Текст книги "1982, Жанин"

Но мне не дает покоя ее вопрос: «Что тебя заставляет придумывать таких омерзительных негодяев?» И правда, здесь какая-то загадка. Большая часть женщин, которых я встречаю, кажется мне привлекательной, мужчин я в основном побаиваюсь и презираю, у меня был только один настоящий друг, и при всем при этом воображение рисует мне миры, где всем правят мужчины. Может, причиной тому моя работа? Каждый воспринимает мир сквозь призму своей работы. Для врача мир представляется больницей, для брокера – фондовой биржей, для юриста – огромным судебным процессом, для солдата – набором бараков и пространств для маневров, для фермера – почвой и плохой погодой, для дальнобойщика – системой дорог, для мусорщика – помойкой, для проститутки – борделем, для матери – детским садом, для ребенка – школой, для кинозвезды – зеркалом, для владельца похоронного бюро – моргом, а для меня – системой безопасности, работающей от солнечной энергии, и разрушить ее может только смерть. В повседневной жизни меня целиком поглощает установка систем безопасности, она же меня сдерживает, но в своем воображении я остаюсь отстраненным, управляя всем и внимательно вглядываясь… Жанин?

Не тут-то было. Роскошная.

Я собираюсь прекратить насиловать Роскошную, уничтожить гимнастический зал и полицейских, которые совершенно ни к чему. И этот чемодан с юбками. Она достаточно сексуальна в белых джинсах в обтяжку. Думаю вот, а может, одеть ее в рабочий комбинезон? И я откажусь от этой затеи с машиной, сданной в ремонт, когда Макс идет за ней в гараж, умоляя не уезжать, остаться с ним на эти выходные, стоп.

Стоп. Если я опять начну фантазировать о Роскошной, я потеряю самообладание и снова начну себя ненавидеть, потому что я ненавижу насилие, ненавижу Безумного Хизлопа, а больше всего ненавижу того незнакомца, который годился мне в отцы и который вместе с двумя сыновьями прошел мимо меня и встал посреди моей комнаты, и ВИСКИ – быстробыстробыстробыстробыстро, быстро на пол, доставай запасную бутылку из, черт бы побрал этот замок, чемодана под кроватью. Так, снимай крышку, вынимай бутылку, отвинчивай. Вот это вещь! Давай, прямо из горлышка. Еще. Еще глоток. Пусть мозги окунутся в очищающий алкоголь. Еще. О, как тепло, тупею на глазах, друг мой дорогой, почему же мне до сих пор так больно от оскорблений, которые выплеснул на меня тогда этот старик? Он ведь был уверен, что делает все это ради дочери. Отчего этот случай кажется мне самым страшным насилием, которому я когда-либо подвергался в жизни? Почему мне до сих пор не успокоиться? Старик тот давно мертв, сам я постарел, мы оба трусы. Воображаю, каким идиотом он себя почувствовал, когда узнал всю правду. Да и я тоже. И Хелен тоже.

Аккуратно наполни стакан. Залезь под одеяло. Пей маленькими глотками. В твоих мозгах все развалилось на части – мысли отделились от воспоминаний, воспоминания от фантазий. Если повезет, с этого момента больше ничего не всплывет на поверхность, только забавные эпизоды.

Глава 5

Превращаясь в око Вселенной, я унижен Безумным Хизлопом, спасен Зонтаг, беру с собой Роскошную на другую экскурсию, неправильно понимаю страсть и даю от ворот поворот моему отцу-учителю, который высекает из меня искру мужественности.

5. Я око вселенной, которым она созерцает себя и познает свою божественную природу. Мы шли по лесу, солнечный свет пробивался сквозь листву. Справа среди стволов стелился по земле мертвый бурый папоротник, из которого кое-где пробивались свежие зеленые побеги с туго закрученными макушками, виднелись полянки голубых колокольчиков, доносилось бормотание ручья. Слева поднимался пологий склон, покрытый лишайником, примулами и совсем пересохшими прутьями папоротника. Недавно прошел дождь. Все вокруг искрилось, воздух был наполнен запахами прелых листьев, сосны, примул и сырой земли, на тропинке блестели многочисленные лужи. Мать и отец держали меня за обе руки и, когда на пути попадалась лужа, приподнимали меня, так что я пролетал над ней по воздуху. «Больше, больше!» – кричал я, увидев очередную лужицу, имея в виду «выше и быстрее». Мне было всего три годика, может быть, даже два с лишним, но я был оком Вселенной, которым она созерцает себя и познает свою божественную природу. Лужи были чистыми зеркалами, где отражались ветви деревьев вперемежку с солнечными лучами, колокольчики казались окнами в подземное небо, а примулы, залитые солнечным светом, были желтее самого желтого. Потом я взобрался отцу на плечи. Мне нравилось ехать верхом на нем, потому что так получалось гораздо выше, чем на руках у матери, к тому же мой вес был для него почти не заметен, поэтому я мог наклоняться в сторону и с царской снисходительностью похлопывать мать ладошкой по голове. Какого цвета были ее волосы? Поднимала ли она голову в эти моменты, улыбалась ли мне? Подробности забыты, но я помню, что был совершенно счастлив, купаясь в солнечном свете.

