Текст книги "Борьба за Дарданеллы"

Ввиду всего этого план был ограничен очень узкой группой в штабе в течение июня и июля, и даже в письмах Китченеру Гамильтон был осторожен в выражениях.

В середине июля он послал острую телеграмму в штаб корпуса в АНЗАК, когда узнал, что Бёдвуд обсуждал эту тему с генералами Годли и Уолкером. «Сожалею, что вы говорили на эту тему со своими дивизионными генералами, – пишет он. – Я не информировал об этом даже Стопфорда или Байлу (французский командир корпуса, заменивший Гуро). Пожалуйста, немедленно выясните, скольким штабным офицерам каждый из них говорил о плане. Воспользуйтесь первой возможностью и скажите своим командирам дивизий, что весь план отменен. Оставляю на вас придумать причину для этой отмены. Операция должна оставаться в секрете».

Сам Стопфорд узнал о плане лишь за три недели до того, как он (план) начал действовать, и только в последнюю неделю июля Хаммерсли получил свои приказы. Стопфорд взял его с собой в поездку на эсминце к берегу, чтобы осмотреть планируемое место со стороны моря. 30 июля наконец были ознакомлены командиры бригад, а 3 августа, то есть за три дня до намеченного срока начала боя, командирам бригад и их полковникам было разрешено взглянуть на побережье с палубы эсминца. Вся другая разведка со стороны моря была запрещена, чтобы не возбудить никаких подозрений со стороны турок. И когда наконец 6 августа 11-я дивизия стала грузиться на корабли для десанта, многие из ее офицеров и в глаза не видели карты залива Сувла.

Секретность была доведена до излишества, и это оказалось не очень мудрым решением. Лиман фон Сандерс говорит, что все равно он был встревожен. В начале июля до него стали доходить слухи с островов, что неизбежен еще один десант: говорили, что на Лемносе собрано 50 000 человек и 140 кораблей. 22 июля, в тот же день, когда Гамильтон выдал секрет Стопфорду, Лиман получил телеграмму от верховного главнокомандования Германии. «Из полученных нами донесений, – говорилось в ней, – представляется возможным, что в начале августа в Дарданеллах может быть нанесен мощный удар. Не исключено, что путем высадки десанта в заливе Сарос (район Булаира) или на побережье Малой Азии. Рекомендуем экономить боеприпасы».

Сам Лиман был склонен согласиться с этим прогнозом и соответственно произвел дислокацию своих войск. Сейчас он располагал шестнадцатью небольшими дивизиями (экивалентными примерно тринадцати у Гамильтона), и три из них он разместил на Булаире, три – напротив плацдарма АНЗАК, пять – на мысе Хеллес, а остальные три – в Кум-Кале на азиатском берегу пролива. Что касается района Сувлы, британцы были весьма близки к истине в своей оценке тамошнего турецкого гарнизона. Лиман не считал этот пункт опасным, а потому разместил здесь лишь три слабых батальона, примерно 1800 человек, по периметру залива. Там не было колючей проволоки и пулеметов.

На полуострове располагались три основные турецкие группировки: войска на Булаире, на севере, под командой Фейзи-бея; войска, противостоящие АНЗАК, в центре, под командой Эссад-паши и южная на мысе Хеллес под началом Вехиб-паши (младшего брата Эссад-паши). В это время Мустафа Кемаль находился в двусмысленном положении. Как солдата Лиман его очень ценил и помог бы продвижению по службе, но при этом считал его скандалистом и трудноуправляемым. Наиболее крупная ссора произошла в июне, когда Энвер, прибыв из Константинополя с одним из своих регулярных визитов, отменил наступление на плацдарм АНЗАК, запланированное Кемалем. Он заявил, что Кемалю разрешается тратить слишком много войск, и Кемаль тут же подал в отставку. Лиману удалось восстановить между ними мир, но, когда атака завершилась полным разгромом, вспыхнули прежние взаимные обвинения. Кемаль заявил, что вмешательство Энвера расстроило его планы, а Энвер в ответ обратился к солдатам с приветствием, в котором хвалил их за то, как они сражались, несмотря на столь плохое командование ими. Это стало еще одним ярким примером «зависти и отсутствия сотрудничества, что столь характерно для турецкого генералитета». Кемаль еще раз ушел в отставку в дикой ярости и успокоился лишь тогда, когда Энвер покинул полуостров, и согласился продолжать служить в своей дивизии – старой 19-й. В августе он все еще был с ней на севере сектора АНЗАК в должности старшего дивизионного командира и не больше.

