С научной точки зрения их труды не впечатляют. Кроме того, американские ревизионисты занимались в основном войной с Японией, и не без оснований. Это Гитлер объявил войну США, а не наоборот; трудно представить, как Рузвельту удалось бы втянуть свою страну в войну в Европе, если бы Гитлер своевольно не сделал этого за него. Но и в отношении Японии места для дискуссий почти не оставалось. Ломать копья больше было незачем. Некогда перед США стоял вопрос практического свойства: кого взять в союзники – Японию или Китай? Ответ на этот вопрос дало время, заодно полностью опрокинув американскую политику в регионе. Япония – это теперь общепризнанный факт – является единственным надежным другом Америки на Дальнем Востоке; в связи с этим война с Японией представляется чьей-то ошибкой – хотя, скорее всего, естественно, ошибкой японцев.

Эти злободневные политические соображения помогают понять, почему истоки Второй мировой войны не являются сегодня предметом острой полемики. И тем не менее только этим почти поголовного единодушия историков не объяснить. Влиянию академических стандартов подвержены даже самые ангажированные из ученых; к тому же далеко не все историки ангажированы. Будь свидетельства достаточно противоречивыми, обязательно нашлись бы исследователи, которые оспорили бы всеобщий вердикт, пусть и самый что ни на есть общепризнанный. Ничего подобного не произошло, причем по двум на первый взгляд противоречащим друг другу причинам – исторических материалов одновременно и слишком много, и слишком мало. Материалы, которых имеется в избытке, – это те, что собирались для суда над военными преступниками в Нюрнберге. Бесчисленные тома документов выглядят впечатляюще, но для историка эти материалы небезопасны. Их собирали наспех и почти наугад, чтобы положить в основу прокурорских досье. Историки так не поступают. Задача юриста – доказать свою правоту в суде; задача историка – понять, что же произошло на самом деле. Доказательства, которые убеждают юристов, часто не удовлетворяют нас; им же наши методы кажутся исключительно неточными. Но к настоящему моменту даже у юристов могли бы появиться вопросы к доказательствам, представленным в Нюрнберге. Нюрнбергские документы отбирались не только для того, чтобы доказать вину подсудимых, но и чтобы завуалировать роль великих держав, выступавших в качестве обвинителей. Если бы любая из четырех стран, организовавших Нюрнбергский трибунал, вела дело в одиночку, результат мог бы быть совершенно иным. Западные державы припомнили бы России Пакт Молотова – Риббентропа; Советский Союз в ответ поставил бы им на вид Мюнхенскую конференцию и другие, более тайные сношения с врагом. Вердикт, по-сути, предшествовал суду, а документы специально подбирались так, чтобы обосновать уже сделанный вывод. Документы эти, вне всяких сомнений, подлинные. Но они «подобраны c оглядкой»; и тому, кто на них полагается, практически невозможно не поддаться предвзятости их подбора[20]20
  Книга публикуется в качестве памятника исторической мысли. Редакция может не разделять мнение автора. – Прим. ред.


[Закрыть].

Если же мы попытаемся отыскать данные, собранные с академической беспристрастностью, то поймем, что по сравнению с нашими предшественниками, изучавшими истоки Первой мировой войны, мы находимся в неизмеримо худшем положении. Через поколение или около того после первой войны все великие державы, за исключением Италии, почти полностью обнародовали дипломатические документы, непосредственно касающиеся предвоенного кризиса. Опубликованы были, кроме того, и обширные массивы документов, простиравшиеся на ту или иную глубину в прошлое: австро-венгерские документы вплоть до 1908 г., британские – до 1898 г., немецкие и французские – до 1871 г.; российские публикации, пусть и эпизодические, тоже были объемными. Имелись и очевидные пробелы. Можно было пожаловаться на нехватку итальянских документов, но сейчас этот изъян устраняется; можно было пожаловаться – как тогда, так и сейчас – на отсутствие сербских документов. В опубликованных собраниях, вероятно, имеются намеренные пропуски; к тому же никакой добросовестный историк не успокоится, пока не ознакомится с архивами лично. Тем не менее мы в целом можем в мельчайших деталях и широчайших пределах проследить дипломатические усилия пяти из шести великих держав. Окончательно эти материалы не осмыслены до сих пор. По мере их изучения мы находим новые темы для исследования и возможности для новых интерпретаций.