Я хотел бы быть солнцем, живущим на высоте вечного полдня, взирающим с высоты на огромные континенты. Нравится ли солнцу прикасаться к нашим телам, которые оно делает видимыми? Если да, многое становится понятным: например, почему на планете началась жизнь. О, как я хотел бы стать солнцем. Как приятно было бы женщинам ощущать мои прикосновения. Раздетые донага и без стыда открывающие мне гораздо больше, чем любому из мужчин, на частных пляжах, патио и лужайках, восхитительно молодые, и зрелые, и совсем юные девочки, и пожилые старушки – все они лениво переворачиваются, чтобы я равномерно подрумянил их с обеих сторон. И только Шотландия закрыта от моих лучей. Закрыта этими неизменными печальными облаками. Неожиданно я чувствую себя таким продрогшим и одиноким. Зеркала, отражающие зеркала, играют главную роль. Кто это сказал? Безумный Хизлоп.

Зеркала, отражающие зеркала, – вот спектакль, где рок суровый погрузил нас в гущу схватки первозданных сил, что сердце леденит. Великое множество гулких фраз булькает в моей голове с тех пор. Скорее всего, я нахватался их от Хизлопа, который, похоже, и был моим настоящим отцом. Он цитировал наизусть всех великих поэтов, кроме Бернса, которого ненавидел всей душой. Он взрастил во мне искреннюю ненависть к поэзии. Со школы я ни разу не открыл ни одной книги стихов, кроме книг Бернса. Учителя математики и естественных наук были нормальными людьми, которые никогда не брали в руки ремень, и я прекрасно ладил с ними. Хизлоп же разгуливал по классу, засунув руки в карманы, извергая из глотки стихи, которые не имели ни малейшего смысла для мальчишек, сидевших, как застывшие каменные изваяния, с ужасом ожидая момента, когда он обрушится на кого-нибудь из них.

– Тень, я пришел к тебе после всех потерь… Куда повлечет меня призрак, на что отважит? Что вы на меня так уставились, милый юноша?

Я смотрел на него, потому что боялся, что, если буду смотреть в сторону, он меня накажет.

– Я не знаю, сэр.

– Ты не знаешь. Значит, ты идиот? Или лжец?

– Я не знаю, сэр.

– Покажи свою тетрадь. Хм. Пять ошибок в правописании, и почти ни одного знака препинания. Ты идиот. Итак, кто ты?

– Идиот, сэр.

– Перестань мямлить. Отвечай громко и четко, когда я спрашиваю! Кто ты?

– Я ИДИОТ СЭР.

– Тогда выполним упражнение, которое поможет тебе сосредоточиться. Ступай к доске.

Тошнит от этих воспоминаний.

Если я научусь вспоминать только приятные фрагменты, то существование мое станет совершенно счастливым. А со мной за всю жизнь случилось только три приятных истории: забудь ее, Хелен и Зонтаг. Занятнее всего получилось с Зонтаг. Я любил ее, но не настолько, чтобы испытывать боль, обычно сопутствующую любви. Она появилась случайно, спустя год после ухода Хелен. В то время я работал только в Глазго, поэтому был лишен возможности хоть как-то развеяться в поездках и тогда еще не научился постоянно поддерживать себя в пьяном состоянии. Сколько таких людей, которые, не будучи больны или неполноценны, сидят по вечерам Дома, сжав кулаки и непрерывно переключая каналы телевизора, и жалеют, что у них недостаточно силы воли, чтобы броситься с высокого моста? Готов поспорить, нас таких – миллионы. Раздался звонок в дверь, на коврике у двери стояла невысокая девушка. Она улыбнулась:

– Вот, проходила мимо, была свободная минутка, и я подумала, интересно, он все еще живет здесь? Решила подняться и спросить. Поднялась, а вы здесь!