Возможно, Лиман принял до некоторой степени за правду британскую отвлекающую атаку с острова Митилена, древний Лесбос, потому что она была проведена очень тщательно. В июне какой-то британский офицер с показной дотошностью расспрашивал местное турецкое и греческое население об источниках воды и местах для устройства военных лагерей, а чуть позже на самом деле прибыла войсковая бригада. В армии вовсю раздавались карты азиатского побережья, а 3 августа Гамильтон сам прибыл на остров для инспекции войск: явное указание на то, что вот-вот начнется сражение, что, по сути, и произошло, но не в Азии. Эти акции вряд ли прошли мимо взора турок, потому что на острове было много людей, враждебно настроенных по отношению к союзникам, а фантазия на тему шпионажа и контршпионажа продолжалась. Примечательно, что там была одна семья по имени Вассилаки: два брата и три красивых, по слухам, сестры, о которых говорили на всех островах. Братья старались избегать офицеров британской разведки, и все это было приятным зрелищем в духе opera bouffe (оперы-буфф).

План Бёдвуда ввести турок в заблуждение на фронте АНЗАК был более практичен и весьма смел. В австралийских войсках были саперы, и они прорыли подземный туннель длиной 500 метров до ничейной земли на Лоун-Пайн. Оттуда австралийцы намечали в час «О» в полдень 6 августа вырваться из-под земли, как потревоженные муравьи. Была разработана и более детальная схема для подготовки главного наступления на Чунук-Баир в ту ночь. Несколько недель почти каждую ночь на якорь напротив войск АНЗАК становился эсминец и при свете прожекторов бомбардировал линию турецких окопов, известную как пост 3. Эта операция всегда начиналась в 21.00 и продолжалась полчаса. Британцы рассчитывали, что турки, будучи человеческими существами, привыкнут покидать окопы в 21.00 и возвращаться в них после окончания обстрела. В ночь атаки войска АНЗАК намеревались подползти к турецким позициям в глубокой тьме по обе стороны от луча прожектора, а затем заскочить в пустые окопы, как только прекратится обстрел.

Но Бёдвуда больше всего волновала скрытная высадка на секторе АНЗАК его дополнительных 25 000 человек с материалами и оборудованием. Во всех оврагах, которые не просматривались противником, были вырыты длинные террасы, а в скалах пробиты новые пещеры. Тут предстояло укрыть поступающие войска. Были отданы приказы, что солдаты, достигшие берега, должны весь день оставаться в укрытии и не покидать его. Купание разрешалось только после прихода ночи, а если будут пролетать германские самолеты, не обращать своих лиц к небу. Днем не разрешалось подходить к берегу ни одной лодке с подкреплениями, ни одного человека не должно быть видно с берега в дневное время. Все лошади должны прибывать на берег с чехлами на мордах, а каждый солдат должен иметь при себе полную флягу воды и однодневный неприкосновенный запас. Операция началась 4 августа и продолжалась три ночи подряд до 6 августа. Кроме одного случая, когда группа лихтеров задержалась до рассвета и была обстреляна и отогнана от берега, операция прошла с полным успехом. Были моменты в штабе Бёдвуда, когда все были уверены, что турки наверняка слышали грохот якорей в заливе и громкие приказы, отдававшиеся офицерами на берегу. Но враг, вероятно, ничего не подозревал. 6 августа едва ли можно было найти свободное место в секторе АНЗАК для хотя бы еще одного человека.

Тем временем на острова прибывали из Англии последние подкрепления, и это уже было само по себе победой, что пять дивизий пересекли Средиземное море, не потеряв ни одного человека. Они поступали в палаточные городки на Митилене, Лемносе и Имбросе и там, бледные и нерешительные (в глазах ветеранов), ждали момента, когда их вновь посадят на корабли и отправят в бой.