Контраст с доступностью материалов, освещающих события периода до 1939 г., поистине печален. Великой европейской державы Австро-Венгрии больше не существует. Из оставшихся пяти три до последнего времени не обнародовали ни строчки, ни предложения из своих архивов. Итальянцы начали наверстывать упущенное: они уже опубликовали документы за период с 22 мая 1939 г. до начала войны, а со временем обойдут всех остальных, обнародовав документы с 1861 г. Позиции Франции и России по-прежнему совершенно не объяснены материалами из их архивов. У французов хотя бы есть частичное оправдание. Бóльшую часть французских документов с 1933 по 1939 г. сожгли 16 мая 1940 г. при поступлении известия о прорыве немецких войск под Седаном. Дубликаты сейчас кропотливо собираются по французским представительствам за рубежом. О причинах молчания Советского Союза, как и обо всем, что касается советской политики, остается только гадать. Может, советское правительство скрывает что-нибудь особенно предосудительное? Может, оно предпочитает не выставлять свои действия, какими бы давними они ни были, на всеобщее обозрение? Может, у них вообще нет никаких документов – комиссариат иностранных дел в силу своей некомпетентности их просто не составлял? Или же советское правительство выучило урок множества прошлых споров на исторические темы: единственный надежный способ отстоять свою версию – никогда не предъявлять доказательств в ее поддержку? Но по каким бы причинам ни хранили молчание три великие державы, в поисках непрерывных сведений о дипломатических сношениях между войнами мы в итоге можем обращаться лишь к немецким и британским документам, из-за чего создается ложное впечатление, будто международные отношения в межвоенный период сводились к диалогу между Германией и Британией.

Но и здесь объем материалов уступает периоду до 1914 г. В 1945-м союзники изъяли немецкие архивы; документы с 1918 по 1945 г. первоначально планировалось издать полностью. Позже по соображениям экономии решили ограничиться периодом с прихода Гитлера к власти в 1933 г. Но и этот план не доведен до конца: между 1935 и 1937 гг. все еще зияет провал. Сейчас архивы вернули немецкому правительству в Бонне, что может привести к дальнейшим проволочкам. Более того, редакторы проекта, граждане стран-союзниц, при всей своей добросовестности по ассоциации разделяли точку зрения Нюрнбергского трибунала на вопрос ответственности за развязывание войны. Дополнительно дело осложнялось тем, что немецкое министерство иностранных дел, которое и вело записи, часто заявляло, будто работало против Гитлера, а не от его имени; так что мы не можем быть до конца уверены, что какой-нибудь конкретный документ описывает реальную позицию, а не сфабрикован, чтобы обелять его автора. Британские публикации со временем полностью охватят период с подписания Версальского мира до начала войны в 1939 г. Но это дело не быстрое. Пока что у нас нет практически ничего за 1920-е гг.; еще одно белое пятно охватывает промежуток с середины 1934-го до марта 1938 г. Содержание изданных томов ограничивается британской политикой как она осуществлялась. Ее мотивов они не раскрывают – в отличие от томов, посвященных периоду до начала Первой мировой войны, где такие попытки предпринимались. Опубликовано буквально несколько стенографических отчетов, освещающих ход дискуссий в министерстве иностранных дел, а протоколов совещаний кабинета министров нет вовсе, хотя ни для кого не секрет, что премьер-министр и кабинет в то время играли роль бóльшую, а министерство иностранных дел – меньшую, чем в предшествующий период.

