Текст книги "Медленные пули"

– Нил, ты не в курсе, кого можно спросить о роялях?

– А что именно тебя интересует, Ал?

– Да просто хотел узнать, на каком рояле стал бы играть Элтон Джон.

– А, это я знаю. Рояль «Бёзендорфер».

– Спасибо, Нил.

Пауза.

– Э-э-э… а откуда ты это знаешь?

– Я сам играю на рояле. В группе. И мы делаем каверы на Элтона Джона.

– Э-э-э… ясно. Хорошо, что я спросил.

Так что в следующий раз, когда вам понадобится узнать что-то неочевидное, попробуйте спросить научного фантаста. Он может вас удивить.

Из цифры в аналог

Я вышел из «Дрома» в три утра. В голове крутился бельгийский хаус. Я не замечал, что меня преследуют. В такой час легко обмануться. Наша нервная система хочет отключиться и отправить нас в глубокий сон. Если мы бодрствуем, то совершаем глупейшие ошибки, полагая, что на рассвете даже не вспомним, что натворили. Иногда в мыслительный процесс вмешиваются еще и таблетки.

Я выпил больше обычного, но почти всю ночь воздерживался от наркоты. Потом появилась она – девушка в футболке «Булевард Ситизенз», шотландской белой соул-группы, – и предложила экстази из поясной сумки. У меня и без того кружилась голова, и я долго колебался, но в конце концов сдался. Мы заключили сделку в стробоскопическом вихре потных тусовщиков и пронзительных ритмов.

– Через несколько часов я вырублюсь, – сказал я, суя таблетки в карман.

– Делов-то, – ответила девушка. – Я обычно беру отгул. Звоню пораньше на работу, выдумываю что-нибудь и отправляюсь храпеть дальше.

– Для этого нужен исправный телефон, – заметил я. – К слову, я телефонный мастер. Работаю в «Бритиш телеком». Так что скажи мне спасибо, когда в следующий раз будешь брать отгул. А я подслушаю тебя из своей норы.

На плечо легла рука. Мой приятель с работы. Расплескивая во все стороны «Гролш», он пьяным голосом, невпопад напевал «Wichita Lineman».

Я скривился:

– Ты, скорее, едешь в Уитли-Бэй и в тумане ищешь очередную разгромленную вандалами телефонную будку.

«Булевард Ситизенз» смерила нас неоднозначным взглядом и скрылась на танцполе. Диджей завел новый трек, на каждый сумбурный такт которого можно было смело ставить печать «Дж. Б.»

Я заглотил таблетку и начал двигаться в такт музыке. Вдруг я вспомнил, о чем хотел рассказать другу.

– Эй! – хрипло выпалил я, пытаясь перекричать шум. – Мне тут сказали, что у Джеймса Брауна двое специальных помощников, которые выискивают в записях других артистов его семплы, чтобы потом отсуживать деньги!

– Двое? – Он со смехом потряс кулаком над головой. – Охренеть! Двое помощников! Охренеть!

– Я подумал, что это много говорит о нынешней ситуации с семплами. Насколько они распространены, – объяснил я, чувствуя, что мой голос к утру заметно подсел, а сам я достиг той степени опьянения, когда чувство юмора напрочь отшибает. – Ты послушай… эта тема, что сейчас звучит, наверняка целиком склеена из чужих фрагментов.

– Отражает эпоху девяностых, – развел он руками. – Очень зеленый подход. Сейчас модно все перерабатывать. Машины, бумагу, бутылки… почему музыку нельзя?

Я ненадолго завис, а когда очнулся, мой приятель уже поглядывал на часы:

– Кажется, пора расходиться. Прости, дружище, но дальше нам не по пути.

– Пройдусь пешком, – пожал я плечами. Экстази делал меня дружелюбным.

В любом случае я собирался остаться еще на несколько треков. Зачем уходить, когда только начал чувствовать ритм? Танцпол заволокло розовым дымом, с потолка били синие прожекторы – моя стихия. Заиграл один из моих любимых треков, один из тех мимолетных клубных хитов, которые сперва становятся культовыми, затем считаются классикой, затем их дербанят на семплы, перестают ставить из-за заезженности и в конце концов вспоминают как пережиток поп-культуры конца двадцатого века, – и все это за пару месяцев. Текст был с заявкой на злободневность: «Смерть бродит по клубам». Думаете, безвкусица? В одном фрагменте даже поется о том, как кому-то фиксируют поднятые веки степлером.

