Текст книги "Борьба за Дарданеллы"

Фишер определенно был в ярости, чтобы соблюдать формальности, и ни Асквит, ни Черчилль не смогли переубедить его.

В своем последнем письме Черчиллю (так и видишь дрожащее перо в руке адмирала) он пишет: «ВЫ ЗАЦИКЛЕНЫ НА ПРОРЫВЕ В ДАРДАНЕЛЛЫ, И НИЧТО НЕ ОТВРАТИТ ВАС ОТ ЭТОГО – НИЧТО. Я слишком хорошо это знаю... Вы останетесь, а Я УЙДУ – так будет лучше». И потом последовал его вызывающий финальный ультиматум Асквиту с требованием в качестве условия его возвращения передачи ему абсолютного контроля над флотом и удаления Черчилля и всех остальных, кто, по его мнению, стоял у него на дороге. Конечно, это был абсурд, даже сумасшествие, и это означало, что старика надо убирать со сцены как можно быстрее. Короткая записка от Асквита о принятии отставки завершила его карьеру.

В обычные времена Черчилль, может быть, сгладил бы уход Фишера, но слишком многое произошло слишком быстро. Одного кризиса со снарядами было достаточно, чтобы сбросить правительство или, во всяком случае, вызвать его перекройку. Начало смутно казаться, что именно Галлиполийская кампания виновата во всех проблемах, а Черчилль считался основным ее автором. Он подстрекал к ней с самого начала. Он потерял корабли. Он был причиной неудач и задержек с высадкой армии. Он был любителем, осмелившимся действовать вопреки экспертному мнению адмиралов – даже Фишера, величайшего из них. Все это было дико несправедливо. «Это (вывод Черчилля из Адмиралтейства) – жестокое и несправедливое унижение, – писал Ллойд Джордж. – Неудача в Дарданеллах была вызвана не столько торопливостью Черчилля, сколько медлительностью лорда Китченера и Асквита».

Узнав об отставке Фишера, Эндрю Бонэр Ло и лидеры оппозиции тут же известили Асквита, что они будут оспаривать решение правительства в палате общин, и Асквит сразу же вступил в переговоры с целью создания коалиции. В запутанных действиях нескольких следующих дней Черчилль вообще не принимал участия; некоторое время его друзья создавали видимость борьбы за него, но консерваторы были настроены решительно. Наконец новый кабинет был провозглашен 26 мая. Балфур должен был переходить в Адмиралтейство, а сэр Генри Джексон стал его первым морским лордом. Джексон был почти таким же противником Дарданелл, как и Фишер, и позднее объявил, что, по его мнению, попытка прорыва в пролив – «чистое безумие». Черчилль отклонил предложение возглавить министерство колоний, потом были разговоры о передаче ему командования армией во Франции, но в конце концов ему дали незначительный пост канцлера герцогства Ланкастерского. В некотором смысле это было его самое глубокое падение в политике с тех пор, как пятнадцать лет назад он был впервые избран в палату общин. Тем не менее, ему дали место во вновь сформированном комитете по Дарданеллам, и, хотя он не имел полномочий на принятие решений, подразумевалось, что он будет курировать операции в Галлиполи. 26 мая он покинул Адмиралтейство и вернулся туда лишь двадцать четыре года спустя, после начала Второй мировой войны.

Эшмид-Бартлет, возвратившийся домой с полуострова на несколько дней примерно в это же время, дает живую картину Черчилля и его состояние мыслей. «Я весьма удивлен, – писал он в своем дневнике, – переменам в Уинстоне Черчилле. Он выглядел старее на несколько лет, лицо бледное, кажется очень подавленным и остро переживает отставку из Адмиралтейства... За ужином разговор велся на более или менее общие темы, ничего не говорилось о Дарданеллах, и Уинстон вел себя спокойно. Только в самом конце он вдруг разразился огромной речью об экспедиции и о том, что могло бы произойти, обращаясь в виде лекции прямо через стол к своей матери, а та очень внимательно его слушала. Казалось, Уинстон не замечал малочисленности своей аудитории и продолжал, совсем не замечая присутствовавших. Он вновь и вновь настаивал, что сражение 18 марта не было доведено до конца, что флот должен прорваться через Нэрроуз. Это была его навязчивая идея, и она навсегда останется таковой...»