Положение наше гораздо хуже и в том, что касается менее официальных документов. Большинство деятелей, начавших Первую мировую войну, благополучно ее пережили, а после немало понаписали в свое оправдание или восхваление. Что касается Второй мировой, то кто-то из лидеров воюющих стран умер, пока война еще шла; других казнили в ее конце, по суду или без суда; третьи слишком горды или слишком осторожны, чтобы что-то писать. Количество книг, написанных по окончании Первой и Второй мировых войн людьми, занимавшими высшие позиции на их старте, не идет ни в какое сравнение. Вот список мемуаров о Первой мировой:

Список воспоминаний о Второй мировой войне выглядит следующим образом:

Расстрелянный министр иностранных дел Италии оставил после себя дневники. Немецкий министр иностранных дел составлял отрывочные записи в свою защиту, пока ожидал повешения. В нашем распоряжении имеются жалкие фрагменты переписки британского премьер-министра, а также разрозненные страницы автобиографии министра иностранных дел Британии. От Гитлера, Муссолини и Сталина, как и от советского министра иностранных дел Молотова, – ни строчки, ни слова. Нам приходится опираться на досужие толки второстепенных фигур – переводчиков, служащих министерств иностранных дел, журналистов; людей, которым зачастую известно немногим более, чем широкой публике.

Но что ни говори, а историки никогда не бывают довольны объемом информации. Я сомневаюсь, что, если мы подождем еще 10–15 лет, данных станет больше – скорее наоборот, многое будет утрачено[21]21
  Опасения автора в этом отношении скорее не оправдались. За десятилетия, прошедшие после публикации книги Тейлора, введен в оборот огромный объем источников, начиная с документов государственных архивов и заканчивая личными дневниками и письмами. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Может, горстка людей, переживших крах цивилизации, к тому времени вообще не будет читать книг, не говоря уже о том, чтобы их писать. Поэтому я попытался изложить эту историю такой, какой она может предстать перед каким-нибудь историком будущего, опирающимся на документы. Возможно, результат продемонстрирует, сколь многое мы, историки, упускаем или понимаем неверно. Но это не избавляет нас от обязанности писать историю. Как и моему воображаемому преемнику, по ходу повествования мне часто придется признавать свое невежество. Кроме того, я обнаружил, что документальные источники, если оценивать их непредвзято, зачастую подталкивают меня к интерпретациям, отличным от тех, которые многие (включая и меня самого) давали в момент описываемых событий. На мои выводы это не влияло. Мне было важно не осудить и не оправдать, а понять, что произошло. Я был противником политики умиротворения с первого дня прихода Гитлера к власти; и не сомневаюсь, что в сходных обстоятельствах стал бы им снова. Но для меня, как для историка, этот факт не имеет значения. Оглядываясь назад, понимаешь, что виноватых не счесть, а невиновных не отыскать. Цель политической деятельности – обеспечить народам мир и процветание, но по разным причинам все до одного государственные деятели того периода не справились со своей задачей. Это история без героев; а может, даже и без злодеев.

