Текст книги "Борьба за Дарданеллы"

В 14.12 Фейзи-бей собрал штабное совещание, и было решено, что сегодня уже поздно что-либо предпринимать: солдаты устали после долгого перехода, многие еще не подошли, а атака по голой местности, когда заходящее солнце будет светить прямо в глаза, может наверняка кончиться несчастьем. Бой был отложен до рассвета следующего дня, 9 августа.

Узнав эти новости, Лиман пришел в состояние крайнего возбуждения. Он сказал по телефону, что ситуация становится очень опасной и что очень важно, чтобы группа с Сароса атаковала этой же ночью. В любой момент слабые силы Вильмера могут не выдержать, и британцы завоюют высоты. Фейзи-бей ответил, что он сделает все, что может, и немного погодя вернулся к телефону. Немедленная атака, заявил он, совершенно невозможна. И его генералы, и штаб против этого. Солдаты не спали две ночи, у них не хватает пушек и самых разных материалов. У них нет питьевой воды. Завтра утром – самое раннее, когда можно будет пойти в атаку.

Такая же абсурдная сцена разыгрывалась в эти минуты всего лишь в нескольких милях от этого места на берегу Сувлы между Гамильтоном и Стопфордом. Аргументы Фейзи-бея с точностью совпадали с возражениями Стопфорда, и в тех словах, что говорил Гамильтон, не было ничего такого, чего бы не сказал Лиман. Странные тут собрались противники. Если бы позволили обстоятельства, генералы Стопфорд и Фейзи-бей нашли бы между собой много общего, потому что Стопфорд также не выносил ни подталкиваний из штаба, ни прямого вмешательства Гамильтона в управление боем. Совсем не исключено, что Гамильтон и Лиман были бы ближе друг к другу, чем к своим неуступчивым генералам, ибо ими обоими владело общее ощущение разочарования и бессилия. Каждый считал, что ему мешают, но не неудачи и не ошибки в личных планах, а некомпетентность корпусного командира.

Но в сумме положение Лимана было хуже, чем Гамильтона, даже много хуже. У Гамильтона, по крайней мере, свои солдаты были на местах, и в тот момент он отдавал им приказ выступать на жизненно важный хребет в Текке-Тепе. В АНЗАК Бёдвуд готовил еще одну атаку на Сари-Баир, а Аллансон с новозеландцами на отроге хребта готовился к финальному броску к вершине. Турки на Чунук-Баире были в более критическом положении, нежели это казалось британцам. Потери в людях были ужасными: старшие офицеры погибали или получали ранения один за другим, и скоро пришлось возложить командование на некоего подполковника Потриха. Он вряд ли был достойным командиром, потому что до этого работал директором железной дороги в Константинополе и по чистой случайности в этот момент был в поездке по фронту. Далее, в ходе сражений батальоны так же перемешались, как и британские, и боевой порядок стал просто хаотическим. От младших офицеров с линии фронта шел поток отчаянных донесений. В одном из них говорилось: «Приказано атаковать Чунук-Баир. Кому я должен отдать этот приказ? Ищу командиров батальонов и не могу найти. Все в хаосе». И вновь: «Не получил никакой информации о том, что происходит. Все офицеры либо убиты, либо ранены. Даже не знаю названия места, где нахожусь. Отсюда ничего не видно. Во имя спасения нации умоляю прислать офицера, хорошо знающего эту местность». И еще: «На рассвете какие-то части отошли с Сахинсирта в сторону Чунук-Баира и сейчас окапываются на Чунук-Баире, но неизвестно, наши это или враги».

Таковы были люди, которых Аллансон готовился атаковать при первом утреннем свете.

На Хеллесе также дела вдруг резко ухудшились для турок. Хотя британцы и не знали этого, отражение их атак довело турецкую оборону до предела ее возможностей, а германский начальник штаба утратил свое мужество. Он послал сигнал Лиману, заявляя, что нужно оставить всю оконечность полуострова, что необходимо эвакуировать войска через Дарданеллы в Азию, «пока на это есть еще время».