* * *

Об этих событиях в Галлиполи знали немного или вообще ничего. Со дня на день Гамильтон ждал ответа на свой рапорт Китченеру, где он запрашивал подкрепления еще одним армейским корпусом. Но удалось лишь добиться обещания прислать одну шотландскую дивизию, которая должна отплыть из Англии. В телеграмме, которую Гамильтон получил от Китченера 19 мая, звучали отголоски колебаний и замешательства, царивших в Уайтхолле. В ней Китченер говорил о своем неудовольствии развитием событий в Галлиполи. «Серьезная ситуация, – говорил он, – создана нынешней задержкой и призывами прислать крупные подкрепления и дополнительные боеприпасы, которые мы едва ли сможем забрать из Франции.

С точки зрения быстрого решения всех ваших проблем идеи, которые вы выдвигаете, не воодушевляют. Требует серьезного анализа вопрос, сможем ли мы долго вести бои на двух участках, истощая свои резервы. Я знаю, что могу полагаться на вас целиком, чтобы довести настоящее неудачное положение дел в Дарданеллах до скорейшего разрешения, так чтобы не возникали какие-либо мысли об эвакуации со всеми ее опасностями на Востоке.

Учитывая все это, я с удивлением узнал, что те 4500, которые Максвелл может отправить к вам, по всей видимости, не требуются. Я надеялся, что с их помощью вы были бы в состоянии устремиться вперед».

Гамильтон записал в своем дневнике: «Я могу только догадываться, что моя просьба к Максвеллу, чтобы эти 4500 поступили ко мне в качестве дополнений к моим основным частям, а не одной необстрелянной бригадой, исказилась в коридорах офисов и переродилась в историю, будто эти солдаты мне не нужны! К. говорит мне, что Египет – мой со всеми его богатствами. Но стоит мне обратиться с самой скромной просьбой, касающейся чего-нибудь или кого-нибудь египетского, так тут же К. высмеивает это, и он оказывается в роли Бармесида, а я – Шакабака[17]17
  Ссылка на сказку «Арабские ночи», где одному голодному человеку подают несколько пустых тарелок.


[Закрыть]. «Как вам нравится этот чечевичный суп?» – спрашивает К. «Он великолепен, – отвечаю я, – но в тарелке нет ни капли!»

В этом гротескном небольшом инциденте есть что-то показательное, ибо это было характерно для этого всеобщего перетягивания каната, которым были все заняты: Максвелл, придерживающий войска, предназначенные для Гамильтона, Фишер, не дающий корабли Черчиллю, консерваторы, отказывающие в политической поддержке Асквиту. Короче, неудача в Галлиполи обнажила, и более явно, чем когда-либо, огромную проблему, которая в конечном итоге до конца года будоражила всех: сражаться ли на Востоке или на Западе?

А в это время запасы снарядов и патронов сократились настолько, что на каждое орудие выделялось по два снаряда в день. Время от времени на двух фронтах: в АНЗАК и на мысе Хеллес – вспыхивали беспорядочные схватки, из рук в руки переходило несколько метров территории и, казалось, невозможно выйти из тупика. И все-таки ситуация не могла оставаться такой вечно, надо было принимать какое-то решение. И в этот последний момент колебаний появился проблеск реальности. Буквально перед самым рассветом 19 мая генерала Бёдвуда разбудили в его блиндаже в АНЗАК новостью, что плотной многотысячной группой турки в темноте направляются к его окопам.

