Текст книги "Борьба за Дарданеллы"

Возможно, в окопах родилась небольшая система традиций, делавшая более переносимой жизнь солдат. Сюда входило сознательное преуменьшение драматических и опасных сторон бытия. Самая большая турецкая пушка, стрелявшая из Кум-Кале, была известна как «Азиатская Аннушка». А другую прозвали «Быстрый Дик». Местам, где происходили самые кровопролитные бои, присваивали такие названия, как «Вокзал Клафэм», «Виноградник», «Фасоль». В нецензурных выражениях и в простом, ироничном, грубоватом юморе был заложен некий защитный механизм: «Боже, дай нам победу! Но не в нашем секторе». «Ну как, хорошо моется?» – спрашивает высокопоставленный генерал солдата, который моется одной кружкой воды. «Конечно, сэр! – отвечает солдат. – Только я хотел бы быть чертовой канарейкой!»

Солдаты проводят часы за благоустройством своих блиндажей, в поисках вшей в одежде, в приготовлении пищи (блины из муки и воды скоро становятся повсеместно популярными), в писании дневников и писем[23]23
  Солдатам были розданы зеленые конверты действующей армии, на которых было напечатано: «Я заверяю своей честью, что содержание этого конверта относится только к семейным вопросам». Это означало, что письмо было проверено цензором на базе, а не в полку.
  Для краткости была также открытка с напечатанными фразами:
  «Я вполне здоров».
  «Меня направили в госпиталь, болен, ранен».
  Надо было просто вычеркнуть ненужные слова.


[Закрыть].

Некоторым удавалось даже уделять время своему хобби. Например, среди французов в мягкой форме вспыхнула лихорадка раскопок древностей. На Лемносе до высадки на месте Древней Гефестии они откопали искалеченную статую Эроса, а попав на мыс Хеллес, они пришли в восторг от того, что в азиатской Анни были погребены другие предметы древности. В воронке от снаряда были найдены два кувшина, содержащие скелеты. А когда солдаты стали копать окопы в Хиссарлыке, они наткнулись на ряд каменных саркофагов, которые глухо гудели при ударах по ним киркой. За столетия (все сразу же пришли к выводу, что эти находки относятся ко временам Древней Трои) почва, зерно за зерном, проникла во внутренности гробниц, но солдатам удалось откопать много костей, ваз, ламп и глиняных статуй мужчин и женщин. Французский доктор написал своей жене об одной особенно красивой чаше: «Ее длинные ручки, почти эфемерные в своей утонченности, придают этой вещице трепетание крыльев».

Живя под землей, многие солдаты приспособились к окружающему их миру насекомых. Они устраивали бои между сороконожками и скорпионами, и проходили часы, пока они наблюдали, как муравьиный лев копает свои маленькие кратеры в песке. Он ходит по кругу, по часовой стрелке, а потом наоборот, поднимая почву своими огромными плавниками, подбрасывает ее на голову, а потом резким движением вперед перебрасывает ее через край кратера. Когда строительство кратера завершено, а крылатый муравей прячется на его дне, солдаты подбрасывали жуков и других насекомых на край воронки, и тут происходила короткая потасовка в песке, внезапный прыжок, а потом медленная смерть, пока крылатый муравей высасывал до капли кровь из своей жертвы. Возможно, в этой пещерной войне в окопах муравьиный лев был чем-то символичным.

По траншеям АНЗАК тек поток слухов, и они обычно базировались на чем-то услышанном «там, на берегу», или от чьего-то ординарца, или повара, или связиста в штабе бригады или батальона. Ходили самые невероятные истории: будто в одном секторе все турки были одеты женщинами, Гамильтона якобы сняли с поста, что русские высадились на Босфоре и потопили «Гебен», будто Энвер приказал провести общее наступление в знак празднования первого дня Рамадана 12 июля, на корабле в Мудросе будто бы была схвачена отъявленная шпионка.