Возникла необычная атмосфера. На старых солдат на полуострове приближающийся бой действовал возбуждающе. Все меньше и меньше солдат обращались к врачам с жалобами на здоровье, а все, что в безделье казалось невыносимым (мухи, жара и пыль), переносилось гораздо легче. Но на вновь прибывших солдат этот период неопределенности оказывал депрессивное воздействие. Они только что покинули дом. Хотя они еще не бывали в бою, но уже не имели той роскоши незнания, с которой более старые солдаты ринулись в первый десант 25 апреля. Они знали то, чего не ведали ветераны: что высадка может быть ужасной, что турки – упорный враг и что все может легко закончиться ранением или смертью. Это вовсе не увеселительная поездка в Константинополь и в гаремы. Так произошло, что военное министерство опубликовало первую депешу Гамильтона из Галлиполи буквально перед тем, как новый призыв покидал Англию, и они во время путешествия все обсуждали эту трагическую историю. Так что они и знали, и не знали. При удобном случае они задавали пробные вопросы старшим солдатам. Что происходит на полуострове? Будут ли на берегу проводники, а если нет, то как они узнают, куда идти? Будет ли артобстрел? А снайперы? А турки? И наконец, вопрос, который они не могли задать: что это такое – убить человека и, поднявшись на ноги, быть убитым самому?

Все это было столь же старо, как сама война, но ранние августовские дни были ужасно жаркими, мухи и комары скакали по розовой солдатской коже, и солдаты быстро подхватывали эндемическую дизентерию. В ожидании они занимались сплетнями, и ходившие слухи вовсе не помогали поднятию духа. 6 августа сжимающее душу бесконечное ожидание стало таким же, если не хуже, как и перспектива самого боя. Им очень хотелось покончить с ожиданием.

В штабе на Имбросе царило напряжение другого рода, потому что каждому было прекрасно видно, что у них – шанс карточного игрока, и не исключено, последний шанс. В душе они себя убеждали, что в пределах возможного учтена всякая неожиданность, что план хорош, что нет причин для поражения, но, когда ранее столь многое происходило вопреки намерениям, сейчас трудно было испытывать эмоциональный подъем. В такие моменты Гамильтон всегда был на высоте. Он был вежлив, терпелив и внешне полон мудрой уверенности, он излучал вокруг себя ауру власти, и его очень уважали. Но кора была тонкой, и в штабе не случайно возникали споры. Недолюбливали французов и точно так же новичков, прибывающих из Англии. Штаб, конечно, был начеку в отношении проявления какого-либо превосходства со стороны офицеров, служивших на фронте, и у штаба часто вызывали раздражение тыловики.

Несмотря на подкрепления, все еще не исчезало ощущение непропорционального отношения к Дарданеллам в сравнении с Французским фронтом, и продолжалась бесконечная телеграфная баталия с военным министерством. В июле Черчилль должен был приехать в Галлиполи, и это событие там ожидалось с большим нетерпением. Но однако, в последний момент этот визит был блокирован политическими противниками Черчилля в кабинете, и вместо него был отправлен секретарь комитета имперской обороны полковник Морис Хэнки. Вначале Гамильтону было трудно сдерживать свою антипатию к этому сравнительно младшему офицеру, который подчиняется напрямую кабинету в Лондоне, и, только когда Хэнки провел на Имбросе около недели, штаб понял, что тот стремится использовать свои исключительные таланты лишь для блага дела.

Маккензи описывает странную сцену, когда он однажды обедал вместе в генералами в их столовой в штабе. «Рядом со мной, – пишет он, – сидел сэр Фредерик Стопфорд, человек огромной доброты и личного обаяния, разговор с которым к концу обеда не оставил у меня ни малейшей надежды на победу в Сувле. Причиной для таких опасений была его неспособность нейтрализовать нового генерала, сидевшего напротив, бывшего одним из командиров бригад в его армейском корпусе. Этот бригадир разглагольствовал чуть ли не со свирепостью о безумии плана операций, составленного главным штабом, а в это время сэр Фредерик Стопфорд пытался по-отцовски увещевать его. Я посмотрел в ту сторону стола, где сидели Эспиналь и Донэй (офицеры штаба Гамильтона), но те были вне пределов слышимости, и догматический бригадир продолжал, не встречая сопротивления, перечислять многочисленные военные аксиомы, которые были упущены в плане операции на Сувле. И он поклялся, что не двинется ни на метр до тех пор, пока вся дивизионная артиллерия не окажется на берегу. Я ждал, что сэр Фредерик даст отпор этому неприятному и приводящему в уныние выскочке, а тот занимался уговорами, был учтив, по-отцовски мягок, но вовсе не был командиром армейского корпуса, которому доверена главная операция, способная за двадцать четыре часа изменить весь ход войны».