Глава 9

Существуют разногласия по поводу того, кто приказал атаковать плацдарм АНЗАК ночью 18 мая. Лиман фон Сандерс говорит, что план составил он и ответственность несет он; другие считают, что он был задуман Энвером, когда тот впервые посетил полуостров 10 мая, а обстоятельства этого предприятия, в самом деле, несут отпечаток опрометчивого склада характера Энвера. Реализация не отличалась никакой хитростью или осторожностью: было сосредоточено около 42 000 человек под командой Эссад-паши, и им было приказано ни более ни менее чем одним ударом уничтожить весь плацдарм АНЗАК. Предполагалось, что к ночи будет убит, взят в плен или выброшен последний солдат доминиона и что вся турецкая армия тогда сможет развернуться на юг, чтобы там, на мысе Хеллес, разобраться с остатками войск Гамильтона.

К этому времени численность австралийского и новозеландского корпуса уменьшилась до 10 000 солдат, и только по чистому везению бригаду, которую отправляли на мыс Хеллес в начале месяца, перед самым началом боев вернули Бёдвуду. Этим самым общее число воинов под его командой возросло до 17 000 человек, из которых 12 500 были пригодны для боев на передовой линии. Таким образом, численное соотношение между противниками составляло три к одному.

На этот день позиции АНЗАК уже были четко определены: это был треугольник по форме с основанием в полторы мили, опирающимся на море, его вершина находилась на склонах Сари-Баира примерно в тысяче метров от берега. Чтобы избежать огня британского флота, турки копали свои траншеи почти вплотную с окопами АНЗАК, а в некоторых местах противников разделяло не более чем десять метров. Ситуация на передовых постах Куинн и Куртней в центре линии фронта вообще была фантастической, прямо позади австралийских окопов (которые и днем и ночью были набиты солдатами) крутой склон спускался прямо в овраг, и туркам было достаточно продвинуться вперед на пять метров, чтобы вбить клин через весь плацдарм до моря. Но этого им никак не удавалось сделать, хотя в течение первой половины мая они неоднократно атаковали австралийские позиции. И в том и в другом месте ничейная земля была не больше маленькой комнаты, и туркам не составляло никакого труда бросать ручные гранаты в окопы АНЗАК. Единственной надежной защитой против этого было ловко бросить эту гранату назад до того, как она взорвется. Кроме немногих консервных банок, которые начинялись взрывчаткой в самодельной мастерской на берегу, у австралийцев не было своего такого оружия. Ни на мгновение нельзя было выставлять наружу малейшую часть своего тела, чтобы ее не поразило пулей. Даже перископ, на мгновение высунувшийся над бруствером, тут же будет разбит. На плацдарме царило крайнее напряжение, не было ни часа, чтобы не ожидался или не состоялся налет, ни минуты, чтобы не рвались в окопах снаряды или над головами не свистели пули. Солдаты как-то ухитрялись спать среди этой какофонии редкие часы дня и ночи, но никогда не удавалось нормально отдохнуть. Никто не чувствовал себя в безопасности. 14 мая был смертельно ранен генерал Бриджес, командир австралийской дивизии, а на следующий день пулей оторвало клок волос с головы Бёдвуда в тот момент, когда он смотрел в трубу перископа. Рана оказалась инфицированной и причиняла большие страдания, но он продолжал командовать войсками.

Солдаты доминиона яро ненавидели турок. Большинство из них выросло в мире ясных и очевидных ценностей: драка есть драка, ты знаешь, кто твой враг, и ты бьешься с ним и выясняешь все честно и в открытую. И в этом духе они добровольно пошли служить в армию. Атака – это вроде быстрого, чувствительного удара в лицо, которым сбиваешь человека с ног. Война, по сути, была продолжением драки в баре, и в ней были элементы мятежа, уличных драк, мгновенной физической мести.

Но в Галлиполи не было ничего подобного. Со дня высадки солдаты едва ли видели врага, он скрывался на вышележащих высотах, он вел по ним снайперский огонь и застигал врасплох, он оставался на безопасном удалении со своими орудиями и взрывал над их головами шрапнель, и, казалось, не было эффективных средств для ответа.