Если только не кипели бои, один день походил на другой. Подъем в окопах в 3.00, первые выстрелы на рассвете доходят до крещендо и замирают. Утренний обстрел, вечерняя баня, ритуал приготовления чая и долгие беседы под звездами. Наконец, как только наступает темнота, приглушенные звуки караванов мулов, добирающихся к линии фронта с тюками грузов на спинах.

Иногда происходило неожиданное, когда германский и британский аэропланы низко над землей затевали ружейную дуэль прямо над окопами, и обе армии прекращали огонь, наблюдая за происходящим. Или когда турки забрасывали траншеи союзников листовками на урду с призывами к индийским солдатам прекратить воевать с их братьями-мусульманами. Это изобретение имело весьма незначительный успех среди гурков, которые не умели читать на урду и которые, будучи индуистами по религии, ненавидели Магомета.

Авиация была особым предметом обожания среди солдат. Будучи прикованными к своим окопам, солдаты могли лишь мечтать о том, как бы постранствовать далеко позади вражеских окопов. Увидеть другую сторону Ачи-Баба для них являлось чуть ли не таким же чудом, как посмотреть на другую сторону Луны. Константинополь был страшной фантазией, зрелищем минаретов и базаров со специями, халифов и гаремов, драгоценностей и одалисок, вертящихся дервишей. Конечно, Константинополь вовсе не был таким. Но просто иметь возможность пролететь по воздуху – в 1915 году это было сродни сказке о ковре-самолете. И конечно, огромное оживление вызывало появление в небе воздушных шаров с наблюдателями. В течение одного-двух дней Самсон построил на мысе Хеллес то, что называлось взлетно-посадочной полосой, и, хотя его каждый раз обстреливали при взлете или посадке, он, к восхищению солдат, продолжал свои полеты в течение одной или двух недель. Когда наконец он решил, что более разумно построить базу на острове Имброс, он оставил после себя макет самолета, и армия веселилась, наблюдая, как турки целую неделю обстреливали его. Чтобы уничтожить этот объект, турки выпустили около 500 снарядов.

Самсон предпочитал взлетать при первом утреннем свете, и, покачав крыльями в знак приветствия британским солдатам окопах, он летел над полуостровом в поисках костров, на которых турки готовили пищу. Затем он вновь вылетал на закате, чтобы обстрелять караваны верблюдов и воловьи упряжки, когда они направлялись на фронт со своей поклажей.

И британские, и французские летчики помогали союзным субмаринам, совершавшим проходы через Нэрроуз, летая над ними и отвлекая внимание турецких артиллеристов. Часто они присоединялись к Нэсмиту, Бойлю и другим в атаках на линии снабжения на перешейке Галлиполи. Однажды британскому пилоту удалось торпедировать с воздуха турецкий корабль. Часто происходили трагедии. Гидросамолет с неисправным двигателем сел на воду в проливе, и потом, когда вода кипела от вражеских пуль, поскакал по морю, как раненая птица, пока не смог укрыться в безопасности в скалах.

Это были захватывающие зрелища для солдат в окопах, а летчики привнесли ощущение свободы жизни в мир, где все было приковано к земле и не двигалось.

Как и в АНЗАК, у солдат на мысе Хеллес не было личной ненависти к туркам, наоборот, они в немалой степени им симпатизировали, когда после одной из катастрофических для самих себя атак турки запросили перемирия для захоронения своих погибших. По совету Хантер-Вестона Гамильтон отказал в этой просьбе, поскольку считалось, что турецкие командиры хотят возобновить атаки и им трудно заставить своих солдат идти в атаку по земле, усеянной трупами.

«Немного ненависти – вот чего не хватает здесь нашим солдатам, – писал один из британских полковников. – Они склонны видеть в турке какого-то очень плохого старого комика... заметно сочувствие к отдельно взятой личности и абсолютная кровожадность против их массы». Было в порядке вещей предлагать только что взятым в плен свои фляжки с водой и пачки сигарет.