Позицию, которой Гамильтон придерживался в то время, трудно понять, потому что ныне он нарушал все правила, которые впоследствии были развиты фельдмаршалом Монтгомери в подобных операциях во Второй мировой войне. Он разрешал своим младшим командирам критиковать и изменять его план и никогда не доводил до них устно, что же точно от них требовалось делать. Вместо того чтобы держать ход сражения под своим контролем, он предоставлял генералам и бригадирам право действовать по собственному усмотрению, они должны были идти вперед, «если возможно». Точно так же Гамильтон не сумел навязать свою волю Китченеру и военному министерству. Он не хотел этих новых командиров, это были очаровательные в своем кругу люди, но они были в возрасте, и им фатально не хватало боевого опыта. Тем не менее, он согласился с их назначением. Что тогда требовалось, так это молодые командиры с закаленными войсками, но на Сувле было по-другому.

Если бы Гамильтон знал, что в его армии был такой человек с исключительными способностями, который бы как раз подошел для руководства операцией в Сувле. Это был бригадный генерал по имени Джон Монаш. Монаш остается какой-то загадкой времен Первой мировой войны, потому что, хотя Гамильтон и заметил, что это способный офицер, никто ни в Имбросе, ни на АНЗАК, ни где-либо еще не разглядел его особые качества лидера. Это был австралийский еврей уже пятидесяти лет от роду, а его достижения были просто экстраординарны: он был доктором технических наук, а также имел ученые степени в искусстве и юриспруденции. Кроме этого, глубоко разбирался в музыке, медицине и германской литературе. Военная служба для Монаша была просто хобби, но ей он отдал с воодушевлением ряд лет, а когда с началом войны пошел в армию добровольцем, ему присвоили звание полковника. Он принял бригаду в АНЗАК на берегу в апрельском десанте и с тех пор хорошо проявил себя в делах на том узком фронте, Но не поднялся выше звания бригадира.

Этому человеку вскоре суждено подняться до командования армейским корпусом во Франции, а к концу войны его расценивали как возможного преемника Хейга на посту главнокомандующего всеми британскими армиями во Франции.

«К сожалению, – писал в своих мемуарах Ллойд Джордж, – британцы не выдвинули ни одного военачальника, который бы, с учетом всех обстоятельств, более заметно подходил для этого поста (чем Хейг). Без сомнений, Монаш подошел бы, если бы ему была предоставлена возможность, но величие его способностей не привлекло внимания кабинета ни в одном из донесений (из Галлиполи. – Примеч. пер.). Трудно ожидать от профессиональных вояк радостного обнародования того факта, что, когда началась война, величайшим стратегом в армии был штатский и что их превзошел человек, лишенный их преимуществ в подготовке и учебе... Монаш был... самым сообразительным генералом во всей британской армии».

Но в августе 1915 года никто не описывал Монаша такими терминами, и вправду о нем никто ничего не слышал за пределами его узкого круга. В наступающем сражении ему поручалось лишь провести одну из колонн АНЗАК по окружной дороге на Сари-Баир.