В три часа я решил, что пора валить, если утром я не хочу проспать работу. Чтобы забрать пальто, пришлось заново вломиться в толпу и протолкаться, пританцовывая, сквозь пропитанный духами туман к неоновой вывеске гардероба на противоположной стороне танцпола. На полпути я заметил в тумане красный луч лазерного прицела. Кто-то плохо различимый, окруженный танцующими фигурами целился в меня. Его лицо скрывали тень и солнцезащитные очки, на голове были наушники вроде пилотских, с прикрепленным спереди микрофоном.

Каких только чудаков не встретишь! Почему нельзя оттягиваться, никого при этом не доставая? Пора валить, это уж точно.

Очередь в гардероб была короткой: почти все собирались танцевать еще час-другой. Снаружи я встретил нескольких знакомых, которые тусовались в круглосуточной кебабной. Стоянка такси была по пути, и я решил прогуляться с ними по замусоренным улицам, пиная коробки от бургеров, смятые пивные банки и обрывки билетов. Некоторые отвязные гуляки еще слонялись вокруг в поисках открытых заведений; у старого, похожего на эдвардианскую летающую тарелку туалета на Бигг-Маркет крутились бомжи; вдоль тротуаров медленно плелись редкие полицейские машины, красные фонари которых отражались в лужицах мочи. Над нашими головами в зимнем небе хищно кружил вертолет, высматривая краденые тачки, которые наутро могли оказаться в витринах магазинов. Никто из нас благоразумно не приехал на машине. У стоянки такси мы разделились: мои друзья отправились в Байкер, по домам, я – в свою квартиру в Фенхэме. По правде говоря, до нее было рукой подать. Но дело вовсе не в расстоянии.

Я включил свой «уокмен», накинул капюшон, чтобы заглушить гул сигнализаций и сирен, и побрел к дому. Плеер был узким, едва шире кассеты, и серебристым, как модная зажигалка. На девяностоминутной кассете я собрал техно и блип – треки, переписанные с виниловых пластинок, добытых на Олдем-роуд в Манчестере, – популярный хаус и современный электросоул с женским вокалом, предположительно прямиком из самых горячих берлинских клубов. Чистейший цифровой звук, чарующие партии синтезаторов, искаженный вокал. Такую музыку ставили и в «Дроме» – всепоглощающую, бескомпромиссную, мозготрясную, монотонную, как мантры тибетских монахов, стремительную, как бхангра[7]7
  Бхангра – популярный в регионе Пенджаб и среди пенджабских эмигрантов жанр танцевальной музыки, характеризующийся быстрым темпом и широким использованием перкуссии.


[Закрыть]. Эффект подкрепляли яркие лучи света, что били сквозь сменяющиеся фильтры с цветными несмешивающимися жидкостями… Так, словно картинки из калейдоскопа плавятся перед глазами, а звуки смешиваются в единый тест-сигнал отключающегося мозга.

Я увлекался этим вот уже год или два и нашел, что ньюкаслская тусовка вполне утоляет мою тоску по северо-западу, где зародилась и откуда распространялась клубная культура. Работа телефониста была дерьмовой; на плаву меня держали музыка и клубы. Я проглотил последнюю таблетку экстази, не зная, что именно из-за музыки за мной увязался Хаусхантер.

Похоже, на меня положили глаз еще в «Дроме» и не упустили из виду, когда я ушел с друзьями. За мной следили незаметно, прячась в закоулках, пока я не отделился от группы. Преследователь как будто предвидел, что я отправлюсь домой пешком. Из-за плеера я не услышал шагов (если их можно было услышать), когда обходил городской пруд.