Она была милой, можно даже сказать, вызывающе, чересчур милой, примерно такой, как я представлял себе Жанин. Чувство безнадежности вдруг рассеялось у меня в груди, хотя я и не смог вспомнить, где видел ее раньше. Я сказал:

– Проходите. Если не очень торопитесь, давайте выпьем кофе.

Она прошла вслед за мной на кухню и, пока я возился с кофе, заметила:

– Тут все так аккуратно, но в то же время как-то пустовато.

– Я выбросил все ненужное, а я привык обходиться малым.

– А как вы питаетесь? Уверена, что вы не сторонник здорового питания. Наверняка едите все время со сковородки.

Я объяснил, что когда-то постоянно пользовался сковородкой, но в одно прекрасное утро в страшной спешке обнаружил, что яйца проще всего пить сырыми из чашки, да и сырой бекон не так уж плох на вкус, если его хорошенько прожевать.

– Это ужасно! Чудо, что вы до сих пор живы. Человеческий желудок тратит на переваривание яичного белка значительно больше энергии, чем содержится в этом белке. Употребляя в пищу сырые яйца, вы фактически морите себя голодом. В сыром беконе – глисты, а под его шкуркой мухи откладывают личинки. Жареная пища, конечно, тоже по-своему вредна, но, во всяком случае, при жарке погибают паразиты!

Я сказал, что обычно питаюсь вне дома. Она без особого удовольствия отхлебнула кофе и сказала:

– Я бы с радостью приготовила вам какое-нибудь приличное блюдо. К сожалению, в моем нынешнем жилище полно детей и женщин, вряд ли вам там понравится. Так что я приготовлю и принесу сюда в котелке. А здесь разогреем. Заодно принесу хорошего кофе.

Я поблагодарил и заметил, что раз она собирается применить свои кулинарные навыки, то я должен поучаствовать в приготовлении блюда продуктами, поэтому пусть она составит точный список, и я все куплю.

Она ответила:

– Нет, лучше я сама все куплю. Едва ли вы знаете, где продаются нормальные продукты. Но можете купить выпивки, я не против.

Мы назначили день и час, и она тут же заторопилась, даже не допив кофе. У двери она остановилась и повернулась ко мне, словно желая что-то сказать. Однако ничего не сказала. Поэтому я наклонился и поцеловал ее. Она молча бросилась вниз по лестнице. А я вернулся к телевизору, оживший и полный надежды. Всего за четыре минуты незнакомка вернула смысл в мою кошмарную, никчемную жизнь.

Это было чудо. Мне не интересны чудеса, которые творил Христос. Мне нет дела до того, были они в действительности или их выдумали. В моей жизни настоящие чудеса случались только благодаря женщинам.

Несколько недель спустя я спросил ее:

– Откуда у тебя возникла идея прийти ко мне тогда, в первый раз?

– Хелен предложила.

– Хелен?! Ты ее знаешь?

– Ты что, не знал, что мы были подругами?

– Нет.

– Мы же вместе с ней преподавали в академии Берсдена. Как-то в воскресенье я туда заходила с ребятами выпить кофе. Тогда мы впервые и познакомились. Забыл?

– Зачем Хелен предложила тебе зайти ко мне?

– Я случайно встретилась с ней в городе, мы не виделись два или три года, поэтому зашли в кафе поболтать. Чувствовалось, что обе мы немного одиноки. Я как раз ушла от Ульрика, а она поссорилась с молодым человеком, ради которого тебя бросила. И мы говорили о сексе – вообще и в частности. Понимаешь, о чем я?

– Да.

– Хелен сказала, что ты подходящий мужчина, которого давно пора соблазнить. Вот я пришла и соблазнила тебя.

– А она объяснила, почему я подхожу для соблазнения?

– Нет. Она вообще сказала это между прочим, когда мы уже прощались.

Тут я попытался обнять Зонтаг. Я вдруг неудержимо захотел обнять ее и крепко прижать к себе, чтобы почувствовать, что в то же время обнимаю и Хелен тоже. Но, видимо, в тот вечер я не достаточно удовлетворил Зонтаг языком, чтобы быть допущенным в объятья. Она быстро встала и начала одеваться, сказав только:

– Я все еще люблю тебя, но не все же должно сводиться к сексу. Лучше, если впредь ты будешь дожидаться моего звонка, а потом уж будем встречаться, ладно?