После более чем трех недель в солдатах стало расти ощущение досады и беспомощности на их узком плацдарме. Развилась клаустрофобия, им казалось, что они пойманы в ловушку, и что-то несправедливое в такой драке, в которой им никак не выпадет шанс показать свое настоящее мужество и свою силу.

Помимо этого, на этом раннем этапе было и другое, возможно, более глубокое убеждение о чудовищности и нечеловечности турок. Мол, это жестокие и ужасные фанатики, способные на любое зло и скотство, – короче, существовало общепринятое мнение, созданное Байроном и эмоциями гладстоновской либеральной Англии. Турки были дикарями – но дикарями особо опасного и коварного вида. И поэтому австралийские и новозеландские солдаты воевали не с обычным человеком, а с монстром, созданным воображением и пропагандой, и они его ненавидели.

Несмотря на это, а может, даже из-за этого, солдатами на фронте владело чувство необычной жизнерадостности и воодушевления. Живя в постоянном соседстве со смертью, они расстались со всей мелочностью жизни, со всеми обычными тревогами и завистью жизни, и в них появилось почти мистическое отношение к крайней опасности, окружавшей их. Бой превратился в сложную и волнующую игру, которой они все были поглощены. Лишь отбывая на отдых в незаконченные укрытия в скалах, они вновь вспоминали о бедственности своего положения, однообразной пище, бесконечном физическом дискомфорте, невозможных жизненных ограничениях, когда фляга со свежей водой или купание в море являются роскошью на грани мечтаний.

Смерть уже стала привычным делом, и они часто говорили о ней полуироничным, пренебрежительным тоном. Так же как китайцы смеются над болью других, превратилось в шутку попасть во время купания в море под обстрел шрапнелью или когда кому-то, сидящему в уборной, оторвет голову. Должен был существовать какой-нибудь вид выражения, который бы помог освободить от иррациональности невыносимые условия их бытия, и что-то, чтобы снять напряжение от шока всего окружающего мира, а поскольку слезы не допускались, этот бессердечный, жестокий смех и стал выходом для чувств. Они не были фаталистами. Они считали, что высадка в Габа-Тепе – ошибка и что им придется за это платить своими жизнями, но они очень хотели жить, они хотели сражаться и надеялись и смутно верили, что в конечном итоге победят.

Этот высокий боевой дух, эти единство и цельность, созданные могучим наркотиком риска, не могли существовать под такой нагрузкой вечно, но определенно в их морали не было трещин, когда 18 мая солдаты узнали, что во вражеских окопах происходит что-то необычное.

На холмах перед ними установилась непередаваемая тишина. Впервые со дня высадки смолк ужасный грохот турецких гаубиц, и в течение нескольких минут не было слышно ни винтовочных, ни пулеметных выстрелов. В такой странной тишине прошла большая часть дня. Затем в пять часов вечера оглушительно загрохотала артиллерия, и обстрел продолжался примерно полчаса. По счастью, в этот день для уточнения позиций вражеских кораблей в проливе был поднят в воздух самолет морской авиации, и на обратном пути пилот сообщил, что видит огромное число солдат, сосредоточивающихся позади турецких окопов. Позже днем эта информация была подтверждена вторым пилотом, который также заметил вражеских солдат, переправляющихся на судах через пролив с азиатской стороны. Далее с линкора «Трайемф» поступил рапорт о том, что турецкие подкрепления движутся с мыса Хеллес на север на фронт АНЗАК. Узнав это, Бёдвуд послал распоряжение своим командирам дивизий с предупреждением о возможной атаке этой ночью, солдаты должны подняться по тревоге в 3.00 утра, что на полчаса раньше обычного времени.