Нападение было внезапным. Меня схватили за шею, сдавливая сонную артерию. Сорвали капюшон, отобрали наушники, выбросили «уокмен» в залитую лунным светом воду. Я ни на секунду не сомневался, что стал очередной жертвой Хаусхантера. Мне пришла в голову мысль, которая, должно быть, приходила и десяткам других моих собратьев по несчастью. Я понял, что все предположения были ложными. О, насколько же они были ложными! Эту крошку нахрапом взять не получится. Особенно если они по-прежнему считают, что…

Я почувствовал на лице что-то влажное, затем, мгновение спустя, учуял запах эфира. Голова закружилась. Напоследок я услышал ее слова:

– Не бойся, я врач.

Я помню, что ненадолго очнулся в автомобиле. Не сразу вспомнил, что произошло, как бывает спросонья, когда все вертится в голове и не связывается, не складывается воедино. Из-за рифленого стекла в глаза светили желтые натриевые лампы; неровности дороги тупо отзывались в теле, несмотря на мягкую подкладку под спиной. Я плохо видел салон. Затем я услышал ее голос из-за тонкой перегородки, отделявшей водительский отсек микроавтобуса от грузового. Я попробовал пошевелиться, но не смог. Не понимал, был ли я связан, или тело попросту не реагирует на сигналы мозга. Как выяснилось, меня пристегнули к носилкам, чтобы я не перевернулся. Рот был чем-то заткнут. Кляп или дыхательная трубка?

– Еду с места захвата, – сказала похитительница. – Объект пришел в сознание. Краткое описание: физиология внешне нормальная; белый мужчина, от двадцати до тридцати лет, худой, рост пять футов и восемь-девять дюймов, коротко подстрижен, отличительные метки на лице отсутствуют. Следов внутривенного применения наркотиков нет… вероятно, в организме присутствуют другие токсины, галлюциногены или стимуляторы. Интересно, что объект носит фальшивые очки – просто модный аксессуар. Слуховой стимулятор объекта уничтожен при задержании. Прогноз благоприятный. Ожидаемое время прибытия – через пятнадцать минут. Отбой.

Слова скакали у меня в голове, никак не желая упорядочиваться. Что происходит? Где я? Почему мне, в общем-то, все равно?

Я позволил себе расслабиться, подставив глаза успокаивающему свету ламп. Несмотря на мое положение, я уснул так быстро!

Следующим воспоминанием был прорвавшийся сквозь дремоту назойливый гул. Казалось, я прежде не слышал ничего столь же громкого. Гул то нарастал, то затихал, превращаясь в медитативное «вжух-вжух». Затем он сделался совсем нестерпимым; кожу стало жечь, пока звук не достиг пика и вибрация не прекратилась, уступив место низким, встряхивающим все внутренности басам.

Дед рассказывал мне, что в военные годы летчики люфтваффе не заморачивались с изменением звука двигателей своих самолетов. Таким образом, всегда можно было отличить «хейнкель» от «веллингтона». Звук двигателей обязательно сопровождался то нарастающим, то стихающим сигналом, пики звуковых волн синхронизировались и расходились по нескольку раз за секунду. Дед иллюстрировал это, потирая руки с растопыренными пальцами. Вверх-вниз. Мой дед был звукоинженером на «Радио Пикадилли» и знал множество звуковых примочек. Благодаря ему я увлекся электротехникой и пошел работать в телефонную компанию… но старик не виноват, он-то хотел как лучше.

Открыв глаза, я увидел перед собой бежевую штукатурку. Кончик моего носа был в дюйме от стены. Я лежал на чем-то мягком, на боку, как обычно кладут человека в бессознательном состоянии. Попробовал пошевелиться – фиг там. То ли меня связали, то ли я слишком ослаб. Тут меня перевернули на другой бок, и я увидел ее. Рот был свободен – ни кляпа, ни трубок. Она казалась бледной яйцевидной фигурой на оливково-зеленом фоне. Лежа в такой позе, я не видел ее лица, только размытую белизну живота.