Прошло еще много времени, прежде чем Зонтаг меня окончательно бросила; я стоял на остановке за сухощавой, слегка эксцентричной пожилой дамой с довольно приличной фигурой. Она взглянула на меня вопросительно, и вдруг я узнал Хелен. Когда мы начали разговаривать, она улыбнулась и сразу помолодела. Я сказал:

– Спасибо, что прислала ко мне Зонтаг. Но она не поняла, что я имел в виду. Спросила:

– Ты женился еще раз?

– Нет.

Она нахмурилась:

– А почему, собственно, нет? Ты из тех мужчин, которым нужна жена. И ты мог бы стать хорошим мужем, если бы нашел себе достаточно заурядную женщину.

Это замечание меня смутило. Я спросил:

– А ты замужем?

– О, нет. Я не гожусь для семейной жизни. Мне казалось, что я нужна тебе, вот почему я оставалась с тобой так долго. Я была трусихой в то время, самой обычной трусихой.

Пришел ее автобус, и она уехала, оставив меня в полном недоумении. Все время, пока мы были женаты, мне казалось, что это я остаюсь с ней, потому что она во мне нуждается. И я тоже был трусом. Выходит, понадобилось десять лет прожить вместе, а потом столько же врозь, чтобы выяснить, что мы оба чувствовали одно и то же – и что же вышло? Что хорошего из этого вышло? Что хорошего вышло из этого, а? Давай, Джок, пора поразвлечься.

Роскошная твердо говорит в трубку:

– Могу ли я быть уверена, что, когда Макс завтра позвонит, ты найдешь что сказать ему?

– Надеюсь, что да.

– Спасибо, мама, – улыбается Роскошная и кладет трубку. Она устраивается поудобнее на кровати и набирает другой номер.

– Привет, Чарли. Все в порядке. Мама меня прикроет. Выезжаю к тебе через час.

– А почему не сию минуту?

– К несчастью, у меня есть муж. Мы все еще обедаем вместе, так принято. Это единственное, что мы делаем вместе.

– Как ты выглядишь?

– Свеженькая и чистая. Приняла душ, вымыла голову и надела белый рабочий комбинезон, который только сегодня купила. Вот как я тебя люблю.

– А что сверху?

– Ничего особенного. Скромная блузка.

– А лифчик?

– Разумеется, никаких лифчиков. Я же знаю, что ты их не любишь.

– Терри, сними блузку.

– Ах ты, сумасшедший мальчишка!

– Терри, я хочу, чтобы во время нашей встречи на тебе не было ничего, кроме рабочего комбинезона. Договорились?

Она так одета по трем причинам:

1. Сыновья рудокопов, игравшие в грязные игры, которые так не нравились моей матери, всегда ходили в рабочих штанах наподобие комбинезонов, поэтому эта одежда имеет для меня возбуждающий привкус запретных игр.

2. Штаны детей рудокопов были черными, чтобы на них не была видна грязь. У Роскошной они белые – я хочу отчетливо видеть, какой грязной я ее сделаю.

3. а) Если Чарли обнимет ее спереди, он может скользнуть рукой под перекрестье задних лямок комбинезона, лаская ее лопатки и медленно двигая руку вниз по ее спине, где моя (нет) его другая рука уже расстегивает четыре пуговицы на бедре, и теперь он может положить обе ладони на вожделенные холмы ее ягодиц, б) Если Чарли обнимет ее сзади, я (нет) он может скользнуть руками под переднюю часть комбинезона и ласкать ее груди, пока моя другая рука расстегивает четыре пуговицы на ее бедре и проникает под ткань, поглаживая ее животик и аккуратно спускаясь ниже, к островку жестких волос и дальше, к сладкой дверке, ведущей домой.

Где-то вдалеке слышен звук захлопнувшейся двери, и Роскошная говорит:

– Макс вернулся. Увидимся в шесть у тебя. Она вешает трубку и спускается вниз.

Макс сидит в кресле, тупо глядя в экран выключенного телевизора. Она проходит мимо него на кухню, где уже накрыт стол, и говорит:

– Пойдем, все готово.

Они садятся обедать. Он умоляет ее остаться с ним на эти выходные. Она отказывается. Неожиданно он говорит:

– К чему это ты вырядилась как проститутка?

– Повтори-ка, что ты сказал, Макс.

– К чему одеваться как проститутка, отправляясь в гости к матери?

Она мило улыбается:

– А чего это ты испугался, Макс?

Он молча смотрит на нее. Роскошная встает, подходит к двери гаража, поворачивается, разводит руки в стороны и делает несколько эротичных движений бедрами. Потом говорит:

– А что, проститутки выглядят именно так?

– Ну конечно!