После июня было замечено, что в армии происходят психологические перемены. Когда бы ни возникала перспектива нового сражения, заболеваемость падала и, может быть, солдаты не так рвались в бой, как этого хотелось бы их командирам, но, по крайней мере, они не желали уступать своего места другим. Это было упрямство человека, которому хоть и предстоит сделать неприятную работу, но он намерен ее закончить. Они каждый раз надеялись, что этот бой будет последним. А потом, когда атака заканчивалась и все надежды кончались ничем, происходила реакция. Все больше и больше солдат объявляли себя больными. Дисциплина падала, и в окопах распространялась атмосфера уныния и раздражения. Было невыносимо рисковать впустую, сидеть под постоянным обстрелом в ожидании, не имея планов и надежд.

После боев в середине июля такое отношение к кампании стало заметным, как никогда раньше. В каждом полку выросло число солдат, обращавшихся к врачам, и, хотя их чуть ли не пачками отправляли на Имброс, чтобы они могли хоть несколько дней пожить без артиллерийского обстрела, чувство уныния, бесцельности и потерь не проходило. Были случаи, когда солдаты выставляли руки поверх бруствера, чтобы быть списанными по причине незначительных ран, но это происходило крайне редко. Почти все больные страдали от дизентерии, а без стимула к действию солдаты действительно не могли найти в себе силы сопротивляться этой болезни. Многие были настолько больны, что впоследствии уже не возвращались на фронт.

Ситуация ненамного отличалась от той, в которой оказалась британская армия в Западной пустыне в Египте летом 1942 года во Вторую мировую войну. Солдаты были измотаны и удручены. Все шло наперекосяк: они атаковали, но всегда дело кончалось тупиком, изнурительными усилиями по доставке на фронт еще большего количества боеприпасов, чтобы они снова смогли повторить те же бесполезные усилия. Многие солдаты стали открыто заявлять, что вся экспедиция – грубая ошибка, что политики и генералы дома пытались победить дешевой ценой, а теперь, когда экспедиция провалилась, бросили ее на произвол судьбы. В этом состояла суть их обид: их забросили и о них забыли. Армии во Франции были в фаворе, а Галлиполи вообще не на что рассчитывать. Правда, подкрепления прибывали, но слишком поздно и в недостаточном количестве. А потери были слишком велики.

Все это были поверхностные признаки, но существовали и подводные течения, работавшие в обратном направлении. Чувство экспедиции все еще жило, и, может быть, было сильнее, чем когда-либо ощущение того, что каждый солдат в Галлиполи предан общей идее, что он является частью предприятия, которое отличает его от любого другого солдата. Ни одно из крупных недовольств не было направлено против своих командиров. Возможно, иногда доставалось Гамильтону, но он представлял собой туманную, отдаленную личность, которую мало кто из них видел вообще, несмотря на то что он постоянно бывал в окопах. И в любом случае он также считался жертвой «политиков». Другие, командиры корпусов и дивизий, были слишком близко к солдатам, чтобы вызывать их критику. Они делили те же опасности и почти одинаковые трудности с рядовым составом, и это было чем-то новым для армий Первой мировой войны, когда ни один офицер не обходился без ординарца и когда было четкое деление, классовое деление между джентльменом в офицерском чине и рядовым солдатом-рабочим. В АНЗАК Бёдвуд сделал правилом находиться на передовой линии, и солдаты видели его каждый день. Он был такой целью для снайпера и шрапнели, как и они сами. В июне генералу Гуро раздробило руку шрапнелью, а один из командиров дивизий был убит. Хантер-Вестон, изможденный постоянной работой и неоплаченным оптимизмом, заболел распространившейся дизентерией и был отправлен домой. А среди бригадиров и полковников потерь было куда больше.

