Текст книги "В злом сердце Бог не живет"

7

Зимний солнечный день: морозно, безветренно, тихо… Мы за городом, снимаем телевизионный художественный фильм. На заснеженной деревенской улице, среди белеющих крыш домов толпится съемочная группа. Устанавливают свет, камеру, готовят площадку. Актеры, томясь в ожидании, греются в ближайшей избе.

– Эй, тащите сюда вторую катушку! Шнура не хватает!

Мимо меня, поскрипывая подошвами по морозному снегу, пробежал к автобусу осветитель. Изо рта его вырывались клубы пара. Я остановился, машинально проводил его взглядом.

«Надо бы поторапливаться… Время к обеду, а мы еще только две сцены отсняли».

Короток зимний день: не успеешь оглянуться – уже сумерки. Поэтому все у нас расписано по минутам. Даже перекусить толком некогда. Я-то ладно, привык. Могу практически без пауз работать. Но люди… Им все же хоть небольшой, но отдых требуется. И поесть тоже надо…

– Роберт Викторович! – из-за забора меня окликнул звонкий девичий голос. – Хозяйка велела передать – обед готов.

Это гример Оксана. Она хоть и молода, но уже с опытом – на трех фильмах, не считая нашего, отработала. Свое дело знает… Хотя основной специалист по этой части у нас, конечно, Людмила. Это уже сложившийся мастер: нос приклеит – от настоящего не отличишь. Сейчас она на другой точке работает, в храме – гримирует актеров для следующей сцены. Как только мы здесь закончим, сразу поедем туда.

Оксана стояла возле калитки без головного убора, в накинутом на худенькие плечи темном зимнем пальто. Тонкие пальцы рук, сжимавшие меховой ворот покраснели от мороза; кончик носа и щеки тоже зарумянились.

– Иди в дом, – сказал я. – Простудишься.

– Ничего, я закаленная… – улыбнулась девушка.

– Иди, иди… Актерам передай – пусть выходят, у нас все готово. А обедать потом будем, когда отснимемся.

Я спустился к реке. По берегам она была скована льдом, но посередке, в самой стремнине, еще струилась дымящая испариной вода. И серая ледяная шуга лениво плыла по ней, цепляясь за тонкие края свежих заберегов. На той стороне, сквозь сизое туманное марево, виднелись густые заросли деревьев.

Поеживаясь от холода, я поглубже засунул руки в карманы, с тоской подумав о том, что до конца съемочного дня еще очень и очень далеко. И надо не просто как-то пережить это время, но и выполнить достойно свою работу. Потом ведь ничего уже не переснимешь – бюджет не резиновый. Да и актеров вместе собрать попробуй – у каждого свой график. В общем, хоть умри, а дело сделай.

В прибрежных кустах послышался легкий свист. Я повернул голову и увидел стайку красногрудых снегирей. Словно румяные яблоки висели они на заснеженных ветках. Медленно отступая назад, я осторожно отошел подальше, чтобы не спугнуть эту красоту. Потом подозвал оператора:

– Сними, пригодится.

Фильм у нас о провинции, о судьбе одного человека – пьющего, пропащего, бесцельно прожигающего жизнь. Он не только страдает сам, но и мучает близких. Однажды в пьяном угаре с подачи собутыльника, он выстрелом из ружья, убивает свою собаку – преданного охотничьего пса, любимца семьи. Наутро очнувшись, понимает, что натворил, но поздно… Ничего уже не изменить. Жена и дети отвернулись от него. Выход один – в петлю… Готовый на все, он выходит во двор и вдруг замечает на белом снегу кровавые собачьи следы, которые ведут к конуре. Он заглядывает туда и видит израненного пса. Протягивает к нему руки, а тот, не помня зла, преданно лижет их… Этот случай становится переломным моментом в его судьбе. Прозрев, человек резко меняет свою жизнь и в финале все заканчивается на редкость удачно. Выживший пес, счастливая семья, новая работа – в общем, все как в кино… Но самое удивительное, что сценарий для этого фильма я писал с реального человека. Сначала жизнь – потом кино. Так тоже бывает…

Актеры выходят на съемочную площадку. Их двое… Один играет того самого пропойцу, второй – майора полиции, его родственника. Снимаем эпизод, где сердобольный полицейский пытается наставить героя на путь истинный. Майор невысок, подвижен, слегка полноват; на гладко выбритой голове, сползая на уши, неловко сидит форменная шапка-ушанка с кокардой. Герой напротив – рослый, подтянутый, широкоплечий; в руках у него тяжелый топор для колки дров. В валенках, телогрейке, коротко стриженный и не бритый – он напоминает заключенного. Зовут актера Сергей, ему под пятьдесят, хотя выглядит неплохо. Я помню его еще по старому советскому фильму о четырех разведчиках-десантниках, которые во время учений отважно действовали в тылу условного противника. Тогда он был совсем молодым.