Она надувает губки, отстегивает лямки комбинезона, снимает блузку, бросает ее на стул и снова застегивает грубую ткань поверх своих обнаженных грудей. Расставив ноги и положив руки на бедра, она улыбается Максу и спрашивает:

– Как ты думаешь, в таком виде мне удастся завлечь больше клиентов?

Почему он не может сейчас же наброситься на нее, повалить на пол и овладеть ею? Потому что мы не можем изнасиловать хорошо знакомого человека во всяком случае, я не могу. И Макс не может. Он поднимается из-за стола и стоит обескураженный, сбитый с толку произошедшей в ней переменой. Он только и может выдавить:

– Боже мой, ты же не собираешься поехать к матери в таком виде, Терри?

– Почему же нет, Макс? Ночь теплая. Обещаю тебе не брать по дороге попутчиков, разве что встретятся молоденькие, симпатичные и очень сильные.

Она идет в гараж. Он следом. Роскошная берется за ручку дверцы, и тут Макс обнимает ее сзади, обвивает руками талию и прижимается лицом к ее затылку. Она терпеливо вздыхает и стоит совершенно спокойно. Он шепчет:

– Терри, прости меня за эти слова, ты прекрасно выглядишь, честное слово. Пожалуйста, останься со мной на эти выходные. Останься, Терри, ты нужна мне.

Она молча дожидается, когда он отпустит ее. Потом садится в машину со словами:

– В другой раз, Макс. Меня ждет мама.

И она выезжает за ворота дома, одетая именно так, как хотел ее любовник, обнаженная и готовая ко всему под холщовой тканью рабочего комбинезона.

Ровно в шесть (к чертовой матери все эти 18.00, ненавижу электронные часы) она подъезжает к многоуровневой стоянке, выяснив на въезде, что Чарли зарегистрировался здесь двумя минутами раньше. Она успевает заметить его машину и паркует свою на соседнем месте. Она вспоминает его последние слова: «Хочу, чтобы на тебе был только рабочий комбинезон и больше ничего, ладно?»

Легкая улыбка появляется на ее лице. «Ладно», – шепчет она, легко сбрасывает туфли и выходит из машины. Она быстро пересекает холодное пространство, отделяющее ее машину от красного двухместного кабриолета, чувствуя босыми ногами прохладу бетонной поверхности и слегка мандражируя. Стоянки – безлюдные места, унылые склады для машин, средоточие самого разнообразного зла. Но Чарли распахивает перед ней дверь, она проскальзывает в убежище, кажущееся ей безопасным, дверь закрывается, и они приветствуют друг друга поцелуем. Его руки легкими прикосновениями обегают все ее тело. Она шепчет:

– Я такая, как ты просил.

– Отлично, – говорит Чарли, отстраняясь на мгновение.

– Куда ты меня везешь?

– Пока никуда.

Он тянется через салон и задергивает шторки на всех окнах. Тусклый красный свет проникает в машину через лобовое стекло, делая загорелое тело Роскошной совсем шоколадным, а ее белые штаны – розовыми. Высокие спинки сидений покрыты тонким мехом, он откидывает их. Надеюсь, тормозной рычаг как-нибудь отвинчивается или отодвигается в сторону, и ничто не мешает ему теперь обнять ее, расстегнуть все застежки, выпустить на волю ее и т. п. Собираюсь ли я подробно описывать их любовную сцену? Разумеется, нет.