Но методы Лимана были куда более безжалостными, чем те, которыми пользовался британский главнокомандующий, и в этом тройном кризисе он действовал очень быстро. Лиман снял германского начальника штаба с поста на мысе Хеллес и объявил командовавшему там генералу, что ни при каких обстоятельствах нельзя отдавать ни единого метра земли. Что касается неудачливого Фейзи-бея, который не смог организовать атаку на Сувле, то он был уволен. В ту ночь его разбудили в 23.00 и наспех выпроводили в Константинополь. Было создано новое командование, в чью сферу входила территория от Чунук-Баира до Сувлы, а возглавил его Мустафа Кемаль.

В своем отчете о кампании Лиман не дает объяснений, почему выбор пал на Кемаля. Он просто говорит: «В тот вечер я передал полковнику Мустафе Кемалю командование всеми войсками в секторе Анафарта... Я целиком уверен в его энергии». И все же это было удивительным назначением. Можно лишь заключить, что Лиман давно ценил способности Кемаля, но продвижению по службе мешал Энвер. Но сейчас в этой экстремальной ситуации он мог себе позволить проигнорировать Энвера.

Кемаль был в самых тяжелых сражениях на анзакском фронте с самого начала. Его 19-я дивизия приняла на себя первый удар новозеландского наступления. Она уничтожила австралийскую легкую кавалерию 7 августа и с тех пор сражалась день и ночь. По мнению Кемаля, в тот момент положение турецких войск становилось «крайне хрупким», и он заявил об этом Лиману по телефону 8 августа. Если не предпринять срочные меры для спрямления выступа на Чунук-Баире, сказал он, им придется эвакуировать весь хребет. Нужно объединенное командование фронта. «Нет иного выбора, – продолжал он, – кроме как передать под мое командование все имеющиеся войска».

Начальник штаба Лимана в это время не имел представления, что Кемаль, всегдашний склочник в штабе, повышается в должности, и позволил себе иронию: «Не слишком ли много войск?»

«Их будет слишком мало», – ответил Кемаль. И вот теперь после двух бессонных ночей в секторе АНЗАК и беспрерывно на линии фронта Кемаль вдруг оказался в ответе за исход сражения. Он вовсе не выглядел смущенным. Спокойно отдав приказания офицеру, сменившему его на посту командира 19-й дивизии на горе Битвы, он вскочил на коня и ускакал по черным холмам к Сувле. Можно представить себе живую картину – его, скачущего в полночь. Физически он был полностью измотан, а его дивизионный доктор давал ему лекарства, чтобы держать его на ногах. Он очень похудел, глаза были налиты кровью, голос был хриплым от усталости, а сражение довело его до состояния нервного напряжения, недалекого от фанатизма, если не считать того, что этот фанатизм был холодным и рассчитанным.

В сопровождении доктора и адъютанта он появился в штабе Вильмера на холмах Сувлы вскоре после полуночи и следующие два часа провел в ознакомлении с обстановкой на фронте. Никто не мог ему подробно рассказать о передвижениях британцев, но он решил наутро начать общее наступление по всему фронту от Текке-Тепе до Сари-Баира. Уже подошел отряд с Булаира, и в 4.00 командирам был отдан приказ приготовиться к атаке через полчаса. Они должны были продвинуться прямо к высотам, а потом ринуться в наступление на равнину Сувла по другую сторону.