Тут до меня дошло: я в больнице. Это объясняло и убогий интерьер, и навязчивый запах тлена. Женщина была то ли медсестрой, то ли санитаркой в белом халате, со стетоскопом на шее. Позади нее висели зеленые занавески – ими обычно закрывают лежачих больных, когда тем нужно опорожниться. Я слышал, как за занавесками что-то щелкает и пикает. Похоже, кому-то было хуже, чем мне. Лишний повод для оптимизма. Пошевелиться я по-прежнему не мог, но это ничего не означало. Такая вот фигня, наверняка посттравматическое расстройство. В 1962-м война во Вьетнаме казалась пустяковым делом… ха-ха.

Она заговорила. Этот же голос я слышал в машине «скорой помощи».

– Отлично, – сказала она. – Очнулся. Еще немножко – и мы со всем управимся. Несколько простых тестов – и хватит.

Я вытянул шею, чтобы взглянуть повыше. Ее халат был небрежно наброшен поверх черной футболки со смутно знакомым рисунком – вроде контурной карты лунной поверхности. Стетоскоп болтался на груди. Волосы зачесаны назад и стянуты в простой хвост. Губы бледные, на носу – круглые темные очки. На голове – массивные черные наушники, подсоединенные к поясному аккумулятору. Шумоподавляющие, как у пилотов вертолета. Я вспомнил, что видел ночью вертолет, но… нет, просто совпадение.

Странный прикид для медсестры. Откуда-то прозвучал тихий голос: «Мыслишь чересчур рационально. Ты по уши в дерьме, но ни за что не признаешь этого, пока действует экстази». Я пропустил это мимо ушей, сосредоточившись на женщине. Заметил на ее халате (скорее таком, как у ученого, чем как у медсестры) ржаво-красные пятна.

– Можно чего-нибудь выпить?

Она сунула руку в карман, достала черную коробочку размером с сигаретную пачку, взглянула на часы:

– Отметка в журнал: пять тридцать. Пациент впервые произвел внятное действие. Запросил жидкость. Предположение: остаточных когнитивных функций хватает для координирования нормального пищевого и физического поведения. Другими словами, потребление питательных веществ со стороны субъекта останется в прогнозируемых рамках. Вывод: запрос, вероятно, вызван действительной биологической нуждой. На всякий случай пропишу пациенту внутрь двести пятьдесят миллилитров ячменной воды с гликолятами. Конец записи.

Щелк.

Она нажала что-то под кушеткой, и та поднялась под углом. К моим пересохшим губам поднесли стакан, и я выпил. Да я в жизни ничего вкуснее не пил! Сладкий и прохладный, как нектар богов, «Люкозейд»[8]8
  «Люкозейд» (изначально «Глюкозейд») – британский газированный напиток с глюкозой и апельсиновым вкусом. До 1983 года продавался в аптеках как восстанавливающее средство для больных.


[Закрыть]. Нависая надо мной, женщина в белом выглядела сущим ангелом, божественным покровителем больных.

– Надо бы проветрить, – сказала она, отодвигая занавеску.

Моим глазам открылась вся палата.

Даже в искаженной наркотиками реальности рано или поздно наступает момент, когда твои знания о реальном мире берут верх над иллюзией. «Ты по уши в дерьме», – повторил тихий голос. Я начал прислушиваться к подсознанию. В палате не было других пациентов. Комната была тесной, четыре на четыре, максимум пять на пять метров. На покрытых плесенью стенах висели сотни… нет, об этом позже. Сначала нужно описать остальное. С одной стороны сквозь высокие окна на пол падал тусклый свет. Я заметил железную, запертую на засов дверь. Запах мочи и блевотины напомнил о многоэтажных автомобильных парковках. Помимо кушетки, в палате нашлось место двум плетеным стульям, деревянному столу, инвалидной коляске и треножнику, на котором крепились лампа и видеокамера. Остальную часть комнаты занимали недешевые на вид приборы. Множество тонких черных синтезаторов со знакомыми названиями: «Касио», «Корг», «Роланд», «Ямаха», «Хаммонд», «Профет». Все они были подключены к куче MIDI-мониторов и клавиатур. От серых корпусов тянулись спутанные провода и волоконно-оптические кабели. Кругом валялись смятые банки от «Айрн-брю», «Люкозейда» и пива «Бекс», бульварные газетенки, журналы объявлений, папки, кассеты и коробки от них, дискеты и стопки белых конвертов, напоминающих те, в которых обычно хранят грампластинки. Присмотревшись, я заметил на всех конвертах подпись: «Из цифры в аналог». Знакомые слова. Так называлась одна популярная полгода назад клубная композиция. Ее фрагменты сейчас звучали во многих других записях.