Должно быть, тысячи людей получают удовольствие, рисуя в своем воображении, что рты, руки и половые члены вытворяют с другими ртами, грудями и половыми отверстиями, ведь не зря длинные описания этих действий заполняют страницы журналов, в изобилии представленных на привокзальных книжных лавках. Меня поражает, насколько простодушно и неинтересно все это выглядит, примитивная поверхностная анатомия. При этом я убежден, что самое великое и важное благо, которое можно себе вообразить, – это двое, чувствующие себя в безопасности, в уютной домашней обстановке, где они могут отдать друг другу свои тела, насладиться друг другом без спешки, беспокойства и жадности. Однажды мне довелось заниматься любовью именно так в течение часа, даже больше, после чего я уснул, а проснувшись, опять растворился в любви. Я так отощал, что мать, встретив меня на пороге, внимательно и долго смотрела на меня, а потом спросила, не играл ли я в футбол. Я ответил «нет», она опять пристально посмотрела на меня и сказала: «Ну ладно. Только прошу тебя, поосторожнее». Больше мы не возвращались к этой теме. Поэтому, читая разнообразные физиологичные описания, я оказываюсь совершенно оторван от своих любимых ощущений. В этой кровати, не то в Селкерке, не то в Пиблсе, я нахожу свое единственное развлечение в придумывании сексуальных конфликтов между самодовольными суками и подлыми интриганами, похотливыми сутенерами и их рабынями. Но мне совсем не скучно, и я не слишком возбуждаюсь, когда представляю себе, как Чарли занимается любовью с Роскошной в своей красной пещере для свиданий. Точно так же мы занимались любовью с Хелен в первые годы нашей семейной жизни. В последние две недели великолепного лета, которое было для нас таким насыщенным и удивительным, что ни один миллионер, президент или король даже помыслить себе не может, я любил Хелен пугливо и стыдливо, едва прикасаясь к ней при этом. Невероятно, но, оказывается, она осуждала меня. Однако и после того, как она пришла в мой дом, после угроз, притворства, фальшивых улыбок и фальшивых слов, когда мы лежали бок о бок в кровати, освященной и одобренной Церковью, я по-прежнему не мог дотронуться до нее. Иногда я обнимал ее рукой за плечи, испытывая чувство одиночества и жалости к нам обоим. Мы оба оказались жертвами сложного фокуса, который не был никем специально подстроен. Но я не мог и ни за что не стал бы предлагать ей заняться любовью, пока наконец не получил от нее знака, что она сама этого хочет, и тогда я поднялся и стал ласкать ее, представляя ее сгорающей от вожделения, и я вошел в нее мстительно, вошел своим пенисом, который казался мне не то жезлом, не то раскаленной кочергой. Допустим, Роскошная так устала от робких нежностей своего мужа, что твердый жезл или раскаленная кочерга Чарли – это как раз то, что ей нужно. Она принимает его в себя дважды, потом засыпает в его объятьях, прошептав: «М-м-м, как мне это было нужно, милый. Если бы ты знал, какой ты замечательный!»

Мне казалось, что Хелен получала удовольствие именно от таких занятий любовью. Все заканчивалось довольно быстро, но после этого она крепко держала меня внутри. Иногда соитие придавало мне столько сил и надежды, что я вставал, одевался и выходил на темные улицы, мечтая о том, как я устрою свою жизнь. Не уйти ли мне от нее? Не эмигрировать ли? А вдруг я смогу найти женщину для занятий любовью, которую буду уважать и которая будет уважать меня? Бывало, что после тяжелого дня совокупление приятно опустошало меня, и я лежал потом в объятиях Хелен, рассуждая, что жизнь моя, в общем-то, совсем недурна. А однажды я вернулся домой вечером и обнаружил на столе в гостиной пачку садомазохистских журналов – «Жадные удавки», «Шлюхи за работой» и тому подобных. Наверное, я покраснел. Кровь прилила к лицу. Хелен произнесла:

– Это было у тебя в столе. Я не собиралась шпионить, просто искала чистый конверт. Если ты хотел это спрятать, надо было закрыть ящик стола на ключ.

Я пробормотал:

– Да, надо было закрыть.

– А зачем ты их купил?

– Они мне помогают.

– В чем?

Мне не хотелось говорить с ней про мастурбацию. Хелен было достаточно секса два-три раза в неделю, а мне он был нужен чаще. И я сказал:

– Они помогают мне, когда я с тобой.

– Каким образом?

– Помогают кончить. Эякуляция, понимаешь?

После долгой паузы она грустно произнесла:

– Ты меня не любишь.

– Я люблю тебя больше всех на свете!

– Но когда мы занимаемся любовью, тебе необходимо представлять, что ты вытворяешь со мной все эти мерзости.

– Это… только шутки ради.

– Пойду выпью чаю.

Она вышла из комнаты. Я отнес журналы в мусорный бак и сжег их там на старых бутылках и картофельных очистках. Я понимал, что она видит все это из кухонного окна. Впоследствии, когда я купил себе новые, я тщательно запирал их в ящике стола. Но с того дня мы больше не занимались любовью на протяжении девяти лет. Почему? До тех пор ей нравилось заниматься со мной любовью, мне никогда не приходилось принуждать ее. Может быть, она была шокирована, узнав, что мой проворный жезл оказался совсем не таким уж выдрессированным зверьком, каким она его себе представляла.

А может быть, ей казалось, что она имеет надо мной полную власть. Определенно, ей не нравилось чувствовать себя подчиненной. И мне не нравилось.