– Слушай, – Сергей подошел ко мне. – Я тут придумал такую вещь… Он же после драки, правильно? И этот, – он кивнул в сторону майора, – у него спрашивает: «Чего губа-то припухла?» Смотри, я вот сюда, под губу ватку положил – чтобы было похоже…

Он приподнял верхнюю губу, показывая белый, намокший слюной катышек.

– Ну, как, нормально?

– Да, да, конечно… – я одобрительно улыбнулся. – Это ты хорошо придумал.

Я всегда положительно относился к тому, что во время съемок актеры что-нибудь изобретали. Пусть… Вроде бы мелочь, но из таких мелочей, как из мозаики складывается общая картина. И чем больше будет таких придумок, тем интереснее получится результат.

– Внимание! На исходную!.. Снимаем подъезд полицейского и выход его из машины.

Актер в форме майора забрался в подошедший УАЗик, автомобиль фыркнул и задним ходом начал сдавать в гору.

– Дальше, дальше!.. – я помахал им рукой. – Совсем, чтобы вас видно не было!

Автомобиль исчез за бугром, оставив после себя на заснеженной деревенской дороге только промятую рыхлую колею. Я оглядел площадку перед домом. На истоптанном снегу валялись напиленные чурбаки и кучка свеженаколотых дров.

– Сергей, давай в кадр!

Актер подхватил с земли топор, встал напротив березового чурбака, приготовился.

– Внимание! Камера!..

– Стоп-стоп-стоп! – скороговоркой застрочил оператор. – Минуточку.

– В чем дело?

– Настроиться надо.

«А раньше это сделать было нельзя?» – раздраженно подумал я, но промолчал.

С оператором у меня довольно сложные отношения. С одной стороны – он прекрасный мастер, опытный, знающий, а с другой – слишком уж эгоцентричный, нервный, самолюбивый. Постоянно пытается показать свою значимость. Между нами все время идет борьба за лидерство. Может быть даже неосознанно, на уровне подсознания, каких-то инстинктов. Но это невозможно не замечать. Однажды дело до драки едва не дошло… Хотел поменять его, нашел уже другого. Тоже опытный, хороший, крепкий профессионал. Поздно вечером, накануне съемки звоню ему какие-то детали уточнить – а он лыка не вяжет… В общем, подумал я, подумал и решил: коней на переправе не меняют. Ради дела придется потерпеть.

– Можно!

Оператор склонился над камерой. Я молча наблюдаю за происходящим.

– Давай, давай! Коли-коли-коли!

Оператор энергичными движениями из-за камеры показывает актеру, что он должен делать. Сергей поднимает тяжелый колун, с силой всаживает его в чурку, снова вздымает вверх руки, опять бросает топор вниз… С треском разламывается березовый чурбачок, щепки летят по сторонам.

– Машина-машина-машина!.. Пошла-пошла!

Оператор торопливыми жестами дает сигналы водителю, при этом усы его и бородка «а ля Сальвадор Дали» взволнованно топорщатся, глаза горят, а щеки пламенеют от мороза.

Я стою рядом и чувствую, как внутри закипает злость.

«Ну, что ты суешься поперек батьки? Что ты командуешь?.. Главный на площадке все равно режиссер. И по другому быть не может… Здесь, по крайней мере».

– Стоп! На исходную… Все заново!

Оператор нервно покусывает губу. На лице у него читается обида.

– Камера!

Оператор шумно шмыгает носом и прижимается щекой к резиновому окуляру.

– Камера… – твердо повторяю я, повернувшись к нему.

– Есть камера, – наконец отвечает оператор.

– Работаем!