Глава 2
Наследие Первой мировой войны

Вторая мировая война во многих отношениях была повторным исполнением Первой. Кое-что, естественно, отличалось: Италия, например, сражалась на противоположной стороне, хотя до развязки и переметнулась обратно. Война, вспыхнувшая в сентябре 1939 г., шла в Европе и Северной Африке; во времени, но не в пространстве она совпала с войной на Дальнем Востоке, которая началась в декабре 1941 г. Две войны не слились в одну, несмотря на то что боевые действия на Дальнем Востоке принесли много неприятностей Великобритании и США. Германия и Япония так никогда и не объединили усилий; всерьез две войны пересеклись лишь единожды, когда атака японцев на Перл-Харбор побудила Гитлера – весьма опрометчиво – объявить войну США. В остальном войну в Европе вместе с ее истоками можно рассматривать как самостоятельный сюжет, внимание от которого иногда отвлекают разворачивающиеся на заднем плане события на Дальнем Востоке. Во Второй мировой войне приблизительно те же самые союзные европейские страны воевали приблизительно с теми же противниками, что и в Первой. И хотя стратегическое положение сторон менялось в более широких пределах, закончилась она почти так же – поражением Германии. Связь двух войн простирается и глубже. Во Второй мировой Германия сражалась прежде всего для того, чтобы отменить приговор Первой и разрушить построенное на его основе урегулирование. Ее противники воевали – пусть не до конца отдавая себе в этом отчет, – чтобы отстоять это урегулирование; и к их собственному удивлению, им это удалось. Пока гремели сражения Второй мировой, не было недостатка в утопических проектах, но по ее итогам практически все границы в Европе и на Ближнем Востоке остались на своих местах, за исключением – надо признать, серьезным, – Польши и побережья Балтийского моря. Если не учитывать эту часть Северо-Восточной Европы, то единственным серьезным изменением на карте от Ла-Манша до Индийского океана стала передача Истрии от Италии Югославии. Первая война разрушила прежние империи и привела к появлению новых государств. Вторая война новых государств не создала, а уничтожила только Эстонию, Латвию и Литву. Если задать довольно пошлый вопрос: «За что мы воевали?», ответом для Первой мировой будет: «Чтобы решить, как преобразовать Европу», а для Второй – «Чтобы решить, должна ли эта преобразованная Европа и дальше существовать в том же виде». Первая война объясняет вторую и, по сути, является ее причиной – насколько одно событие вообще может быть причиной другого.

Хотя по итогам Первой мировой войны Европейский континент действительно подвергся переделу, этот передел не был ни ее первопричиной, ни даже сознательной целью. В части непосредственных причин войны сегодня сложился более-менее всеобщий консенсус. Убийство эрцгерцога Франца Фердинанда спровоцировало Австро-Венгрию на объявление войны Сербии; мобилизация в России в поддержку Сербии спровоцировала Германию на объявление войны России и ее союзнице Франции; отказ Германии уважать нейтралитет Бельгии спровоцировал Великобританию на объявление войны Германии. В тени этих событий кроются причины более глубокие, по поводу которых историки до сих пор не пришли к единому мнению. Одни кивают на извечный конфликт тевтонов и славян в Восточной Европе; другие называют случившееся «войной за турецкое наследство». Одни винят империалистическое соперничество великих держав за пределами Европы; другие – нарушение баланса сил на Европейском континенте. Указывают и на более конкретные конфликтные темы; вызов, который бросила Германия военно-морскому превосходству Британии; желание Франции вернуть себе Эльзас и Лотарингию; стремление России овладеть Константинополем и проливами. Само это изобилие объяснений предполагает, что ни одно из них не является единственно верным. Первая мировая война велась по всем этим причинам – и ни по одной из них. Во всяком случае, все соперничающие державы осознали это, вступив в войну. Какие бы планы, проекты или амбиции ни лелеяли они до ее начала, сражались державы просто за победу, ради ответа на вопрос Шалтая-Болтая: «Кто из нас здесь хозяин?»[22]22
  Перевод Н. Демуровой. – Прим. пер.


[Закрыть] Воюющие стороны пытались «навязать противнику свою волю» – расхожее выражение тех военных лет, – не имея четкого представления, в чем эта воля состоит. Обе стороны с трудом формулировали свои военные задачи. Когда немцы выдвигали условия мира – будь то России в 1917 г. или, менее конкретно, западным державам, – они преследовали единственную цель: улучшить свое стратегическое положение перед следующей войной; хотя на самом деле вторая война не понадобилась бы, если бы немцы победили в первой. Союзникам было в некотором смысле проще: они могли просто требовать, чтобы Германия отдала им плоды своих ранних побед. Помимо этого – с помощью Америки или с ее подачи, – союзники постепенно сформулировали ряд идеалистических военных целей, которые совершенно не отражали задач, с которыми они вступали в войну; они не отражали даже тех задач, за которые союзники сражались в тот момент. Эта идеалистическая программа опиралась скорее на убеждение, что итоги войны, которая ведется с таким размахом и с такими жертвами, просто обязаны быть великими и славными. Идеалы тут были всего лишь побочным эффектом, лакировкой противостояния, однако на последующие события они все же повлияли. Но, в сущности, целью войны оставалась победа. Победа должна была подсказать последующую политику. А если и нет, то, во всяком случае, победа сама по себе обеспечила бы результат. Так оно и вышло. Вторая мировая война выросла из побед Первой и из того, как победители ими распорядились.