Ненавижу чувствовать себя подчиненным Роскошной, ублаготворенной жезлом, лежащей в ленивой полудреме, когда Чарли поднимает свое сиденье, накрывает ее пледом и говорит:

– Тебе вставать не обязательно.

– Куда ты меня везешь?

– В одно тихое местечко за городом.

– Моя сумка осталась в другой машине.

– Брось ее здесь. В том тихом местечке есть все, что может понадобиться женщине.

– Как в раю…

Машина выезжает со стоянки, а Роскошная погружается в сон. Мне всегда казалось, что властные женщины чувствуют себя спокойно рядом с такими же мужчинами, особенно если уверены, что в любой момент могут уйти от них.

Машина останавливается, и Роскошная просыпается. Чарли приподнимает край пледа, наклоняется и нежно целует ее.

– Приехали, – говорит он.

– Не хочу выходить.

– Перевернись на живот.

– Зачем?

– У меня сюрприз. Маленький подарок.

Она переворачивается. Она чувствует, как он берет ее правую руку и что-то холодное защелкивается на ней чуть выше локтя, потом рука заводится назад и раздается еще один щелчок. Ее локти крепко сцеплены за спиной наручниками.

– Чарли, мне больно! – вскрикивает она и пытается привстать на колени, но он вдруг резко и грубо прижимает ее лицом к сиденью, а сам садится сверху, обхватив ее коленями. Где же ее комбинезон? Она совершенно голая, если не считать пары браслетов на ноге.

– Чарли, – говорит она, задыхаясь, – что ты там делаешь?

Услышав его ответ, она забывает о боли в руках.

– Слушай внимательно, Терри. Мы сейчас приехали в штаб-квартиру одной организации, которая обещала мне за тебя большие деньги. Но, прежде чем ты попадешь к ним, я хочу одарить тебя кое-чем, чтобы ты надолго меня запомнила.

Тут руки его грубо впиваются в ее ягодицы и ОПАСНО ПЕРЕВОЗБУЖДЕНИЕ ОПАСНО ПЕРЕВОЗБУЖДЕНИЕ, НЕМЕДЛЕННО СМЕНИТЬ ТЕМУ РАЗМЫШЛЕНИЙ СМЕНИТЬ НА ЧТО? НА ЧТО УГОДНО, ГРУБАЯ МУЖСКАЯ ЛАСКА ОДЕЯЛА, ГУСТОЙ ОТУПЛЯЮЩИЙ ДЫМ и прозрачное желе, айва, лимон.

Когда апрель своим дождем стер в порошок весь список беззаконных резолюций, где было собрано добро, и люди сгнили, но ты не птица.

Я идиот.

– Надо тебе дать упражнение, которое поможет тебе сосредоточиться. У меня в этом классе дюбимчиков нет. Ступай к доске, возьми мел и напиши три простеньких слова, которые я продиктую. За каждую ошибку получишь удар моей знаменитой плеткой. Готов? Отражение. Возбуждение. Телодвижение.

У меня не было проблем с орфографией, и эти слова никогда не вызывали трудностей. Я написал:

ОТРАЖЕНИЕ

ВОЗ

и замер. Мне вдруг показалось, что не мог он сказать «возбуждение». Нонсенс. Я попытался выкрутиться и написал:

ВОЗБУЖЕНИЕ

Какая-то девочка хихикнула. В классе Хизлопа девчонки должны были смеяться в определенные моменты. Особенно симпатичные девчонки. Я уже понимал, что как минимум одного удара мне не миновать, и слово «телодвижение», отчетливо проступившее было перед моим мысленным взором, вдруг тоже показалось мне абсурдным. Я написал ТЕЛО и опять застопорился. Хизлоп вздохнул и сел за учительский стол, со страдальческим видом подперев подбородок ладонями.

– Неужели для этого ты вырос таким дылдой? Может быть, кто-то из вас, девочки, например, ты, Хизер Синклер, покажет ему, как пишется «телодвижение»?

И вот к доске вышла лучшая ученица класса, исправила «возбуждение» и дописала «телодвижение», а Хизлоп тем временем готовил свою плеть, приказав мне вытянуть руки. Не надо было мне вытягивать руки. Ведь это позволяло Хизлопу издеваться надо мной с таким возвышенным видом. Но никто в классе не смел его ослушаться. Он дал мне по рукам два раза, но сделал это с замахом из-за плеча, держа плеть обеими руками, так что в итоге вышло, что я получил все шесть ударов с локтя, которые были официально дозволены в школе. Я взвыл после первого удара, а после второго согнулся пополам, прижимая к груди свои искалеченные руки.