Все это очень сближало офицеров и солдат, и, как бы они ни критиковали тыловиков, персонал госпиталей и транспортников-снабженцев, редко можно было услышать, что какому-то командиру на фронте не хватало знаний и воображения – он просто получал приказы и делал то, что требовалось для их выполнения. Он был одним из них. Люди понимали, что решение проблемы лежит не здесь, а в другом месте, что существует какая-то неуловимая вещь, этот волшебный рецепт к успеху, который постоянно ускользает от них. И все-таки солдаты считали, что есть какой-то выход из тупика, чтобы оправдаться, доказать, что экспедиция не потеряла смысла. И поэтому под спудом всей горечи и усталости солдаты отчаянно хотели атаковать вновь и вновь при условии, что им предоставят даже чуть мерцающий шанс на успех. Точно так же солдаты пустыни в 1942 году нуждались в сражении при Аламейне.

В то же время в течение этих жарких месяцев турки были в ненамного лучшем положении, чем союзники. Официальные данные о потерях, опубликованные после кампании, говорят о том, что по болезни было эвакуировано 85 000 человек, из них умерло 21 000. Турецкие солдаты, если мерить западными стандартами, были в бедственном положении. Как заявлял Лиман фон Сандерс, их форма была настолько изношена, что джутовые мешки, в которых доставлялся песок в траншеи, постоянно исчезали. Солдаты использовали их для латания брюк. Нет сомнения, турецкие крестьяне способны легче переносить жару и грязь, чем европейцы, а их простой овощной рацион – рис, хлеб и растительное масло – для них был лучше, чем мясные консервы. Но им не делали прививок против тифа и других болезней, как солдатам союзников, а их окопы и туалеты были в гигиенически менее чистом состоянии. В июле турецкие генералы сочли необходимым отправлять в отпуск в свои деревни все возрастающее число солдат, и часто случалось, что, как только солдат покидал фронт, он находил способы не возвращаться.

А тем временем операции британских подводных лодок привели к нехватке боеприпасов, которая была почти такой же острой, как и у союзников. «К счастью для нас, – писал Лиман, – британские атаки длились не более одного дня и прерывались на несколько дней. Иначе было бы невозможно восполнить наши запасы снарядов». Также он рассуждает о «зависти и отсутствии сотрудничества среди турецких генералов» и некоторых изменениях в высшем командовании, которые пришлось тогда произвести из-за тяжелых потерь.

Обо всем этом в штабе Гамильтона могли только догадываться. Однако от пленных, из данных авиаразведки и донесений агентов в Константинополе было известно, что на полуостров в больших количествах прибывают подкрепления, хотя невозможно было сказать, для атаки ли или для восполнения больших потерь. Кончился июль, и воцарилось ненадежное спокойствие, пока обе стороны мучились под тем же нудным солнцем, от тех же полчищ мух и от заразной пыли, от того же муравьиного существования под землей. Союзники ожидали, когда турки ринутся с гор, а турки ожидали, когда союзники начнут пробиваться вверх на встречу с ними. Все это было и очень старо, и очень ново: возрождение бесконечной осады в XX веке. В месте нахождения Трои посреди раскопок Шлимана турки прорыли окопы и установили пулеметное гнездо.

Глава 12

Солдаты в Галлиполи ошибались, считая, что их кампания заброшена и забыта в Лондоне. Как только было сформировано новое правительство, Черчилль разослал доклад кабинету министров, в котором утверждал, что в то время, пока у союзников нет ни войск, ни боеприпасов для нанесения решающего удара во Франции, сравнительно малая прибавка к группе Гамильтона могла бы оказаться очень существенной в Галлиполи[24]24
  В то время во Франции было 24 британские дивизии, а в Галлиполи – только четыре. Остальные войска Гамильтона состояли из 2 французских и 2 анзакских дивизий – всего 8 дивизий.


[Закрыть]. «Представляется весьма срочным, – писал он, – попробовать добиться перелома и завершить кампанию приемлемым образом в кратчайшие сроки». Если бы армии удалось продвинуться в глубь полуострова на три-четыре мили, флот смог бы войти в Мраморное море, и были бы достигнуты все прежние цели: падение Османской империи, поддержка России, лояльность Балкан. На каких других военных театрах можно искать подобную победу в следующие три месяца?