Вот-вот наступит рассвет, а Текке-Тепе все еще был пуст. Британская 32-я бригада не сумела преодолеть свой путь так быстро, как надеялся Гамильтон в предыдущую ночь. Прошло семь часов, пока солдаты пробирались на ощупь сквозь густой кустарник, то и дело теряясь на извилистых козьих тропах. Только в 3.30 утра бригада собралась у подножия вершины. В 4.00 она наконец двинулась вперед, но опоздала на полчаса. Пока ведущая группа пробиралась вверх, турки ворвались на вершину и оказались над ними. Началась беспорядочная атака, и она погубила британцев. В течение нескольких минут все офицеры были убиты, батальон и штаб бригады рассеяны, а солдаты стали в диком беспорядке разбегаться. От интенсивного пулеметного огня вспыхнул кустарник, и солдаты, прятавшиеся в нем, были вынуждены выскакивать наружу, как кролики, охваченные дымом и пламенем. С восходом солнца Гамильтону, наблюдавшему с палубы «Трайада», предстало жуткое зрелище. Его солдаты тысячами мчались назад по равнине, а в 6.00, лишь через полтора часа после начала сражения, похоже, наступил полный коллапс. Были оставлены не только холмы, но некоторые солдаты в своем стремительном бегстве мчались без остановки до соленого озера и моря. «Среди боев на полуострове мое сердце очерствело, – писал он в ту ночь в дневнике, – но от страданий этой сцены оно чуть не разорвалось... Слова тут бесполезны».

Прошло еще два часа, пока турецкий огонь ослабел, и британцы стали собираться на линии посредине равнины. Гамильтон отправился на берег в поисках Стопфорда, который ночью высадился в месте, именуемом Гази-Баба, поблизости от оконечности северной части залива. «Мы нашли Стопфорда, – говорит он, – примерно в 400—500 ярдах к востоку от Гази-Баба. Он был занят с группой инженеров, которые руководили строительством защищающих от осколков жилищ для него самого и его персонала. Он был поглощен работой и сказал, что было бы неплохо сделать прочные убежища, поскольку нам, возможно, придется здесь долго сидеть... Что касается сегодняшнего утреннего разгрома, Стопфорд воспринял его весьма философски».

И тем не менее вежливый фасад в отношениях между этими двумя людьми не был нарушен. Поскольку штаб не имел сведений о положении на левом фланге на Киреч-Тепе, Гамильтон предположил, что было бы неплохо отправиться туда на разведку. Стопфорд согласился, но счел лучшим для себя оставаться в штабе и заниматься поступающими докладами. После этого Гамильтон вместе с адъютантом пошел пешком к холмам, а командир корпуса вернулся к строительству своих домиков.

Позже в этот же день Стопфорд послал одному из своих дивизионных генералов депешу, поздравляя того с проявленной стойкостью. «Больше ничего сегодня не предпринимайте, – добавил он, – если только неприятель не предоставит вам благоприятных возможностей».

Кемаль наблюдал за сражением с вершины холма позади линии фронта, и к полудню он был удовлетворен тем, что больше нечего опасаться со стороны британцев на фронте Сувлы. Но тут до него дошли тревожные новости с Сари-Баира: Аллансон захватил хребет и, очевидно, центр событий перемещается туда. В 15.00 Кемаль отправился на коне под палящим зноем и, заехав по пути в штаб Лимана, добрался до Чунук-Баира как раз перед наступлением ночи. Ситуация здесь все ухудшалась. Аллансон с его солдатами отошел, но на холме его позиции заняли другие британские войска. Свежий турецкий полк, который должен был подойти с Хеллеса, все еще не объявился, а войска на линии фронта были до некоторой степени деморализованы огнем британской артиллерии и непрерывным напряжением боя. Кемаль, проводивший на ногах уже четвертую ночь, сразу же приказал атаковать наутро 10 августа в 4.30. Офицеры запротестовали, уверяя, что у солдат нет сил, но Кемаль просто повторил свой приказ и отправился в одиночку на разведку вдоль линии фронта.

Это было последнее издыхание битвы, ее финальный спазм, которому предстояло решить вопрос в ту или иную сторону. В обоих лагерях солдаты сражались без сна три дня и три ночи, имея самый минимум воды и пищи. Окопы за их спиной были забиты убитыми и ранеными, а большинство из оставшихся в живых всматривались из своих убежищ в окружающее пространство сквозь пелену истощения. Они лежали на земле, ожидали и отвечали на приказы как роботы, тупыми механическими движениями. Они были готовы продолжать драться, но некоторые из них просто не осознавали, что делают. И конец кошмара, в котором они жили, становился для них более важным, чем мысль о победе. Весь день было так жарко, что вода стала казаться самой ценной в мире роскошью, даже более желанной, чем сон, и, когда мимо проходили мулы-водоносы, солдаты бежали к ним, чтобы лизнуть влагу на брезентовых мешках.