– А теперь посмотри мне в лицо! – истерично взвизгнул Хизлоп, и голос его сорвался на высокой ноте. За это мы и дали ему прозвище Безумный.

Я посмотрел на него. Рыдания мне удалось сдержать, но слезы, которые он так ненавидел, неудержимо текли по моим щекам.

– Ты большая мягкотелая девчонка и больше ничего. Займи свое место!

Самое ужасное оскорбление для мальчика – когда его называют девчонкой. Но девочки почему-то любили Хизлопа. С ними он был мягок и вежлив, чуть ли не ухаживал, но никогда не притрагивался к ним, не клал руку на плечо, поправляя ошибки, как это делали порою другие учителя-мужчины. И женщины тоже любили Хизлопа. Я никогда не жаловался матери, что он меня бил, мне казалось, что унизительно быть наказанным таким способом. Но кто-то из одноклассников рассказал своей матери, та передала моей, и как-то раз она подошла ко мне и сказала:

– Говорят, бедняга Хизлоп опять жестко с тобой обошелся на прошлой неделе?

Я пожал плечами. Она вздохнула:

– Не думай о нем плохо. Он так добр со своей женой.

Жена Хизлопа была инвалидом, прикованным к постели. Он выкраивал из своей небольшой зарплаты деньги на оплату сиделки в моменты своего отсутствия.

Возможно ли, что у матери с Хизлопом что-то было? Может, он был моим настоящим… О, нет, нет, только не это, но… Ехал я однажды в поезде, а напротив сидел старик, который все время украдкой поглядывал на меня. В конце концов он сказал:

– Прости, дружок, но ты мне очень напоминаешь одного знакомого. Твоя фамилия, часом, не Хизлоп?

Я сказал, что нет. Тогда он спросил:

– А ты разве не из Длинного города?

Местные так называли городок, в котором я вырос. Я подтвердил, что, мол, да, из Длинного, но Хизлоп был всего лишь моим учителем английского, а отец мой табельщик на шахте.

– Ну, так это все объясняет, – сказал старик.

– Что объясняет? – спросил я.

Он нахмурился. Потом объяснил, что Хизлоп был из старой школы английских учителей, суровых, но справедливых, которые, заметив у какого-нибудь мальчика хоть искорку таланта или достоинства, непременно поддерживают и направляют его; многие адвокаты и доктора из Длинного города обязаны своими университетскими степенями именно Хизлопу. Мне показалось, что человек, о котором говорил старик, должен быть моложе того Хизлопа, которого я знал. Наш-то никогда никого особо не поддерживал, но, может быть, все объясняется тем, что в нашем классе были одни бездари. К тому же старик ушел от ответа, так и не объяснив, почему это если мой отец служил табельщиком на шахте, то я должен быть похож на Хизлопа, учителя английского языка, – сходство, о котором я никогда ни от кого прежде не слышал. Сходство бывает в глазах и линии рта и зачастую вовсе не зависит от отцовства. Если кто-то поразил твое воображение, то очень скоро становишься похож на него. Вот почему люди, подолгу живущие вместе, обретают сходные черты лица, – муж, жена, дети, даже собаки и кошки. Нет ничего удивительного, если в моем лице появилось сходство с Хизлопом, он ведь был моим учителем. Не скрою, я одного роста с Хизлопом, мои родители оба выше, но и в этом нет ничего необычного. Верно и то, что, когда отец умер, я нашел документы, свидетельствующие, что он женился на матери за три месяца до моего появления на свет. Однако в Шотландии добрачный секс распространен не менее, чем в любой другой стране мира. Один нотариус сообщил мне, что в начале прошлого столетия, когда все браки стали регистрироваться в государственном архиве, выяснилось, что большая половина браков совершается после наступления беременности. Но все-таки ШЕСТЬ месяцев беременности – не самый банальный случай, а? Я женился на Хелен через шесть недель после того, как у нее прекратились месячные. Отец мой, табельщик, всегда поступал так, как считал правильным. Несмотря на его социалистические наклонности, а может, благодаря им, он был самым скромным и традиционным гражданином из всех, кого мне доводилось знать. Он никогда не напивался, не ругался, не позволял себе повысить голос на ближнего. С чего вдруг такой человек стал ждать полгода, прежде чем проявить элементарную порядочность по отношению к матери своего ребенка? Что делала, что чувствовала моя мать все эти полгода? Я ничем не примечательный человек, но мое рождение для меня – такая же тайна, как и моя смерть, и я никогда не узнаю правды об этом.