Решительных побед в Первой мировой войне было одержано две, хотя в тот момент одна из них затмила другую. В ноябре 1918 г. Германия потерпела сокрушительное поражение на Западном фронте; но еще до этого она нанесла сокрушительное поражение России на Восточном фронте, что во многом определило характер межвоенного периода. В рамках европейского баланса сил, существовавшего до 1914 г., союз Франции и России противостоял союзу держав Центральной Европы. И хотя Великобритания условно была связана с Россией и Францией членством в Антанте, почти никто не верил, что она склонит чашу весов в ту или иную сторону. Первая мировая была войной континентальных держав, сражавшихся на двух фронтах: каждая из них поставила под ружье миллионы солдат, а Британия – всего какую-то сотню тысяч. Французам, в частности, союз с Россией представлялся жизненной необходимостью, а поддержка со стороны Британии – приятным дополнением к ней. В ходе войны все изменилось. Британцы тоже создали массовую армию и направили миллионы своих солдат на Западный фронт. К этому добавилась перспектива прибытия миллионов новых солдат из США – страны, вступившей в войну в 1917 г. Это укрепление Западного фронта произошло слишком поздно, чтобы спасти Россию. Две революции 1917 г. и катастрофическое поражение на поле боя вывели ее из войны. В марте 1918 г. в Брест-Литовске новое большевистское правительство заключило с Германией мир на условиях капитуляции. Позже фиаско на Западном фронте вынудило Германию отказаться от достигнутых на востоке успехов. Но главный итог было уже не отменить. Россия выпала из Европы и до поры до времени перестала существовать как великая держава. Политическая конфигурация континента изменилась до неузнаваемости, причем к выгоде Германии. У ее восточной границы, там, где некогда находилась великая держава, пролегла теперь нейтральная полоса, состоящая из мелких государств, за которыми клубился туман неизвестности. Еще долго после 1918 г. никто не мог с уверенностью сказать, есть ли у России хоть какая-то мощь и если да, то как она собирается ею распорядиться.

В конце 1918 г. казалось, что это не так уж важно. Гораздо важнее было то, что Германию одолели без помощи России, причем преимущественно – если не исключительно – на Западном фронте. Победа на этой узкой, густо политой кровью полоске земли определила судьбу всей Европы, если не всего мира. Такая непредвиденная развязка изменила расстановку сил в Европе. До 1914 г. великими державами были Франция, Германия, Италия, Австро-Венгрия и Россия; Великобритания участвовала в европейских делах лишь наполовину. Центром Европы был Берлин. Теперь к великим державам относились Франция, Германия и Великобритания – Италию включали в список из любезности, а США заняли британское место на периферии. Центр этой новой Европы располагался на Рейне – можно даже сказать, в Женеве. Россия перестала быть великой державой; Габсбургская монархия перестала существовать. «Европа» как политическая концепция физически сместилась на запад. В 1918 г. и еще много лет после – фактически до весны 1939-го – люди полагали, что мировой порядок определяют те, кого прежде называли «западными державами».