Ночь была холодной и туманной, а когда в 23.35 зашла луна, по фронту не было слышно ни звука, кроме ударов волн о берег. Вдруг за пятнадцать минут до полуночи из турецких окопов разразилась такая винтовочная стрельба, какой еще не было до сих пор, и, пока она распространялась по всей линии фронта, командиры АНЗАК непрестанно звонили на передовые посты, спрашивая, атакуют ли их. Но за этим ничего не последовало, и грохот опять сменился затишьем. В 3.15 солдат разбудили, и все заняли свои места на площадках для стрельбы с примкнутыми штыками. Было по-прежнему холодно, и большинство надело шинели.

Прошло едва ли пять минут, как с передовых постов донеслись сигналы тревоги, и появилась группа турок, продвигавшихся по Проволочному оврагу в центре позиций. Не было слышно привычных звуков горнов, криков «Алла, Алла!», просто темные фигуры в полутьме и длинная линия штыков. Австралийцы открыли огонь со всех сторон лощины, и тут же зазвучали вражеские горны, и атака началась. Повсюду вдоль линии турки выпрыгивали из своих укрытий и, как черное облако, рвались вперед по разрытой снарядами земле.

В большинстве мест наступавший враг перед тем, как достичь окопов АНЗАК, должен был пересечь расстояние в 200—300 метров, а поскольку на это требовалось полминуты и больше, они оказывались совершенно беззащитными на открытой местности. Очень немногим из них удавалось прожить даже этот отрезок времени. В бою движение происходило как бы каскадами: как только одна шеренга солдат перескакивала через бруствер и погибала, тут же формировалась другая шеренга, появлялась в поле зрения и срезалась огнем. В течение первого часа происходило просто беспорядочное избиение, но потом австралийцы и новозеландцы придали систему своим действиям: когда появлялся турецкий офицер, они сознательно прекращали огонь, чтобы дать ему возможность собрать полную группу своих солдат на открытом пространстве. Затем уничтожали их всех вместе. В некоторых местах шла охота за выжившими атаковавшими солдатами, пока те бегали взад-вперед по полю в поисках укрытия, как перепуганные зайцы. Кое-где нескольким туркам удалось добраться до окопов АНЗАК, но там они могли продержаться лишь несколько минут, так как их быстро уничтожали в штыковом бою, и потом наступал отлив.

Наступил день, и битва обрела характер охоты, в которой турецкие офицеры исполняли роль загонщиков, оттесняющих дичь под орудия. Дикое, почти сумасшедшее возбуждение охватило ряды австралийцев и новозеландцев. Многие из солдат, чтобы получше видеть, вылезали из окопов и усаживались верхом на бруствер, откуда расстреливали ревущие толпы турок перед собой. Солдатам АНЗАК, находившимся в резерве, было невыносимо оставаться в стороне от сражения, они сами лезли вперед, предлагая деньги за место на линии огня. В одной траншее два солдата в самом деле подрались на кулаках за свободное место на бруствере, и какой-то дикий сюрреализм звучал в криках и воплях, которые они издавали, когда приближалась новая волна турок. «Бакшиш!», «Имши Ялла!», «Яйца готовы!». Однажды услышали, как один австралиец кричал вслед туркам, откатывавшимся от его окопа: «Saida! (До свидания!). Сыграем снова в следующую субботу!»

В 5.00 утра, когда жаркими лучами солнца залило поле битвы, атака была сорвана. Но туркам по-прежнему отдавались приказы продолжать бой, пока не прорвутся к морю, и поэтому бой продолжался еще шесть часов, каждая новая атака становилась чуть слабее предыдущей. В результате атаки у Мустафы Кемаля осталась всего лишь одна дивизия – 19-я, и ему одному из всех четырех командиров дивизий удалось хоть как-то продвинуться вперед. Когда в поддень Эссад-паша решил прекратить наступление, потери составляли 10 000 человек, и из них примерно 5000 убитых, умирающих и раненых лежало на открытом месте между линиями траншей соперников.