Самому Китченеру понадобилось время, чтобы разобраться в этом подходе, и в июне он «созрел». Хорошо продвигались набор и подготовка его новой армии в Англии, но она еще не была готова для возобновления наступления во Франции. «Такая атака, – писал он, – без адекватного оснащения орудиями и бризантными снарядами приведет только к тяжелым потерям и взятию еще одного поля турнепса».

На новый подход указывало и то, что, как только был сформирован новый кабинет, Военный совет был реформирован и назван комитетом по Дарданеллам. Он собрался 7 июня, и между Китченером и Черчиллем не имелось трудностей в том, чтобы убедить членов комитета одобрить отправку еще трех дивизий в Галлиполи. К концу месяца добавились еще две дивизии, а для их транспортировки в Средиземное море были арендованы три самых больших трансокеанских лайнера: «Олимпик», «Мавритания» и «Аквитания». В начале июля Гамильтону сообщили, что он вот-вот получит боеприпасы, которые он так настойчиво требовал, а несколькими неделями спустя военное министерство написало: «Мы хотели бы услышать от вас после тщательного анализа, что мы могли бы прислать вам из личного состава, орудий и боеприпасов, поскольку мы страстно желаем дать вам все, что вы могли бы запросить и использовать».

Это было чуть ли не сменой благосклонности. На данный момент у Гамильтона либо в Галлиполи, либо на пути туда имелось тринадцать дивизий или примерно 120 000 боевых штыков. Тут уже не было отвлекающего, дешевого предприятия: это был фронт, на который возлагались основные британские надежды, и из Франции забирали людей и снаряды для нужд Галлиполи.

Адмиралтейство, в свою очередь, внесло большой вклад. На замену линкорам прибыли мониторы: необычные, плоскодонные корабли водоизмещением 6000 тонн, вооруженные 14-дюймовыми пушками американского производства. Их наиболее оригинальной особенностью были пластыри по бортам, призванные отражать взрывы торпед (моряки вскоре обнаружили, что эти пластыри отлично играют роль площадок для купания). Почти столь же важными были «битлы»: десантные баржи, сконструированные Фишером и ставшие предшественницами небольших кораблей, использовавшихся в Нормандии и на других плацдармах Второй мировой войны. Они могли перевезти пятьсот солдат или сорок лошадей и были оснащены бронированными пластинами, достаточно прочными, чтобы устоять под шрапнелью и пулеметным огнем. Их название связано с тем, что они были окрашены в черный цвет, а длинные десантные аппарели, выдвигавшиеся из носа, имели вид усиков.

На помощь в корректировке артиллерийского огня были присланы еще два воздушных шара, «Гектор» и «Каннинг», и, помимо этого, увеличилось количество тральщиков, вспомогательных госпитальных судов и другого оборудования. Этот флот был менее впечатляющ, нежели тот, что был первоначально послан в Дарданеллы весной, но он был многочисленнее и значительно лучше соответствовал требованиям десантных операций на узком морском пространстве.

Похожие изменения произошли и в авиации с прибытием новых кораблей-авиаматок и летчиков. Французы обосновались на Тенедос, а британцы – на Имбросе. Сейчас целых пятнадцать самолетов могли вылетать вместе на совместные ударные рейды на полуостров и на Нэрроуз.