На стеллаже расположились десятки дисплеев с экранами, где отображались координатные сетки, показания осциллографов и электрокардиографов, а также точечные изображения, напоминавшие рисунок на футболке женщины. Я вспомнил, где его видел: на обложке альбома одной группы. Это был вовсе не лунный пейзаж, а изображение радиосигналов пульсара – космических часов. Не помню, кто мне об этом рассказал, но помню, что мне это показалось странным: самый что ни на есть научный символ, разошедшийся по миллионам квартир в качестве обертки для куска черного винила. Как те множества Мандельброта, одно время украшавшие каждую вторую обложку пластинки или кассеты. Словно наука была тайной субкультурой высшего уровня, чем-то скрытым, во что лучше не вдаваться слишком глубоко…

Вроде множества Мандельброта, которое однажды тоже захватило обложки пластинок и видеоряды музыкальных клипов. Наука будто стала всеобщей субкультурой…

Случайное наблюдение: на столе с MIDI-мониторами лежала какая-то железная штуковина с рукоятью, как у пистолета из старой телепередачи «Космос: 1999». Строительный степлер. Похоже, у меня случился плохой приход, ха-ха.

Вернемся к стенам. Пожалуй, будет правильно употребить термин «иконостас»: стены были буквально покрыты десятками черно-белых фотографий меня, сделанных за последний год. На одних, снятых на улице, мой силуэт был очерчен красным. На других можно было хорошо рассмотреть мой отсутствующий взгляд во время клубных дискотек. Такие фотографии, должно быть, развешивают агенты ЦРУ, когда ведут слежку. Это еще не все: среди снимков друг на дружке висели какие-то сложные многоуровневые диаграммы и намалеванные фломастером графики. Эхограммы, спектрограммы, электросхемы, инструкции по захвату ритма… Господи, откуда я все это знаю и какое это сейчас имеет значение? И зачем ей карта Великобритании, расчерченная пунктирными линиями?

Меня прошиб холодный пот. Кажется, мое подсознание неспроста волновалось; комната вовсе не походила на больничную палату.

Она копалась в моей голове. Я почувствовал на висках электроды и понял, что подключен к какому-то аппарату. Еще она прилепила мне на грудь белые диски, от которых тянулись провода к гудящим машинам. Из одежды на мне остались только перепачканные травой белые джинсы.

Щелчок диктофона.

– Отметка в журнал. Пять сорок пять. Краткая сводка последних событий. – Она откашлялась, затем продолжила с легким тайнсайдским акцентом: – Мной был получен приказ ликвидировать цель на месте, учитывая ее опасность для общества. В два сорок пять ночи я попыталась устранить цель в «Дроме». Ликвидация без риска для незараженных была невозможна. Я проследовала за целью от «Дрома», рассчитывая уничтожить ее без свидетелей. Около трех тридцати я решила нарушить приказ и захватить цель для исследования. В случае успеха исследование закончится через несколько часов. – Она взяла долгую паузу. – Гарантирую, что наша сеть не будет раскрыта. Я действую по наитию, но отдаю себе отчет в том, какая паника поднимется, если нас раскроют. – Она выключила диктофон, нашарила в кармане черную картонную пачку с черепом и костями, достала сигарету и задумчиво закурила, прежде чем продолжить запись. – Пока пациент был без сознания, я несколько раз сняла энцефалограмму, – сказала она, вставляя новое перо в блок регистрации энцефалографа. У нее уже набралась целая корзина записанных чернилами показаний. Прибор загудел, перо принялось двигаться вверх-вниз по бумаге. – Теперь проверяю реакцию пациента на различные стимуляторы.

– Только не убивайте… обещаю: если вы меня отпустите, я никому ничего не расскажу…

Стряхнув пепел на пол, она сделала еще одну пренебрежительную затяжку.