На Чунук-Баире окопы разделяли какие-то 30 метров, и ночью Кемаль тихо ввел в свою линию фронта два полка. Теперь все зависело от того, выстрелят ли британские пушки по этой массе сгрудившихся людей до того, как на рассвете они бросятся в атаку на запад.

Когда до рассвета оставалось еще несколько минут, Кемаль пробрался на нейтральную землю и тихо, проползая мимо них, произнес несколько последних слов напутствия своим солдатам: «Не спешите. Пропустите меня вперед. Подождите, пока я не подниму мой хлыст, а потом все вместе бегите вперед».

В 4.30 он встал между окопами воюющих сторон. Пуля ударила по его наручным часам, но он поднял хлыст и зашагал к британским траншеям. Спустя четыре часа на Сари-Баире не осталось ни одного солдата союзников.

Атака была более неистовой, чем на Сувле, более концентрированной и много более отчаянной, и большинство турок, которые в ней участвовали, были уничтожены на открытых склонах огнем британской артиллерии. Но им удалось отвоевать утраченные окопы, а к полудню 10 августа в руках британцев не осталось ни одной важной высоты на Сувле или в секторе АНЗАК. На мысе Хеллес сражение затихло окончательно.

Глава 15

БРУТ: Что есть ты?

Бог ли ты, ангел ли или дьявол,

Который леденит мою кровь, от которого

волосы мои становятся дыбом?

Скажи мне, кто ты.

ЦЕЗАРЬ: Я твой злой дух, Брут.

Юлий Цезарь, действие IV, сцена 3

Бои на Сувле – АНЗАК тянулись до последней недели августа, и, как это обычно бывало на Галлиполи, имели место, как минимум, два момента, когда британцы могли бы добиться перелома. 15 августа ирландские войска нанесли удар вдоль хребта Киреч-Тепе, где по случаю находился главный вражеский полевой склад боеприпасов. Лиман расценивал эту атаку как очень опасную. «Если бы, – писал он, – 15 и 16 августа британцы взяли Киреч-Тепе, они обошли бы с фланга всю 5-ю армию и могли бы добиться решающего успеха».

Но британцы не ставили перед собой такой грандиозной задачи. Эта атака была всего лишь удачной запоздалой мыслью Стопфорда, а армия настолько плохо снабжалась боеприпасами, что одно время солдатам приходилось отбиваться от турок камнями. И это длилось изо дня в день.

Затем 21 августа Гамильтон провел крупное наступление на гору Скимитар и гору 60 на юго-востоке равнины Сувла, а для этого с мыса Хеллес была переброшена 29-я дивизия. Солдаты воевали в необычном для этого времени года тумане, который покрывал завесой холмы и в начале битвы мешал работе британской артиллерии, а с наступлением дня загорелся кустарник, наполняя воздух едким дымом. По количеству участвовавших солдат это было крупнейшее из сражений, разыгранных в Галлиполийской кампании, и для того, чтобы остановить наступление союзников, в бой были брошены последние турецкие резервы. И все же в реальности вопрос был решен 10 августа, когда Кемаль отвоевал высоты Текке-Тепе и Чунук-Баира, а эти последние схватки были просто подтверждением факта, что с потерей элемента неожиданности проигрывается битва. Конфигурация фронта существенных изменений не претерпела.