На Галлиполи разыгрывались еще более жестокие бои, но не такой ужасной концентрации смертоубийства, не такого рода побоища и не с такими странными последствиями. Весь долгий день раненые лежали на поле боя вперемешку с мертвыми, и, хотя окопы с обеих сторон были в одном-двух метрах от них, никто не осмеливался выйти и забрать их, не рискуя быть мгновенно убитым.

«Из этого страшного пространства не доносилось ни звука, – вспоминает австралийский историк этой кампании, – но тут и там раненые или умирающие молча лежали без помощи и без надежды на нее под солнцем, ярко светившим с безоблачного неба, мучительно переворачиваясь с боку на бок или медленно поднимая руку к небесам».

Медицинский персонал предупредил Бёдвуда, что совершенно независимо от чувств гуманности мертвых надо похоронить как можно быстрее, иначе в армии распространится инфекция. Когда солнце перевалило за полдень и не было никаких признаков, что турки возобновят атаки, он послал Обри Герберта к Гамильтону на борт «Аркадиана» с запросом, сможет ли тот организовать перемирие.

Странной фигурой был Герберт на этом анзакском плацдарме – на самом деле он был бы странен в любой армии на любом поле боя: член парламента, ставший солдатом, эксцентрик, поэт и ученый, который, вовсе не питая ненависти к туркам, был увлечен ими. Это не означало, что он был нелоялен, – он был убежден, что турок надо разгромить, – но он очень хорошо знал Турцию и турецкий язык и верил, что, если бы политики лучше вели дело, турок можно было бы превратить в союзников. Из всей группы, что была с Рупертом Бруком в Александрии, он более всего был одержим идеями, и, несмотря на близорукость, импульсивные и несдержанные манеры, он был очень смелым человеком и хорошо разбирался в сути вещей. Гамильтону было приятно иметь этого человека, образованного офицера у себя в штате в звании подполковника, но в своем дневнике он отметил его «излишнюю неортодоксальность», то есть свободное обращение с идеями.

Герберт предпочел заняться разведкой на линии фронта в АНЗАК, и отправился на войну в стиле джентльмена-авантюриста XIX века. На Лемносе были наняты слуги, приобретены подходящие лошади и мулы, собран необходимый набор вещей, и он отправился на полуостров с необыкновенной коллекцией греческих и ливанских переводчиков. Почти сразу же возникли проблемы с персоналом. На плацдарме АНЗАК бушевала шпиономания – боязнь шпионов, похоже, эндемична: при любом кризисе в любой военной кампании, – и его переводчиков арестовывали по четыре-пять раз за день. Как-то ужасный град шрапнели обрушился на укрытие Герберта, и повар, грек по имени Христофер из Черной Лампы, объявил со слезами на глазах, что покидает его, хотя, почему через два часа, а не через две минуты, объяснить не смог. Среди этих и других домашних проблем Герберт продолжал работать, допрашивая турецких пленных и выступая в роли некоего всеобщего советника командиров по всем вопросам, относящимся к обычаям и характеру врага.

Его методы пропаганды были очень прямолинейными. Он выползал из передовых окопов и оттуда обращался к солдатам противника на их собственном языке, призывая их дезертировать, обещая им хорошее обращение и отмечая, что истинная ссора у союзников не с турками, а с немцами. Временами он оказывался в окопах, напрямую связанных с вражескими укреплениями, и, лежа среди мертвых тел, он обращался к туркам, отделяемый от них лишь мешками с песком. Иногда они его слушали и вступали с ним в споры. Чаще ему отвечали ручными гранатами – по этой причине Герберта не очень любили в войсках АНЗАК, а в Константинополе одна из газет объявила, что на плацдарме АНЗАК кто-то занимается подлыми попытками отвлечь турок от исполнения обязанностей, имитируя молитвы муэдзина.