– Как вы можете заметить, пациент перешел к мольбам. Вызванное наркотиком состояние эйфории проходит; замешательство и непонимание происходящего сменяются страхом. Вскоре его мольбы перестанут быть осмысленными; начнется истерика, замыкание в себе, регрессивный эдипов комплекс. Эти симптомы типичны для лиц, получивших серьезные психические травмы, но представляют собой лишь уловки, направленные на выживание.

Она наклонилась ближе, и я увидел в стеклах ее темных очков свое отражение. Признаться, выглядел я паршиво; даже веко дергалось. Она надела на меня пластмассовые наушники и повернулась к своим MIDI-устройствам. После нажатия нескольких клавиш на одном из экранов появились цветные изображения звуковых волн разного типа. На другом – нотный лист, на третьем – копия фортепианной клавиатуры с какими-то номерами и символами.

– Узнаешь? – спросила женщина, постучав черным ногтем по одной звуковой волне. – Мы этим уже давно занимаемся. За тобой следили целый год. – Она отвернулась и произнесла в диктофон: – Заметка на будущее. Не говорить с пациентом ни о чем, выходящем за рамки протокола. Это сложно: пациент выглядит и пахнет как человек. А я тоже всего лишь человек. Нельзя устанавливать эмоциональный контакт. Те же трудности были с макаками-резусами в институте…

– Обещаю, – повторил я. – Отпустите меня. Я даже не запомню, как вы выглядите… не узнаю вас, если пройду мимо на улице. Прошу, не убивайте меня… умоляю…

Она затушила сигарету о мою руку.

– Ну-ну. Помалкивай, пока я не разрешу говорить. – Она выдернула из какого-то устройства бумажный лист; когда я открыл рот, перо принялось активно чертить. – Гмм. Дело плохо. Гораздо хуже, чем ожидалось.

Женщина потянулась за строительным степлером, откинула его стальную челюсть, словно солдат, проверяющий магазин автомата. Дважды нажала на крючок, послав через всю комнату крошечные снаряды. Затем оперлась на мою кушетку и пригвоздила бумагу к стене за моей спиной. Щелк!

Все это время я орал, и не только из-за ожога.

Она влепила мне пощечину:

– Молчать, тварь! Будешь орать, связки вырежу. – Она рассмеялась. – Впрочем, нас все равно никто не услышит.

Ее голос раздавался на фоне звука самолетного двигателя. Я предположил, что рядом аэропорт. Даже в маленьких аэропортах хватает бункеров и ангаров, куда никто обычно не заходит.

Стараясь не поддаваться панике, я принялся размышлять о назначении синтезаторов и медицинского оборудования. С музыкальными инструментами было проще; добыть их не составляло труда. Многие выглядели сильно подержанными, обшарпанными, засыпанными цементной крошкой и заляпанными – то есть покрытыми отпечатками пальцев (мне вспомнились детективные книжки Макбейна, Харриса и Келлермана о серийных убийствах, маньяках и всяком таком… «Проверьте труп на наличие отпечатков». – «Простите, инспектор, но он уже наполовину разложился… придется свериться с записями дантиста, чтобы определить, кем был этот бедолага»).

Но где она раздобыла электроэнцефалограф и другие приборы? Да, сейчас любой может спокойно зайти в больницу и даже зарезать или изнасиловать там кого-нибудь, но страна еще не настолько прогнила, чтобы можно было утащить из больницы целый грузовик – как там в «Монти Пайтоне»? Ха-ха! – «приборов, которые пикают». Черт, не слишком-то смешно.

– Отметка в журнал, – произнесла женщина. – Шесть десять. Изучаю так называемую сознательную психическую деятельность пациента. Мозговая музыка. Нейронная активность мозга характеризуется спутанными многослойными электрическими импульсами. Первое впечатление: для неспециалиста показания самописца могут выглядеть нормальными, но ни один опытный невролог не скажет, что энцефалограмма принадлежит разумному прямоходящему человеку. На ней видны признаки акинетического или психомоторного расстройства, длительного аномального процесса. – Она кивнула, словно подтверждая собственные выводы, и отложила бумагу. – Приступаю к основному этапу исследования. Чтобы определить степень захвата, нужно спровоцировать у пациента условные реакции. Их совокупность позволит установить первопричину захвата. Мы обнаружили вероятный источник заражения, но процесс передачи инфекции до конца не известен. Заставив пациента вспомнить момент заражения, я надеюсь получить новую информацию. Во избежание сопротивления со стороны пациента ему будет внутривенно введен скополамин. Конец записи.