Стопфорд до самого конца продолжал оставаться непреклонным в своем бездействии и окапывании. Он отправил в штаб ряд посланий, где утверждал, что войска его новой армии подвели его, что ему по-прежнему не хватает воды и орудий. 13 августа, когда стала очевидной вся горечь его неудачи, Гамильтон задал самому себе вопрос: «А не стоило ли мне уйти в отставку до того, как мне навязали старых и неопытных генералов?» Но он все так же не принимал мер в отношении Стопфорда, и только Китченер помог ему выбраться из паутины рыцарства, в которой он оказался. «Если вы считаете необходимым заменить Стопфорда, Магона и Хаммерсли, – говорилось в телеграмме Китченера от 14 августа, – есть ли у вас компетентные генералы для их замены? Судя по вашему докладу, Стопфорд должен отправляться домой». Спустя несколько часов фельдмаршал прислал еще одну телеграмму, в которой говорилось, что из Франции в Галлиполи прибудет генерал Бинг – один из тех, за кого Гамильтон безуспешно просил еще до начала наступления. И добавлялось: «Надеюсь, вы уже освободили Стопфорда».

На следующий день Гамильтон послал за командиром 29-й дивизии генералом де Лайлем и попросил его принять командование на Сувле от Стопфорда. Генерал Магон из 10-й дивизии был по званию старше де Лайля, и Гамильтон написал тому тактичную записку, призывая того следовать распоряжениям де Лайля, пока не прибудет Бинг. Но Магон был вовсе не такой. «Я с уважением отказываюсь, – отвечал он, – от отмены моего старшинства и службы под началом упомянутого вами офицера. Пожалуйста, сообщите мне, кому я должен передать командование дивизией». Его отправили остынуть на остров Лемнос, а других старших офицеров выпроводили с меньшими церемониями. Одному из них, который пришел к Гамильтону и честно признался, что некомпетентен, нашли работу на базе, другого вернули в Англию вместе со Стопфордом, а 23 августа Хаммерсли увезли с полуострова в состоянии коллапса.

Все они были обозлены, разочарованы и измотаны. «Мне в прошлую ночь приснился страшный сон, – писал Гамильтон. – Я тонул, меня затягивало в Геллеспонт. Кто-то держал меня за горло, вода смыкалась над моей головой, когда я дернулся и проснулся. Я дрожал и унес с собой в царство сознания мысль о том, что в мою палатку вошел какой-то таинственный посетитель... никогда раньше мне не снился такой страшный сон. Несколько часов после этого меня преследовала мысль, что Дарданеллы – фатальная вещь, что происходит что-то ужасное, что все мы обречены».

Для других все уже было за пределами снов и филиппинских видений. Около 45 000 солдат союзников пало в августовских боях, а медицинская служба, которая так и не была организована, чтобы справиться с таким наплывом раненых, в течение нескольких дней была примерно в таком же состоянии, в каком ее нашла Флоренс Найтингейл во времена Крымской войны. Даже прибывшие из Англии частные яхты использовались как госпитальные суда. Но самым деморализующим было крушение надежд армии. Когда все кончилось, завоевания ограничивались, по выражению генерала Годли, «500 акрами плохих пастбищ». Солдаты расширили территорию, которой владели на полуострове, до восьми квадратных миль или чуть меньше. Теперь, когда к списку добавилась Сувла, им надо было выдерживать «три осады вместо двух».

Тупая, неумолимая скука начала охватывать союзную армию. Не то чтобы полная безнадежность, цинизм. Она была порождена отсутствием цели в их жизни, механическим фокусированием мыслей на простейших и ближайших вещах, обеде, последней почте из дому. Надоедали «жуткие, ужасные, летаргические мухи», а сильные сухие ветры ранней осени посылали вверх клубы пыли. Опять солдаты начали жаловаться на болезни. Многие из них так ослабели от дизентерии, что двигались не быстрее, чем ползали. А в секторе АНЗАК особенно было замечено, что исчезла прежняя рисовка. Изможденные солдаты выглядели старше своих лет, при малейшем напряжении они задыхались. Их отправляли бригадами для отдыха в лагерях на Имброс и Лемнос, но они не восстанавливались. Они возвращались в строй такими, как будто и не уезжали. Солдаты-индийцы с их простой вегетарианской диетой очень хорошо переносили жару, но другие солдаты продолжали поедать мясные консервы и ненавидели жару. В течение нескольких недель ежедневно с полуострова эвакуировалось 800 больных, и это являлось еще одним признаком бесцельного напряжения, под которым они больше страдали, чем жили. Даже лошади, раньше безразличные к артобстрелу, стали ржать и дрожать при звуках отдаленных пушечных выстрелов.