Ближе к концу июля, когда на фронте опять установилось затишье, большая часть этих свежих войск была сконцентрирована на островах Эгейского моря, где их держали в секрете до того, как придет момент ввести их в бой. Явно требовалось осуществить новый десант, и вновь всплыли старые аргументы: Булаир слишком сильно укреплен, азиатский берег слишком удален от основных целей, и ни в одном из этих мест флот не мог бы оказать армии полную поддержку на берегу. Окончательно сформированный план был в большей части повторением 25 апреля, но имел одно очень важное отличие: акцент был перенесен с мыса Хеллес и Ачи-Баба на хребет Сари-Баир в центре полуострова. Бёдвуд несколько предыдущих недель ратовал за это направление, и во многих отношениях оно выглядело обещающим. Он предложил произвести ночью прорыв в северной части анзакского плацдарма и атаковать Чунук-Баир и гребни гор, нанося ложный удар в пункт на юге, именуемый Лоун-Пайн. Одновременно в заливе Сувла, сразу к северу от позиций АНЗАК, должен быть высажен новый десант, и предполагалось, что, как только горы будут взяты, объединенные силы ударят по Нэрроуз в четырех милях отсюда. Основная масса турецких войск будет закупорена на оконечности полуострова и окажется под мощным напором французов и англичан на мысе Хеллес. Отсюда возможно быстрое завершение кампании, во всяком случае там, где речь идет о Дарданеллах.

Чтобы держать Лимана в неопределенности, пока не разгорится главное сражение, намечалось высадить два отвлекающих десанта: в Булаире и с острова Митилена на азиатский берег. И опять неожиданность стала основным элементом плана. Опять флот должен был ждать, пока армия прорвется.

Залив Сувла прекрасно подходил для новой высадки. Там была безопасная якорная стоянка для флота, прибрежная часть слабо вздымалась, да и было известно, что он очень легко укреплен. Оказавшись на берегу, солдаты могли быстро воссоединиться с плацдармом АНЗАК и разгрузить стесненность на этом узком пространстве. Прямо за песчаным берегом Сувлы находилось соленое озеро в полторы мили шириной, но летом оно пересыхало, и Гамильтон в любом случае планировал обойти его, высадив первую волну десантников на узкую полосу береговой линии прямо к югу от самого залива. Все зависело от скорости, с которой солдаты пробьются по суше к горам так, чтобы они смогли помочь Бёдвуду, который будет вести главный бой на Сари-Баире. На этот раз не должно быть повторения катастроф «Ривер-Клайда» и Седд-эль-Бар, потому что войска должны десантироваться ночью и без артиллерийской подготовки.

В дополнение к «битлам» (которыми в первой волне атаки предстояло командовать капитану третьего ранга Унвину, Крест Виктории) в Эгейское море было прислано множество современной техники. Сразу после высадки десанта поперек входа в залив была установлена противолодочная сеть длиной свыше мили. На Имбросе был собран понтонный причал длиной 100 метров, и его подтащили на буксире к берегу. Также были доставлены пароходом «Крайни» четыре лихтера с 50 тоннами воды на каждом, а на борту самого парохода, помимо 200 тонн воды, находились насосы и шланги. В целях предосторожности снова были прочесаны египетские базары в поисках верблюжьих баков, молочных бидонов, шкур – то есть всего, что может держать воду.

Некоторое время Гамильтон размышлял, стоит ли брать с мыса Хеллес потрепанную, но испытанную в боях 29-ю дивизию для первой атаки на Сувлу, но, в конце концов, решил, что операцию надо доверить свежим войскам, поступающим из Англии. Вся подготовка происходила в обстановке крайней секретности, и особо трудно было укрепить Бёдвуда перед битвой. Плацдарм АНЗАК был ненамного больше Риджент-парка в Лондоне или Центрального парка в Нью-Йорке (если можно назвать парком голые скалы и горные пики) и точно так же просматривался. Однако флот считал, что за несколько ночей корабли смогут скрытно перевезти на берег еще 25 000 человек до того, как турки догадаются об этом.

Финальная расстановка войск была следующей: шесть дивизий или 35 000 человек, уже находящихся на мысе Хеллес, остаются там, где есть, и наносят удар на север в направлении деревни Крития. Бёдвуд со своими австралийцами, новозеландцами и с полуторной дивизией новых британских войск и гурков, примерно 37 000 человек, начинает главную атаку на секторе АНЗАК, а остальные подкрепления из Соединенного Королевства, насчитывающие около 25 000 солдат, высадятся на берег в бухте Сувла.