Статус-кво восстановлен… А как иначе? Ведь только отпусти возжи, прояви слабость и все начнет расползаться. Слишком уж специфический это коллектив – съемочная группа. А режиссер отвечает за все… Во всяком случае я лично только так работаю. Чаще всего сам пишу сценарий, сам формирую съемочную группу, лично участвую в подборе актеров. На всех съемках работаю от и до – прихожу первым, ухожу последним. И финансовая сторона тоже на мне, и монтаж, и озвучивание, и музыкальное оформление… Кстати, о музыке. В фильме будет несколько песен. Одну из них мне великодушно подарил известный певец – бритый наголо брутальный мачо, с вечно распахнутым воротом, любимец женщин и, как я недавно узнал из газет, самый высокооплачиваемый исполнитель в России. А ведь еще несколько лет назад это имя никому ни о чем не говорило. Я помню человека возле метро, который под аккомпанемент стоящего рядом проигрывателя, раздавал бесплатно прохожим диски с его песнями. Люди равнодушно шли мимо, сторонились и не хотели брать их даже даром. Зато теперь этот певец собирает огромные залы, выступает в Кремле и те же самые зрители готовы платить любые деньги, чтобы попасть к нему на концерт… Вот как в жизни бывает.

– Машина пошла!

Урча мотором полицейский УАЗик покатился с бугра вниз по деревенской улице, вдоль занесенных заборов, мимо побеленных снегом домов. Не доезжая до съемочной площадки с толпящимися вокруг нее людьми, машина плавно остановилась. Откинулась дверца и наружу энергично выбрался переодетый в полицейского актер. Отряхнув с форменной брючины налипший снег, он твердой походкой направился к колющему дрова Сергею.

– Бог в помощь!

– A-а, гражданин начальник, – с усмешкой поприветствовал его Сергей.

– Да брось ты, покури.

Тот послушно опустил на землю топор, стянул матерчатые рукавицы.

– Будешь? – он протянул майору пачку с сигаретами.

– Нет, не хочу.

– Ну, как знаешь…

Сергей прикурил, опустился на березовый чурбачок. Полицейский, смахнув ладонью, снег с другой чурки, присел напротив.

– С чем пожаловал? – поинтересовался Сергей.

– Ты вчера возле кафе драку устроил?

– Я? Драку-у?.. Какую драку?

– Не прикидывайся, мне все уже доложили.

– Ну, так у них и поспрашивай, – развел руками Сергей. – А я ничего не знаю. Дома сидел, телевизор смотрел.

– До-о-ома сидел, телеви-и-изор смотрел, – передразнил полицейский. – А губа-то что припухла?

– Где? – актер осторожно потрогал губу. – Это я так… Прикусил.

– Эх, Ваня, Ваня…

Майор тяжело вздохнул и задумался. Пять секунд, десять… Время идет, а он все молчит.

– Стоп! – не выдержал я. – В чем дело?

– Слова забыл, – виновато улыбнулся полицейский. – Дайте текст, кто-нибудь.

Ему принесли сценарий, он пошелестел страницами, нашел нужное место и сосредоточенно углубился в чтение. Губы его при этом шевелились, как у первоклассника.

Я отвернулся, чтобы не сказать лишнего… Сколько еще торчать здесь, на этой выстуженной добела улице? Среди этих холодных снегов, под этим ледяным безжалостным небом?

– Градусов двадцать, наверное, – произнес кто-то у меня за спиной.

– А к вечеру все тридцать будет, – ответили ему.

Я поежился… Перед заходом солнца нам предстояло снимать ключевую сцену с собакой. Место действия – берег реки. Здесь хоть ветра нет, а там… Я почувствовал, как замерзли руки. Поднеся ко рту, я подышал на них, пытаясь согреть их дыханием.

У камеры, закутанной в специальный жилет, приплясывал от холода оператор. Я подошел ближе…

– Ну, как?

– Нормально. Главное, чтобы техника не подвела.

«Да, – подумал я, – если с камерой что не так – это будет катастрофа».

Переснимать… От одной этой мысли становилось не по себе.

– Все, готов! – донесся голос актера-полицейского. – Можно начинать!

Собрав волю в кулак, я шагнул на съемочную площадку.

– Внимание! Приготовились… Камера!

Мы благополучно доснимали этот эпизод, перекусили, немного погрелись в доме у гостеприимной хозяйки, потом поехали в церковь, где нас уже дожидались загримированные для следующей сцены актеры.

В помещении работать было намного легче. Я не заметил, как пролетело время. Снова возвращаться на улицу не хотелось. Но выбора не оставалось… Солнце склонялось к горизонту, завершая короткий зимний день. Надо было спешить.

С высокого берега открывался изумительный вид: широкая большая река, заснеженные валуны вдоль ледяной кромки, деревья под белым инеем. И небо – такое чистое, яркое, стремительно меняющее свой цвет под лучами багрового предзакатного солнца. Я даже забыл про холод, залюбовавшись этой красотой.

