Текст книги "Не игра. Сборник рассказов"

– Так-то лучше, – пробормотал он, бросил ей на голову подушку и дважды нажал на курок, топорща пулями колючие перья под наволочкой.

Вагон мерно качало, колеса выстукивали на стыках рельс обычный дорожный мотив, влажный ветер задувал в купе, шевеля занавеску. Яскевич посмотрел на тело проводницы с бесстыдно раскинутыми ногами, на задранную юбку, открывающую дешевое нижнее белье. Снова резанула взгляд несоразмерно маленькая грудь, под которую уже начала затекать кровь, и какое-то тоскливое чувство зашевелилось у него внутри. Жила-была девушка, пусть толстая и некрасивая, никому не мешала, но все равно пришла к ней ночью такая сволочь, как Яскевич и, походя, отняла то единственное, что она имела – жизнь. А все потому, что он испугался, как бы его смазливую физиономию она не описала в деталях суровым мужикам из отдела по борьбе с бандитизмом. А дальше все было бы делом техники: арест, если не лень будет брать живым, камера с пидорами, выстрел в затылок и зароют, как собаку в безымянной могиле. Ударить бы ее по голове, чтобы отключилась на сутки, да и дело с концом, запоздало прикинул он другой вариант, пряча оружие. Он тряхнул головой, прогоняя неприятные мысли, внезапно сдернул покрывало со второго дивана и набросил на проводницу, в который уже раз за последнее время, вспомнив Пашку.

Несколько лет назад, после очередного реабилитационного курса, ноги сами принесли его к безногому сержанту Пашке Миронюку. «Присядь, брат, – пробасил тот. – Скромно, но помянуть у меня всегда есть». И он изливал Пашке давно накопившееся внутри о ночных кошмарах, никчемных психологах и вообще о грязи вокруг. «Забудь, брат, – Пашка разливал водку. – Искалечила нас война. Тебя головой, а меня вот, телом. Бабу найди себе стоящую, женись, детишек заведете. Все образуется». И совершенно неожиданно он рассказал сержанту, что и сейчас снайпер, и руки не трясутся после выстрела, это только ночью беда. Знал, друг не выдаст, но такой реакции не ожидал. Не помогли и клятвенные заверения, что ликвидирует исключительно бандитов. Пашка, которого он сам же и выскреб из горящего бэ-тэ-эра; этот обрубок, которого на плечах тащил под обстрелом в укрытие, стараясь уберечь от ударов его перебитые пулеметной очередью ноги, плюнул в его стакан и сказал: «Пойди и тихо сдохни где-нибудь в канаве. Может быть, тогда во всем этом море дерьма и появится хоть один чистый островок – твоя могила». Яскевич молча встал и ушел: ему нечего было возразить. А через день он узнал, что Миронюк отравился обезболивающим (глотнул целую пригоршню и водкой запил), оставив прощанием на кухонном столе глубоко вырезанную надпись «Сука, лучше бы я сгорел». Яскевич не сомневался, что прощались, таким образом, именно с ним, с названным братом. Сначала он неделю кричал во сне, просыпался от ужаса, когда душманы раз за разом бросали гранату в его маленький мирок в трещине скалы, рыдал и умолял Пашку простить его. Потом снова зачерствел и встретил Ленку, которая стала его женой. Оттаял, задумался, а Ленка искалечила и то последнее, что оставалось в нем правильного. Вот тогда он и стал напарником такой лютой гиены, как Портной.

Яскевич потеряно вздохнул и вышел в пустой проход вагона, тускло освещенный ночными лампами. Тщательно запер дверь в купе проводников, машинально испортив замок, выждал пару минут и направился в другой конец вагона. Остановился, внимательно присматриваясь к нескольким влажным точкам на ковровом покрытии пола. Неаккуратно с охранником разобрался Портной, ох неаккуратно: кровь впиталась в зеленый ворс, четко выделяясь для тренированного глаза на светлом фоне. Яскевич махнул рукой – кто станет задумываться о грязных пятнах, когда снаружи сутки идет дождь. Он дважды тихо стукнул костяшками пальцев в дверь седьмого купе, привычно став в недосягаемости прямого выстрела из открытой двери.