Сам план был открыт для серьезной критики. За исключением десанта на Сувле, он не вынуждал турок к активному сопротивлению британцам. Наоборот, это британцы должны были оказывать сопротивление туркам. Главный удар предлагалось нанести по Чунук-Баиру, самому укрепленному вражескому району. И при этом удар не был сконцентрированным на широком управляемом фронте, а как раз возникла огромная скученность, в условиях которой вести бой одновременно могли лишь немногие. И бои должны вестись на самой пересеченной местности, где все и вся может пойти не по плану. Плацдарм АНЗАК был абсолютно защищен, и турки даже не питали надежду вытеснить союзников оттуда. Он представлял собой отличный учебный плац, и свежее пополнение, поступающее из Соединенного Королевства, можно было бы разместить там с задачей удерживать рубеж, пока основной удар будет нанесен не по Чунук-Баиру, а по Сувле.

К этому времени австралийцы и новозеландцы заслужили репутацию самых агрессивных бойцов на всем полуострове. В отличие от британцев и французов на мысе Хеллес, у них не было напряженных боев весь июнь и июль. Они рвались в бой, после всех этих клаустрофобных месяцев под землей они жаждали пространства, а десант на Сувле с широким фланговым охватом вокруг Сари-Баира был как раз тем предприятием, которому они бы соответствовали. Они знали местность – со своих наблюдательных постов они ее осматривали каждый день. Они знали турок, а их командиры имели за своими плечами весь опыт апрельского десанта.

Но, как видно, ни Гамильтон, ни Бёдвуд даже не анализировали этот вариант, и пришлось молодым солдатам, впервые оказавшимся на войне (да и вообще за границей), высаживаться на этот незнакомый мрачный берег и вступать в бой с подготовленным врагом, не имея ясного представления, что им предстоит делать. Чересчур много с них хотели спросить.

И все же после всего сказанного нельзя забывать, что такие же самые ошибки вновь повторились во Второй мировой войне, особенно в Итальянской кампании, и с почти такой же мучительной точностью во время десанта в Анцио, южнее Рима, в 1944 году. В Галлиполи еще ничто не установилось, не было никакой ясности, даже этот принцип, выработанный самой кампанией: то, что делается втайне и с изобретательностью, ведет к успеху, а то, что делается посредством лобовой атаки, обречено на провал. Гамильтона осаждали проблемы, которые редко становились столь же острыми во Вторую мировую войну: затруднения в применении идей старой регулярной армии в отношении нового солдата; озабоченность высшего командования состоянием дел на другом фронте, во Франции; новизна всей концепции десантной операции; сложности поддержания боевого духа среди многонациональной армии, воюющей в этом отдаленном и сложном районе земного шара.

Несмотря на колебания новых командиров и сложности плана, когда завершилась первая неделя августа, имелись хорошие надежды на успех. Подуставшие войска на мысе Хеллес вновь были готовы вступить в бой. На секторе АНЗАК боевой дух солдат был высок. А на флоте – еще выше. И погода стояла хорошая. Более того, турки, со своей стороны, были так же подвержены ошибкам, как и британцы, точно так же сомневались и были вооружены не лучше. Лиман на этой стадии не имел никаких новых идей, никакого четкого представления о том, как одержать победу. Он не мог думать ни о чем ином, как добиться подкреплений, окопаться и устоять. Германский командующий обороной Дарданелл адмирал фон Узедом писал кайзеру 30 июля: «Предсказать, как долго продержится 5-я армия, – выше моих возможностей. Если из Германии не поступят боеприпасы, то это будет вопросом короткого времени... это вопрос жизни и смерти. Мне кажется, что турецкий Генеральный штаб пребывает в опасном оптимизме».

У германского верховного командования в то время были серьезно испорчены отношения с Лиманом фон Сандерсом. 26 июля ему отправили депешу с приказанием передать командование фельдмаршалу фон дер Гольцу, а самому прибыть в Германию для отчета. Лиману удалось добиться изменения этого решения, но он был вынужден принять в свой штаб некоего полковника фон Лоссова, который не сводил глаз со своего начальника и даже приложил руку к планированию операций.

Но сама битва скоро поглотила все разногласия и сомнения у обеих сторон. 4 августа Самсон вылетел в последнюю разведывательную миссию над Сувлой и доложил, что не замечено никаких перемещений турок. В блестящую белую поверхность соленого озера был выпущен артиллерийский снаряд. Это был самовольный поступок, очень обеспокоивший Гамильтона, но в результате выяснилось, что солдаты могут шагать и даже ехать на лошадях по этой липкой и соленой грязи. Командирам была роздана последняя оценка ситуации по данным разведки, и была предпринята попытка дать им представление о характере местности, на которой им предстоит пробиваться вглубь. Как только они доберутся до холмов, надо немедленно отыскать источники воды, но продвижение может затормозиться из-за наличия кустарника высотой два метра, который прорублен лишь по козьим тропам.