Она с улыбкой повернулась ко мне.

– Что ж, теперь можем сделать по-хорошему, тихо-мирно. А можем по-плохому, грязно и неприятно. Что выберем? – произнесла она так, будто отчитывала нагадившую на пол собачонку – не ругая, а умело управляя инстинктами и способностью испытывать страх и смущение. Женщина потянулась за шприцем, поднесла к свету, выдавила из иглы несколько капель и сделала мне укол. – Для создания рабочего настроения, не обессудь.

– Я сделаю все, что пожелаете, – проскулил я сквозь слезы. – Прошу, умоляю… – Я захныкал, как идиот.

– Так, – проигнорировала она мои мольбы, – теперь побеседуем.

Продолжая пускать слюни, я кивнул, в надежде, что разговор ее отвлечет. Мне приходилось надеяться только на то, что нас найдут, и чем больше времени удастся выиграть, танцуя под ее дудку, тем лучше.

– Хорошо, – ответила она. – Но я стану задавать весьма сложные вопросы. И записывать ответы на пленку. Мы будем беседовать тет-а-тет, поэтому нужно принять кое-какие меры предосторожности. Для моей безопасности.

– Как пожелаете, – промямлил я.

Она взяла степлер.

Потянулась к моему глазу, тому, который дергался. Оттянула веко и пришила его к брови. Было больно, но не так, как я ожидал. Глаз стал зудеть; боли не было, только постоянный неутихающий дискомфорт, от которого можно спятить, – спросите у китайцев, они на этом собаку съели. Затем она достала маленькую портативную видеокамеру и установила ее на штатив в считаных сантиметрах от моего глаза. Камера загудела; объектив как будто заглядывал прямо мне в мозг…

Она изложила мне свою невероятную теорию.

Рассказала о моем прошлом, то распутывая его, то связывая воедино отдельные эпизоды, смакуя его, как брайтонский леденец, сдабривая собственными образами, пропуская сквозь пальцы смесь фактов и полузабытых переживаний, словно плела колыбель для кошки. Кое-что из ее рассказа так меня напугало, что я готов был поклясться: эта женщина видела мои сны. Она увела меня так далеко в прошлое, что боль осталась лишь крошечной точкой в будущем. Не знаю, как она это сделала. Быть может, использовала в качестве точки опоры мой страх, мое волнение. А может, просто загипнотизировала меня.

Словно во сне, мы блуждали по ночным улицам городов, подгоняемые то одним, то другим шпионским фото на стене, будили воспоминания, переносили меня в определенные моменты за полгода до того, как «БТ» перевели меня на север. Музыка гремела у меня в голове, прожекторы сверкали, воссоздавая в памяти клубную сцену Манчестера и Шеффилда. Звучали записанные на пленку голоса, которые я почти мог сопоставить с лицами. Моя рука, словно сама по себе, свесилась на пол, схватила ржавый гвоздь. Я хотел исцарапать ладонь, чтобы боль превратилась в якорь, удерживающий меня в настоящем (боль в глазу была эфемерной, на ней невозможно было сосредоточиться). Но ничего не вышло. Я погрузился в гипногогический водоворот звука.

Все стало разрозненным.

Женщина продолжала задавать вопросы; ее голос, как пуповина, связывал меня с реальностью. Спрашивала о взращенном на клубной культуре вирусе. Не помню, что я ответил; я не слышал собственного голоса и подозревал, что потерял рассудок. Она все спрашивала и спрашивала о каком-то «прародителе»: «Digital to Analogue», уайт-лейбл[9]9
  Уайт-лейбл – пластинка с белой чистой этикеткой, на которую потом можно было нанести изображение бренда компании-продавца. Часто под уайт-лейблом выпускались пробные экземпляры и рекламные копии пластинок.