Гамильтон начал утомительную борьбу за подкрепления из Египта, где гарнизон в 70 000 человек сидел без движения, но командовавший там генерал Максвелл очень не хотел отдавать своих солдат. Он говорил, что очень озабочен передвижениями в Ливийской пустыне племени Сенусси: мол, они могут напасть в любой момент. Он не мог никого отдать. Гамильтон не отставал и получил согласие Военного совета на посылку двух батальонов. «Это было вчера, – писал он в своем дневнике. – Но возможно, Сенусси тут же услышал об этом, потому что Максвелл немедленно шлет телеграмму: „Поведение Сенусси определенно опасно, и его люди недавно занимались ночными маневрами вокруг нашего поста в Соллуме“... Я с извинениями отказался от двух батальонов, а сейчас осмеливаюсь заявить, что Сенусси вернется со своих ночных маневров вокруг Соллума и займет свое старое стратегическое положение под рукавом у Максвелла». Гамильтон тоже становится язвительным.

Турки не наступали. Половина всей их армии сейчас находилась на полуострове, но в августе они тоже понесли тяжелые потери и были поражены такой же летаргией и унынием. Воцарилась иссякшая атмосфера выздоровления – хотя вряд ли выздоровления, – которая следовала за атакой в секторе АНЗАК в мае и всеми другими крупными сражениями. На данный момент массового убийства было достаточно. Опять стали летать туда и назад между окопами подарки в виде продуктов и сигарет, а война перестала быть воплощением бешенства, яростных рукопашных боев, а превратилась в соревнование в профессиональном искусстве. Заработали снайперы. Стали копать туннели под вражеские траншеи и взрывать в них мины. Стали проводить мелкие налеты и устраивать ложные атаки.

Во многих отношениях солдаты в противолежащих окопах должны были ощущать бóльшую духовную и эмоциональную близость друг к другу, чем к неясным фигурам своих генералов и политиков в тылу. Как и бедность, смертельная опасность и трудности окопной жизни низвели всех их, и британцев, и турок, просто до уровня существования, и они были оторваны от остального мира. Они могли ненавидеть такую жизнь, но она сближала их, и сейчас более, чем когда-либо, они испытывали друг к другу товарищескую безжалостность обездоленных людей. Им было предписано находиться точно в этом месте, и, пока они не покинут его и не окажутся снова в безопасности и комфорте, вряд ли они много узнают о пропагандистской враждебности и жутких страхах тех, кто, живя за их спинами, знает войну из вторых рук. А сейчас они делили мучения от дизентерии, мух, грязи и вшей.

Герберт приводит забавный пример такого беспристрастного поведения в окопах. «Дело в том, – однажды сказал турецкий пленный, – что вы находитесь чуть выше наших окопов. Если бы вы стреляли немного ниже, то вы бы попали точно в них, а как раз там находится блиндаж нашего капитана Риза Кязим-бея, бедного, милого человека. Вы все время мажете по нему. Если будете целиться по вот той сосне, то попадете в него».

Иногда турки переговаривались с Гербертом через линию фронта, но, как правило, их возмущало, когда их пытались умаслить дезертиры, перешедшие к британцам. Однажды его молча послушали несколько минут, а потом чей-то голос спросил: «Здесь все еще турки и сыновья турок. А кто ты? Пленный? Тогда уходи и не болтай!»

Наступил конец Рамадана, период мусульманского поста, и ожидалось, что турки отметят его новой атакой.

Но ничего не произошло. Наоборот, турецкие солдаты даже потихоньку отпраздновали этот день в своих траншеях, а в некоторых местах британцы посылали им подарки.