Нэсмит отправился в свой августовский поход, который несколько дней спустя принес первый результат: он потопил линкор «Барбаросса Хараддин». А флот вторжения в это время собирался на островах: тут были черные «битлы», пароходы с гребным колесом с острова Мэн, траулеры с Северного моря, яхты, буксиры с Темзы, рыболовные суда, мониторы, крейсеры и эсминцы.

Теперь только непогода или турецкая атака могли задержать или изменить выполнение плана. В час «О» де Робек должен был отправиться на Сувлу на своем новом флагмане, легком крейсере «Четем», но сам Гамильтон на этот раз предпочел остаться на берегу, на Имбросе, откуда он имел телефонную связь через подлодку с мысом Хеллес, в десяти милях, и с войсками АНЗАК, в пятнадцати милях от него.

6 августа погода была хорошая, ярко светило солнце, и после полудня, когда солдаты на Имбросе садились на корабли, им было хорошо слышна канонада в секторе АНЗАК и на мысе Хеллес, где сражение уже началось. В небе сверкали внезапные яркие маленькие вспышки. Когда через несколько минут после семи часов вечера наступила ночь, багряный закат распространился по всему горизонту. А потом пала темнота. На флоте не было видно ни единого огонька. Остров с его тысячами брошенных палаток имел вид жуткого запустения. «День, предшествующий атаке, самый ужасный для командира, – писал Гамильтон. – Операция довлеет над ним, подобно тому как мысль об операции мучает больного в госпитале». Он был неутомим и пошел на берег, чтобы проводить 11-ю дивизию. Солдаты, набитые в «битлы» и на палубы эсминцев, как селедки в бочке, не произносили ни слова и не двигались. «Эти новички выглядели подавленными, когда я вспомнил тот огонь энтузиазма, с которым старое воинство стартовало из гавани Мудроса в тот апрельский полдень». Какое-то время он обдумывал, стоит ли ему сплавать вместе с флотом вторжения на моторной лодке, произнеся несколько слов, чтобы подбодрить по пути все подразделения, но он отказался от этой мысли, когда вспомнил, что солдаты его не знают в лицо. Да и в любом случае, пройдет несколько часов, пока они достигнут берега, а это слишком долгий отрезок для того, чтобы его слова остались живы в памяти.

Он поискал Стопфорда и Рида, надеясь, что те смогут сделать что-нибудь, чтобы поднять дух своих солдат, но их нигде не было видно. И он вернулся в свой барак. Оставалось только ждать.

Стопфорд лежал на своей переметной суме, расстеленной на полу в палатке, и полковник Эспиналь нашел его там. Генерал в то утро поскользнулся и растянул сухожилия в колене и чувствовал себя неважно. «Я хочу, чтобы вы сказали сэру Яну Гамильтону, – произнес он, – что я сделаю все, что в моих силах, и что я надеюсь на успешный исход. Но он должен понимать, что, если окажется, что оборона врага состоит из непрерывной линии траншей, я не смогу его выбить до тех пор, пока не будет выгружена на берег артиллерия». Он хмуро продолжал цитировать своего начальника штаба. «Весь опыт кампании во Франции, – сказал он, – доказывает, что непрерывные траншеи нельзя атаковать без поддержки большого количества гаубиц».

Вскоре после этого он поднялся и уплыл на борту «Джонквила» вместе с контр-адмиралом Кристианом.

В темноте Гамильтон опять прошел к берегу и увидел корабли, плывущие в молчании, словно привидения, к поплавкам сети, установленной поперек входа в залив. «Эта пустая гавань меня пугает, – писал он потом. – Ничего в легенде не бывает страннее и ужаснее, чем безмолвное отплытие этой безмолвной армии».

Затем он вернулся в свою палатку дежурить возле телефонов всю ночь.