Сейчас Герберту предстояло изложить Гамильтону дело о перемирии. Он утверждал, что, если не предпринять срочных мер, ситуация станет нетерпимой: наши собственные раненые, как и турецкие, все еще лежат на открытой местности, а под жарким солнцем трупы быстро разлагаются. Гамильтон ответил, что сам не будет выдвигать никаких предложений, потому что враг сделает из этого пропаганду, но, если туркам нравится, пусть предлагают, а он обеспечит им прекращение военных действий на ограниченный период. Наконец было решено, что в турецкие окопы будет брошена записка с этой информацией.

Прошел день 20 мая, и без ведома Гамильтона и Герберта солдаты на фронте взяли дело в свои руки. К вечеру австралийский полковник приказал поднять флаг Красного Креста на равнине у нижнего фланга фронта. Он намеревался отправить санитаров с носилками, чтобы подобрать ряд раненых турок, жалобно стонавших перед его окопами. Но до того, как санитары могли двинуться, турки двумя пулями попали в древко флага и снесли его наземь. Спустя мгновение кто-то выскочил из турецких окопов и побежал к нейтральной земле. Он остановился на бруствере над головами австралийцев, произнес несколько слов с извинениями и затем убежал назад к своим окопам. Немедленно после этого над вражескими траншеями появился флаг Красного Полумесяца и вышли турецкие санитары с носилками. Вдоль линии фронта прекратилась всякая стрельба, и в этой жуткой тишине командир 1-й австралийской дивизии Уолкер встал и направился к врагу. Навстречу ему вышла группа турецких офицеров. Какое-то время они, закурив, стояли на открытом месте, ведя разговор на французском. Было достигнуто соглашение, что они обменяются письмами по вопросу перемирия сегодня в 20.00.

Пока эти события развивались здесь, другая импровизированная встреча с противником состоялась на другом участке фронта. Становилось поздно, и Бёдвуд, лишь только узнав о том, что происходит, издал приказ не производить ночью никаких захоронений. Турецкому офицеру была вручена нота, подписанная помощником генерала. «Если вы желаете перемирия для захоронения ваших погибших, – говорилось в ней, – пришлите в наш штаб вашего штабного офицера с флагом перемирия по дороге Габа-Тепе завтра между 10.00 и 12.00».

На этой стадии ни одна из сторон не чувствовала себя абсолютно уверенной, было тревожное предчувствие, что в любой момент может свершиться какой-нибудь предательский акт, что под прикрытием белых флагов может быть предпринято наступление. И в самом деле, австралийский солдат, находившийся на нейтральной земле, вернулся с докладом, что во вражеских окопах полно солдат, вероятно готовых к атаке. По этой причине австралийцы открыли огонь по группе санитаров, которые все еще бродили в сгущающихся сумерках. Тотчас же турецкая артиллерия возобновила обстрел, и бомбардировка с перерывами продолжалась всю ночь.

Гамильтон говорит, что он очень встревожился, узнав об этих самопроизвольных сделках с противником, и отправил в АНЗАК Брайтуайта, чтобы вести переговоры. От Лимана фон Сандерса пришло следующее письмо, адресованное «Commandant en chef des Forces Britanniques, Sir John Hamilton».

«Генеральный штаб 5-й османской армии.

22 мая 1915 года.

Ваше превосходительство!

Я имею честь информировать Ваше превосходительство, что предложения, касающиеся заключения перемирия с целью захоронения мертвых и оказания помощи раненым, нашли мое полное согласие – и что мы руководствуемся единственно чувствами гуманности.

Я наделил полномочиями подполковника Фахреддина подписать договор от моего имени.

Имею честь заверить Вас в моем самом высоком уважении.

Лиман фон Сандерс,

Главнокомандующий 5-й османской армией».

От конференции, состоявшейся в штабе Бёдвуда 22 мая, отдает какой-то фантазией. Герберт под проливным дождем прошел по берегу у Габа-Тепе, и «страшного вида арабский офицер и смущенный турецкий лейтенант» вышли ему навстречу. Они уселись и закурили на поле из алых маков. Тут на лошади подскакал Кемаль с другими турецкими офицерами, им завязали глаза и повели пешком внутрь плацдарма АНЗАК. Офицеры британской разведки хотели создать впечатление, что на берегу воздвигнуто множество проволочных заграждений, поэтому заставляли Кемаля время от времени перешагивать через воображаемые препятствия. Потом турок посадили на запасных лошадей и доставили в блиндаж Бёдвуда на берегу.