В сентябре стало холодно по ночам. Сильный западный ветер нагнал воды аж до соленого озера на Сувле и удерживал ее там, пока она сама через несколько часов не ушла через дренаж. Один-два раза прошли сильные дожди, сопровождаемые яркими вспышками молний, а 8 октября поднялся шторм. Это было мрачным предупреждением для британцев. На Сувле несколько снабженческих барж сорвало с якоря, а 30 метров причала размыло. На самодельных верфях в АНЗАК тоже были повреждения. «Обе стороны, – писал Герберт, – с унынием ждали приближения зимы».

Союзники ждали еще кое-чего, и это было серьезнее зимы. Что будет с ними? Надо ли будет вновь атаковать или оставаться на своих местах? Смогут ли они выстоять, если Болгария вступит в войну против союзников? Если это произойдет (а это весьма возможно сейчас, когда наступление на Сувле провалилось), Германия получит прямую связь с Турцией по железной дороге. На полуостров пойдут новые пушки, боеприпасы и, может быть, даже германские и болгарские войска. Где же подкрепления, с которыми можно будет дать отпор? И с подкреплениями или без них, как будет флот продолжать снабжение при бурном море?

Рядовые солдаты знали, что их судьбу решают в Лондоне и Париже, и бесконечно обсуждали эти вопросы в своих блиндажах. Но не поступало никаких четких новостей. И они просто ждали.

Гамильтон знал, что происходит в Лондоне, но это было такой тайной, такой сенсацией и так часто менялось с недели на неделю, что он даже не мог поделиться со своими командирами корпусов. В августе он признался Китченеру, что проиграл и не может продолжать войну, пока не получит подкреплений: ему требовалось еще 95 000 человек. Китченер в ответ заявил, что Галлиполи был дан шанс, и этот шанс упущен. Сейчас Военный кабинет вновь решил заняться Францией, и он согласился поддержать Жоффра в массовом наступлении на Западном фронте в сентябре. Будут задействованы семьдесят французских и британских дивизий, а это означает, что, кроме обычных замен, в данный момент для Галлиполи ничего больше сделать нельзя.

Затем 2 сентября на Имброс пришло сообщение о том, что все изменилось. Французы неожиданно и совсем непредсказуемо выступили с предложением послать в Дарданеллы новую армию под командованием генерала Саррайля. В Марселе на пароходы посадят четыре французские дивизии, которые присоединятся к двум уже находящимся на мысе Хеллес, и они совершат десант на азиатский берег. Взятые с мыса Хеллес две французские дивизии британское правительство заменит своими свежими войсками. Гамильтон не мог поверить своим глазам, читая телеграмму. «За двадцать четыре часа я превратился из банкрота в миллионера, – писал он. – От вращения колеса удачи у меня закружилась голова». Теперь-то они просто обязаны пробиться. Турки уже близки к нокауту, а новое наступление в Азии будет финалом. Он сам был готов пойти служить под началом Саррайля, если это поможет поддержать эту чудесную новость.

Назначение Саррайля было запутанным делом, уходящим корнями еще в «дело Дрейфуса». Радикал-социалист, антиклерикал Саррайль был освобожден Жоффром от командования под Верденом, но политически был достаточно крепок, чтобы заставить французское правительство подыскать ему другое назначение. И так он получил это новое независимое командование на Ближнем Востоке. Жоффр был не в состоянии блокировать это назначение, но мог задержать и ослабить, и этим он и занимался в то время, когда Гамильтон получил телеграмму. Тот настаивал, что четыре французские дивизии могут быть отправлены в Дарданеллы только после того, как завершится сентябрьское наступление на Западном фронте.

Гамильтон узнал эти новости 14 сентября. Теперь Китченер говорил ему, что самое раннее, когда смогут прибыть новые солдаты, – середина ноября. «Отложено! – гласит запись в дневнике Гамильтона. – Это слово звучит как погребальный звон». За этим последовало еще худшее.