Хотя поражение в 1918 г. понесли и Россия, и Германия, его последствия оказались очень разными для этих двух стран. Россия исчезла из поля зрения – ее революционное правительство, да и само ее существование державами-победительницами игнорировались[23]23
  Это верно после 1922 г., но до того сложно называть «игнорированием существования» довольно активное вмешательство держав-победительниц в Гражданскую войну в России. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Германия, напротив, оставалась единой и признанной победителями. Решение, которое в конечном итоге привело ко Второй мировой войне, было принято всего за несколько дней до окончания Первой – принято из самых возвышенных и разумных побуждений. Это было решение согласиться на предложенное немецким правительством перемирие. Его приняли прежде всего по военным соображениям. Германская армия потерпела поражение на поле боя. Она отступала. Но она не была ни разбита, ни уничтожена. Британская и французская армии, несмотря на свои победы, сами находились на грани истощения. Со стороны трудно было оценить степень коллапса Германии. Новой кампании не опасался один лишь Першинг, командующий американскими экспедиционными силами. Его войска были свежими и почти не обстрелянными. Он был совсем не прочь пойти на Берлин. Его дополнительно привлекала мысль, что в этом случае к 1919 г. американцы несли бы основную тяжесть войны и могли бы диктовать свою волю не только немцам, но и членам антигерманской коалиции, на что в 1918 г. они рассчитывать не могли. То же самое соображение, однако, подталкивало европейские державы к скорейшему – насколько возможно – завершению войны.

Американцы не ставили перед собой каких-то определенных военных целей и не выдвигали конкретных территориальных притязаний, что тоже, как ни парадоксально, снижало их заинтересованность в перемирии. Их устраивала только «безоговорочная капитуляция» Германии, и они были готовы не останавливаться, пока не добьются своего. Союзники жаждали поражения Германии не меньше; но у них, в отличие от американцев, имелись и насущные практические устремления. Великобритания и Франция хотели освобождения Бельгии; Франция – освобождения своих северо-восточных регионов; а Британия – уничтожения германского флота. Перемирие позволяло достичь всех этих задач. Как в таком случае правительства этих двух стран могли оправдать дальнейшее кровопролитие в глазах своих измученных войной народов? Но и помимо этого, перемирие, о котором просило германское правительство, удовлетворяло более широким целям союзников. Раз за разом они заявляли, что не желают уничтожения Германии; что они воюют, чтобы доказать немцам, что агрессивная война не может увенчаться успехом. Теперь это было бы доказано наглядно. И союзники, и немецкое военное командование четко понимали, что Германия проиграла; и только позже стало понятно, что народу Германии это было вовсе не очевидно. Тогда, в ноябре 1918 г., казалось, будто немецкий народ тоже внес свой вклад в окончание войны. Как правило, союзники – пусть не всегда вполне единодушно – утверждали, что сражаются с кайзером и его военными советниками, а не с немецким народом. Теперь же Германия стала конституционной монархией и еще до подписания перемирия превратилась в республику. К власти в стране пришло демократическое правительство; оно признало поражение; оно было готово отказаться от всех немецких завоеваний и взять за основу будущего мира идеалистические принципы, изложенные президентом Вильсоном в его «Четырнадцати пунктах», – принципы, которые пусть нехотя, с двумя оговорками, но приняли и страны антигерманской коалиции. Таким образом, все говорило в пользу перемирия и почти ничего – против.