Встреча в небольшой пещере проходила в напряженной атмосфере. Как турки со своими золотыми галунами, так и британские генералы в красных аксельбантах пытались создать впечатление, что как раз они не нуждаются в перемирии. Но атмосфера на момент разрядилась с помощью чистого фарса: какой-то австралийский солдат, не зная или не беспокоясь, что происходит в блиндаже, просунул голову из-за брезентового укрытия и требовательно спросил: «Кто из вас, сволочи, взял мой чайник?»

Тем временем Герберта оставили в турецких окопах в качестве заложника. Его посадили на лошадь, завязали глаза и затем водили кругами, чтобы он потерял ориентацию. В какой-то момент арабский офицер заорал на солдата, который вел лошадь на поводу: «Ты, старый дурак! Ты что, не видишь, он правит прямо через скалу?» Герберт решительно запротестовал, и они продолжали водить лошадь. Когда наконец с него сняли повязку, он очутился в палатке в оливковой роще, и арабский офицер произнес: «Это начало дружбы на всю жизнь». Он приказал принести сыр, чай и кофе и вызвался все попробовать сам, чтобы доказать, что пища не отравлена. У них состоялась дружеская беседа, а вечером, когда Кемаль и другие офицеры вернулись из штаба Бёдвуда, Герберту снова завязали глаза и вернули к британским окопам.

Условия перемирия были установлены с максимально возможной точностью: оно начнется 24 мая и продлится девять часов. Белыми флагами должны быть отмечены три зоны, отведенные для захоронения погибших, – одна турецкая, одна британская и одна смешанная для обеих сторон. Священники, врачи и солдаты, участвующие в захоронениях, должны носить белые нарукавные повязки и не должны пользоваться полевыми биноклями и заходить в окопы противника. Вся стрельба вдоль линии фронта, конечно, должна прекратиться, а солдаты в противостоящих траншеях во время перемирия не должны высовывать головы поверх бруствера. Также было договорено, что все винтовки за вычетом затворов должны быть возвращены владевшей ими прежде стороне, но это решение было до некоторой степени обесценено австралийцами, которые предыдущим вечером ползали на ничейную землю, где собрали столько винтовок, сколько смогли.

Утро 24 мая выдалось сырым и холодным, и солдатам пришлось надеть шинели. Вскоре после рассвета затихла стрельба, и в 6.30 Герберт снова отправился с группой офицеров к берегу у Габа-Тепе. Лил сильный дождь. Через час прибыли турки – тот, с кем Герберт познакомился два дня назад, и несколько других офицеров, включая некоего Арифа, сына Ахмет-паши, который вручил Герберту визитную карточку, на которой было написано: «Скульптор и художник. Студент поэзии».

Обе группы вместе отправились на берег и, пройдя через кукурузные поля, усеянные маками, дошли до холмов, где происходило сражение. «Тут, – говорит Герберт, – когда мы подошли к разбросанным трупам, послышался ужасный запах смерти. Мы поднялись на плато и спустились через овраги, полные тимьяна, где лежало около 4000 убитых турок. Это было неописуемо. Спасибо, что шел дождь и было серое небо. Человек из турецкого Красного Полумесяца подошел ко мне и дал какую-то антисептическую ароматизированную повязку, и ее они часто меняли. В этой давящей тишине слышны были стоны двух раненых».

Многие из погибших пали на землю в том самом виде, в каком были в момент, когда пули остановили их порыв, сжимая руками штыки, с устремленными вперед головами или скрючившись. Все было на месте, кроме искры жизни. Они лежали в углублениях в сырой земле, целыми группами, как будто образуя какую-то страшную картину, выполненную из воска.