Портной высунул голову, удивленно крутнул ею по сторонам, недовольно прошипел:

– Нашел время, профессионал хренов. Быстро сюда.

Диван в купе был залит кровью, мерно капавшей на пол. На втором диване лежал мертвый охранник. Яскевич наступил в полутьме на женскую ногу, вздрогнул от неожиданности. Жертва скрючилась на коленях, безобразно выставив прямо к двери голый зад, упершись головой в ножку стола, и широкая рваная полоса кожи свисала с ее спины на пол. Он непроизвольно сглотнул слюну от отвращения к методам напарника. «Да и дочка ему под стать. Такая же мразь, несмотря на женский пол, – с едва скрываемой злобой подумал Яскевич, бросив на нее неприязненный взгляд».

– Закончили удачно? – хрипло выдохнул он.

– Удачно, Снайпер. Удачно, – вместо Портного со смешком ответила Рита, что-то складывая в свою сумочку.

– На, помяни, и в свой вагон, – Портной протянул ему плоскую фляжку. – Мы тут сами управимся. До встречи в Берлине.

Яскевич послушно сделал несколько глотков и, возвращая фляжку, успел заметить в слабом освещении брезгливое выражение на лице Риты, удовлетворение в блеклых глазах ее отца, а затем в его желудке распрямилась раскаленная пружина. Он схватился за оружие и мешком рухнул на обезображенное женское тело, сворачиваясь клубком от пронизывающей внутренности боли. Портной аккуратно вытянул из-за пояса его пистолет, выпустил оставшиеся пули в охранника и бросил ствол следом.

– Прощай, Снайпер. В Европе тебя никто не ждет, – ухмыльнулся он, вытаскивая из кармана Яскевича запасную обойму, паспорт и чеки. – В аду свидимся.

Дверь купе защелкнулась с тихим вздохом, и Яскевич, всхлипывая от бессилия, попытался втащить себя на диван. Он тянул отказывающими конечностями свое тело вверх так же, как и в далеком Афганистане протискивал себя по миллиметру сквозь узкую щель в крохотную пещерку в скале, куда, казалось бы, и ребенок не влезет. Тогда ему повезло. Удалось и сейчас. Скуля от боли и напряжения, он поднял голову и взглянул в окно. Сквозь вязкую муть в мозгу, Яскевич различил в десяти метрах перед собой на ночной платформе Портного и Риту, оживленно жестикулирующих перед милиционером. Тот с сомнением качал головой, а затем включил рацию и начал что-то быстро говорить в микрофон, обшаривая взглядом окна вагона. Яскевич со стоном дотянулся до пистолета, едва не уронив его, с трудом выудил из кармана афганский талисман и горько усмехнулся онемевшими губами. Боль волнами пульсировала в животе, скручивала невыносимыми спазмами внутренности, застилала мутной пеленой глаза. Он попытался передвинуться ближе к окну, но нижняя часть тела даже не пошевелилась.

По залитому неоновым светом перрону брестского вокзала бежали к вагону пограничники, рассыпаясь цепью, и Яскевич, насквозь прокусив от усилий губу, непослушными пальцами передернул затвор, загоняя патрон в ствол. Рука тряслась, как у паралитика, мушка прыгала в зыбком мареве перед глазами и тогда, резко выдохнув через пронзительную боль, он крепко сжал пистолет обеими руками, уперев локти в столик купе. «Никогда не думай о промахе, – мягко прозвучал в голове голос инструктора из учебки. – И никогда не сомневайся». «Будет тебе, Пашка, чистое место посреди дерьма. Уж будь уверен, – беззвучно шевельнулись губы». Зацепившись последним проблеском сознания за ускользающую реальность, Яскевич поймал голову Портного в прицел и плавно нажал на спуск, проваливаясь в небытие одновременно с грохотом выбиваемой двери.