Одним только прекращением огня перемирие не ограничилось. Его условия были тщательно продуманы, чтобы не оставить Германии ни единой возможности возобновить войну. Немцы должны были выдать огромные запасы вооружений и техники, отвести войска за Рейн и передать свой флот для интернирования. Союзники заняли левый берег Рейна и плацдармы за ним. Это сработало: в июне 1919 г., когда немцы спорили, подписывать ли мирный договор, германскому верховному командованию пришлось с неохотой признать, что возобновить войну невозможно. Но у перемирия была и обратная сторона: ограничивая в настоящем Германию, в будущем оно связывало руки союзникам. Они жаждали удостовериться, что немецкий народ признал поражение; поэтому перемирие заключили не с военной делегацией, а с представителями немецкого правительства. Немцы в должном порядке признали поражение; в ответ – сами того не осознавая – союзники признали правительство Германии. И как бы ни пытались потом предприимчивые французы контрабандой протащить «сепаратизм», и сколько бы ни сетовали высокопарные историки, что творение Бисмарка не уничтожено, все было тщетно. Перемирие решило вопрос о единстве Германии по итогам Первой мировой войны. Габсбургская монархия и Османская империя ушли в небытие. Немецкий рейх уцелел. Более того, союзники не просто признали рейх; его дальнейшее существование стало теперь необходимым условием сохранения перемирия. Союзники – без осознанного умысла на этот счет – заняли сторону рейха в борьбе против всего, что угрожало его разрушить: против народного недовольства, против сепаратизма, против большевиков.

В мирном договоре союзники продолжили тот же курс, снова без всякого размышления. Договор содержал множество обременительных условий – или же так казалось большинству немцев. Германия согласилась на него вынужденно, с большой неохотой и после долгих обсуждений, не лучше ли вовсе отказаться его подписывать. К согласию ее склонила слабость ее армии, истощение немецкого народа и тяготы организованной союзниками морской блокады, а вовсе не какая-либо убежденность в справедливости или хотя бы терпимости условий договора. Как бы то ни было, в итоге немецкое правительство подписало договор и тем самым приобрело ценный актив. Договор был составлен так, чтобы предотвратить новую немецкую агрессию, но обеспечить его исполнение можно было только в сотрудничестве с правительством Германии. Германию следовало разоружить; но сделать это должно было ее правительство – союзники лишь организовали контрольную комиссию, которая должна была следить за ходом разоружения. Германия должна была платить репарации; но собирало и выплачивало деньги ее правительство – союзники их только получали. Даже военная оккупация Рейнской области опиралась на содействие Германии. Гражданское управление оставалось в руках немцев; их отказ сотрудничать привел бы к неразберихе, которую мирный договор никак не предусматривал. Непосредственно в ситуации 1919 г. мирный договор казался беспощадным и карательным; немцы называли его Diktat или «кабальным миром». В более же длительной перспективе самым важным в нем оказалось то, что заключен он был с единой Германией. Ей нужно было только добиться внесения в него изменений или же полностью его разорвать, чтобы стать такой же – или почти такой же – сильной, как в 1914 г.

В этом-то и заключался решающий, судьбоносный итог перемирия и мирного договора. Первая мировая война не только не решила «германского вопроса» – она его обострила. Проблема заключалась не в агрессивности или милитаризме Германии и не в злокозненности ее правителей. Эти обстоятельства, даже если и существовали, лишь усугубляли проблему – или, возможно, на деле снижали уровень ее опасности, вызывая моральное сопротивление в других странах. Суть проблемы лежала в сфере политики, а не морали. Какой бы демократической и миролюбивой Германия ни стала, она по-прежнему была с огромным отрывом величайшей державой континентальной Европы, а с исчезновением России соперников у нее и вовсе не осталось. Она обогнала всех по численности населения: 65 млн человек против 40 млн жителей Франции, второй по размеру европейской страны. В смысле угля и стали, на которых в совокупности зиждется могущество любой современной страны, ее перевес был еще значительнее. Тогда, в 1919 г., Германия находилась в беде. Непосредственной проблемой была слабость Германии, но спустя несколько лет «нормальной» жизни она в очередной раз превратилась бы в проблему могущества Германии. Более того, прежний баланс сил, который хоть как-то сдерживал Германию, исчез. Россия замкнулась в себе, Австро-Венгрия распалась. Оставались только Франция и Италия, обе уступавшие Германии в живой силе и тем более в обеспеченности экономическими ресурсами, обе истощенные войной. Если бы события шли по старому «произвольному» сценарию, ничто не могло помешать Германии вновь затмить собой Европу, даже если бы немцы того не планировали.