Атака была назначена на 6 августа, поскольку убывающий месяц в его последней четверти взойдет в эту ночь лишь в 22.30, и поэтому лодки с десантом на Сувлу смогут подойти к берегу в темноте. Расписание различных атак было составлено так, чтобы создать максимум замешательства во вражеском командовании. Это была цепная реакция взрывов с юга на север, начиная с первой бомбардировки на фронте на мысе Хеллес в 14.30. Затем должны последовать австралийский отвлекающий удар на Лоун-Пайн в 17.30, главная атака на Чунук-Баир в 21.30 и высадка в Сувле примерно час спустя. Так что к полуночи весь фронт будет в огне.

К концу июня все эти планы хорошо продвинулись, и опять Кейс вместе с армейским персоналом занялись разработкой детальных графиков перевозки войск и их снабжения с островов на побережье. В это время возник один важный вопрос о том, кто будет командовать новым десантом на Сувлу. Гамильтон для этой цели имел в резерве двух человек: сэра Джулиана Бинга и сэра Генри Роулинсона, но, когда он ознакомил с этими именами Китченера, тот отказал на том основании, что из Франции не может отдать никого. Китченер решил, что на эту должность должен быть назначен самый подходящий и старший генерал-лейтенант, который еще не командовал войсками в кампании. Это практически сузило выбор до почетного сэра Фредерика Стопфорда, и тот вовремя, 11 июля, прибыл на Мудрос со своим начальником штаба бригадным генералом Ридом. Гамильтону оба они внушали опасения. Стопфорду было шестьдесят один год, и, хотя в восьмидесятых годах он побывал в Египте и Судане, а во время Англо-бурской войны служил военным секретарем при генерале Буллере, он видел очень мало настоящих сражений и никогда не командовал войсками на войне. У него была репутация преподавателя военной истории, но с 1909 года он находился в отставке и часто болел. Рид, артиллерист, также бывал в Южной Африке и заслужил там памятный Крест Виктории. Но его опыт недавних боев во Франции наделил его манией всесокрушающих артиллерийских бомбардировок, и он не мог говорить ни о чем другом.

Офицеры, командовавшие пятью новыми дивизиями, были той же породы: профессиональные солдаты, поднявшиеся наверх прежде всего за счет выслуги лет. Многим из них, как генералам, так и полковникам, было далеко за пятьдесят, и, когда началась война, они находились в отставке. Генерал-майор Хаммерсли – офицер, которому предстояло возглавить 11-ю дивизию в атаке на Сувлу, за год или два до этого перенес коллапс. Складывалась странная ситуация: в то время как генералы были солдатами старой гвардии, их войска состояли из недавних гражданских и были очень молоды. И все из них, как генералы, так и солдаты, были совершенно не приспособлены к грубому и индивидуальному ведению кампании, в которую они сейчас вступали.

Вскоре после приезда на Мудрос Стопфорда отправили на несколько дней на мыс Хеллес, чтобы привыкнуть к условиям на фронте, и вот там ему 22 июля показали план операции. Он был вполне удовлетворен. «Это тот план, который, я всегда надеялся, он (Гамильтон) примет, – сказал он. – Это хороший план. Уверен, он удастся, и я поздравляю тех, кто его подготовил». Но генерал скоро изменил свое мнение.

На следующий день он говорил с Ридом, сторонником артиллерийских бомбардировок, а 25 июля после полудня отправился с визитом на АНЗАК, чтобы изучить равнину Сувла со склонов Сари-Баир. Полученные впечатления глубоко расстроили Стопфорда. 26 июля он встретился с Ридом в штабе на Имбросе, и вместе они разорвали план на клочки. Стопфорд заявил, что ему нужно больше артиллерии, больше гаубиц, чтобы обстреливать окопы противника. Ему было сказано, что на Сувле нет окопов, о которых можно было бы говорить. Сам Гамильтон подплывал на эсминце близко к берегу и не заметил там никаких признаков жизни. Примерно в последний день Самсон облетал этот район, и на его фотографиях видны лишь какие-то 150 метров окопов между морем и соленым озером. Но Стопфорда удалось переубедить лишь наполовину, а Рид в своем критиканстве был просто неутомим.