В последнюю неделю сентября Болгария объявила мобилизацию, и было очевидно, что через несколько дней она двинется вместе с германцами и австрийцами на Сербию. Сербам можно было помочь лишь одним способом – атакой Болгарии через территорию Греции. Но теперь греческое правительство настояло на том, что в случае вступления Греции в войну войска союзников должны войти в Салоники. Времени было немного. Китченер и Жоффр договорились, что две дивизии – одна французская и одна британская – немедленно будут отправлены в Салоники из Галлиполи. Если потребуется, Гамильтон оставит Сувлу и ограничится плацдармами в секторе АНЗАК и на мысе Хеллес.

Этот удар обрушился на Имброс 26 сентября, и Гамильтон заставил себя воспринять его философски. В начале октября он пишет в дневнике: «На чей счет отнесет история беспомощное и безнадежное состояние, в котором мы оставлены – гниющими от болезней, а нам советуют не обращать внимания». Но он послушно отправил две дивизии в Салоники и перед отправкой снабдил их всем, чем мог.

Однако сейчас события подошли к своему кризису, когда было не столь важно: двумя дивизиями больше или меньше. Наступление Жоффра на западе завершилось провалом и потерей четверти миллиона человек. Потом 9 октября немцы и австрийцы обрушиваются на Белград, а на следующий день Болгария нападает на Сербию с востока. Союзные силы в Салониках слишком малы, слишком дезорганизованы и слишком далеки, чтобы что-либо предпринять, и могут лишь беспомощно наблюдать за происходящим. И тут еще один злой зигзаг судьбы: вывод двух дивизий из Галлиполи произвел на Грецию эффект, прямо противоположный ожидавшемуся. Видя, как армия Гамильтона урезается в численности, королю Константину тут же пришло в голову, что союзники собираются оставить Галлиполи.

Он сместил своего антигерманского премьер-министра Венизелоса и решил придерживаться нейтралитета, который если и не был активно враждебен к союзникам, то и не приносил пользы.

Во всем этом был лишь один луч надежды для Галлиполи. Кейс желал вновь атаковать Нэрроуз силами флота. Он отстаивал эту идею и после того, как августовские бои закончились неудачей, он защищал ее весь сентябрь и со своим новым союзником, главнокомандующим на Лемносе адмиралом Вемиссом, продвигал ее и в октябре. Де Робек по-прежнему был против, но разрешил Кейсу подготовить новый план и поставить на обсуждение перед группой старших в Дарданеллах адмиралов. И снова они оказались перед старой эмоциональной дилеммой. Они глубоко переживали потери, понесенные армией, они хотели атаковать, и опять им с трудом верилось, что в конце концов Адмиралтейство даст на это приказ. Но все еще не было ясно видно, как это сделать. В конечном итоге был найден компромисс: Кейсу надо ехать в Лондон и лично изложить проблему в Адмиралтействе и в Военном кабинете.

Но на данный момент это было частичным решением проблемы, одинокой струей против потока. После сентябрьского наступления Жоффр все еще удерживал четыре дивизии, предназначенные для Дарданелл, и чем дольше он их удерживал, тем больше французское мнение склонялось вообще к отказу от азиатского десанта. Видя, как Сербия терпит поражение, Салоники представлялись более важной стратегической точкой для нового наступления. И в Лондоне Ллойд Джордж и генеральный прокурор Карсон[27]27
  Вскоре из-за неспособности правительства оказать Сербии необходимую помощь Карсон ушел в отставку. «Дарданелльская операция, – заявил он в парламенте, – висит на нашей шее как камень и навлекла на нас самое большое несчастье из всех случившихся во время войны».


[Закрыть] вели открытую кампанию против Китченера, а вопрос был быстро сведен к простой альтернативе: Салоники или Галлиполи, на чем остановиться? Армия Гамильтона уже сократилась наполовину, а кампания застряла в тупике. Стоило ли тратить деньги на безнадежное дело?

11 октября Китченер был вынужден признать тяжесть этой проблемы. Он телеграфирует Гамильтону: «Каковы будут, по вашим оценкам, возможные потери, с которыми столкнутся наши войска, если будет решен вопрос об эвакуации полуострова Галлиполи и если ее провести самым организованным образом? Пока еще нет никакого решения об эвакуации, но мне кажется, что я должен знать ваше мнение».