[Закрыть] релиз «Deflection Records» тиражом в пятьсот экземпляров. Спрашивала, знаю ли я, кто их распространял, настойчиво донимала вопросами о независимых студиях звукозаписи с северо-запада и их сотрудниках, отчего вспоминались рассказы о тюрьме КГБ на Лубянке. Пластинку я помнил… человек, вхожий в клубную тусовку, ни за что не забыл бы ее. Но кое-что от меня ускользало. Я никак не мог вспомнить саму мелодию. Что-то в ней не давало сосредоточиться… оно было там, в моей голове, но я не мог его выловить – слишком глубоко лежало, на самом дне… Как оптическая иллюзия Неккера с кубами. От напряжения моя голова только что не взрывалась…

Прошлое скрылось в потемках; я выскочил обратно в настоящее.

Меня успели пересадить в кресло-каталку и подвезти к настенному экрану. На нем плясали компьютерные изображения: веселые молекулы и какие-то жуки. Я чувствовал, как по подбородку текут слюни, и понял, что вдобавок обмочился. Не обращая на это внимания, моя похитительница надела наушники и уселась за синтезатор. Сыграла спотыкающуюся атональную мелодию, использовав подвывающий эффект. Щелчок диктофона.

– Многие музыкальные формы по своей сути фрактальны, то есть их основную особенность можно найти даже в отдельных интервалах. – Ее голос был чересчур громким, оглушительным. – Можно убрать из произведения девяносто процентов нот, но оно все равно останется узнаваемым. Сейчас я играю разложенный на отдельные ноты фрагмент из «Digital to Analogue», который впоследствии разошелся в виде семпла по другим музыкальным композициям. Я направляю звук прямо на пациента. На мне защитные наушники – на тот случай, если его наушники не полностью звуконепроницаемы. По понятным причинам я не называю это музыкой.

Перо электроэнцефалографа как будто взбесилось, реагируя на повторяющиеся звуки клавиш. Те эхом разлетались по комнате, словно отражаясь от невидимых зеркал. Никакая боль не шла в сравнение с этой пыткой. Боль была не страшнее осеннего ветра. Звук же рвал мне душу, шарил в карманах моего разума. Я ощущал себя неподвижным, ни на что не реагирующим приемником сигналов. Мелодия прочно засела во мне. Зацикленная, полная форма того, что женщина наигрывала на синтезаторе. С каждым повтором я реагировал все острее, пока сознание не принялось само проигрывать мелодию. На что это было похоже? Вам, наверное, западали в голову навязчивые мелодии. Они повторяются и повторяются, пока не загоняют все ваши мысли на задний план.

– Может ли звукозапись содержать в себе психический вирус, переносчиком которого служит распространенная в подпольном звукозаписывающем бизнесе цифровая технология звукозаписи? – Она ожесточенно потрясла головой, не отвлекаясь от диктофона. Дальше полились размышления о том, что девяностые в целом можно охарактеризовать как совокупность инфекций: заболевания, передающиеся половым путем, обманчивые рекламные слоганы, компьютерные вирусы, спам… наводнившая глянцевые журналы чепуха. Как будто, рассуждала она, вирусная модель распространения информации была самостоятельным метавирусом. – Если провести аналогии с компьютерными вирусами, – продолжила она, – то не лучше ли ловить распространителя? Или же, что намного страшнее, звуковая форма самоорганизовалась и случайно нашла способ выражения?

Она глухо рассмеялась.

– К несчастью, – заявила она, – времени на умствования нет. Вирус распространяется. На записях второго поколения семпл используется не менее активно, чем на первом, и их гораздо больше.

Моя похитительница рассуждала о том, что клубная сцена не сможет долго сдерживать такой двойной удар: звуковая форма (так она выразилась) станет искать новые направления для заражения. О том, что квантовые шумы в семплах позволяют ей мутировать.

– Вскоре после появления вируса, – сказала она, – мы зафиксировали опасные отклонения в энцефалограммах отдельных лиц, подвергшихся влиянию новой версии звуковой формы. Она проникла в их разум… стала стоячей волной в электромагнитном поле мозга. Не знаю, как это произошло – в результате прямого контакта или с помощью переносчика.