Потом они стали утверждать, что войска надо высаживать с кораблей прямо на берег. Флот был категорически против, потому что море здесь было мелким и непромеренным, и никто не мог сказать, на какие рифы или отмели могут наскочить в темноте корабли. В конце концов сошлись на том, что одна атакующая бригада будет высажена внутри залива.

Другая проблема возникла по поводу корпусных штабов. Гамильтон, памятуя свою изоляцию на борту «Куин Элизабет» 25 апреля, считал, что Стопфорду в первые часы десанта надо оставаться на Имбросе, поскольку он будет поддерживать связь с войсками по радио, как только те окажутся на берегу, а потом с Имброса до побережья Сувлы будет проложен телефонный кабель. Стопфорд настаивал на том, что должен быть поблизости от своих войск на борту своего штабного корабля, корвета «Джонквил», и в конце концов настоял на своем.

Его другие возражения против плана носили туманный и более утонченный характер. В первоначальном варианте совершенно четко утверждалось, что, поскольку скорость очень важна, атакующие войска должны достичь группы низких холмов, известных как Исмаил-Оглу-Тепе, к началу дня. Для этого были важные причины. Допросы пленных показали, что район Сувлы удерживают не более 30 батальонов, и весь смысл операции был в том, чтобы подавить их и захватить высоты до подхода турецких подкреплений. Поскольку все силы Лимана на юге полуострова уже вступят в бой в секторе АНЗАК и на Хеллесе, предполагалось, что эти подкрепления придется ему перебрасывать с Булаира, примерно в 30 милях отсюда. И все же было бы неосторожно рассчитывать на передышку более чем в 15—20 часов. С того момента, как первый союзный солдат ступит ногой на берег, турки будут на марше. Весь горький трехмесячный опыт боев на Галлиполи говорил штабу Гамильтона, что, если элемент внезапности утрачен, на прорыв вражеского фронта шансов останется немного. Каждый час, каждая минута на счету.

Стопфорд не соглашался. Он говорил, что сделает все, что может, но не дает гарантии, что сможет достичь холмов к началу дня.

Гамильтон, похоже, не очень настаивал. Он был доволен тем, что оставил на усмотрение Стопфорда вопрос, как далеко тот сможет продвинуться вглубь в ходе первой атаки. Этим самым значительно размывалась суть первоначального плана, и впоследствии это сказалось, когда Стопфорду пришлось рассылать свои приказы командирам дивизий. В приказах, которые издал генерал Хаммерсли по 11-й дивизии, ничего не говорилось о скорости, бригадным командирам просто предложили достичь холмов, «если возможно». Хаммерсли действительно вступил в бой, совершенно не понимая своей роли в сражении. Вместо того чтобы осознавать себя как силу поддержки главной атаки Бёдвуда из сектора АНЗАК, он считал – и так утверждалось в его приказах, – что одной из целей атаки АНЗАК является отвлечение турок от залива Сувла, пока 11-я дивизия будет высаживаться на берег.

Генерал Хаммерсли был не единственным, кто не знал истинных задач этого наступления. Штаб на Имбросе поддерживал режим крайней секретности до самого последнего момента.

Гамильтон в вопросе безопасности был тверд, ибо хранил горькие воспоминания о болтливости египетской прессы перед апрельским десантом. Он опасался, что его план может быть раскрыт многими способами: словоохотливым кабинетом министров Англии, греческими каиками, которые постоянно приплывали на острова с континента и ускользали назад, ранеными офицерами, которые, отправляясь на лечение в Египет, могли проболтаться в госпитале. Была даже опасность, что какой-нибудь солдат, знавший, что происходило, может попасть в плен, где турки вынудят его раскрыть рот и выдать секрет.