Внизу в это время готовились к съемке. Главным героем здесь должен был стать охотничий пес по кличке Беркут. Я выбрал его из нескольких претендентов. Удивительное, надо сказать создание – породистый, добрый, смышленый. При первом знакомстве сразу расположил к себе. Сегодня ему предстоит нелегкое испытание. Его должны будут убить из ружья. «Убить» – конечно, понарошку, но чтобы изобразить неживого, псу придется какое-то время побыть без движения. А как собаке объяснишь – лежи, мол, и не двигайся? Никак… Здесь только медицина может помочь. Для этого я и пригласил на съемки ветеринара.

– Солнце садится, – напомнил оператор, – надо снимать. Иначе время упустим.

– Да-да, – машинально кивнул я, думая о своем.

Я представил себе Беркута, беспомощно лежащего на снегу. Сколько времени понадобиться нам для съемки? Успеем ли мы?

Мороз все усиливается, да еще этот ветер… Стоять невозможно – лютая стужа пробирает до костей. А лежать без движения? Да еще на снегу… Сомнения одолели меня: вправе ли я так рисковать? Чужой, пусть и собачьей жизнью. Когда я задумывал эту сцену, в теории все выглядело гораздо проще.

– Свет уходит, Роберт! Мы работаем или нет?

– Сейчас…

Я никак не мог решиться. Словно надо было прыгнуть с высоты.

– Внимание! Все готовы?.. На исходную.

Ветеринар раскрыл свой чемоданчик, достал шприц, иглу.

– Укол сейчас будем делать?

– Нет… Сначала снимем Сергея. Как он стреляет, уходит… Потом собаку. Я скажу…

Сергей перед камерой поднял ружье, взвел курок, приложился щекой к холодному боку приклада. За рекой, на заднем фоне, багрово пламенела заря.

«Красивый кадр, – машинально отметил я. – Символичный».

Выстрел хлестко ударил по ушам, из ствола выбросило струйку дыма. Сергей переломил двустволку, извлек из патронника стреляную гильзу и кинул ее на снег.

Потом мы сняли его окровавленные руки, как он курит напоследок и его неторопливый уход. Теперь предстояло самое главное.

– Колите, только быстро!.. Всем приготовится! Второго дубля не будет.

Ветеринар сделал укол. Пес дернулся, но крепкий поводок не дал ему убежать. Я специально велел взять его на привязь, чтобы не гоняться потом за ним по берегу.

– Когда подействует?

– Минуты через две.

Беркут сначала вел себя, как ни в чем не бывало: обнюхивал заснеженный берег, рвался на волю. Потом движения его замедлились, стали вялыми; он качнулся, его повело, лапы, словно одеревенели, сделались непослушными; он упал на бок, попытался подняться… Его вырвало.

На снегу в это время делали кровавую дорожку, орошая нетронутый покров специальной красной жидкостью.

Сергей склонился над лежащим псом, взял его за задние лапы. Беркут поднял голову, оскалился.

– Он меня укусит!

– Не бойтесь, он уже обездвижен, – успокоил актера ветврач.

– Все равно… Вон он какой здоровый!

Я выругался длинно, витиевато и от души, не обращая внимания на притихших коллег. Это подействовало.

Сергей потащил собаку по снегу. Мы снимали его руки, обагренные кровью, которыми он держал пса за лапы. Потом отдельно сняли Беркута и кровавый след, тянущийся за ним. Затем общий план…

Едва оператор выключил камеру, мы бросились к собаке, завернули в заранее приготовленное покрывало и бегом рванули к машине. Нельзя было терять ни минуты… Устроив Беркута на заднем сидении, поехали на базу.

Когда приехали в деревню, пес уже пришел в себя: крутил головой, пытался вилять хвостом. Мы перенесли его в избу, положили на пол недалеко от печи. Я облегченно вздохнул – вроде все обошлось.

В просторной избе было полно народу. Съемочная группа собралась за накрытым столом. Хозяйка потчевала нас своими соленьями, маринадами и прочими деревенскими вкусностями. Изрядно намерзнувшись за день, мы с аппетитом поглощали всю эту замечательную еду.

Возвращаясь из кухни с новой порцией добавки, хозяйка мимоходом заметила:

– А чего это собака-то у вас… Живая, аль нет? Лежит, язык высунула.

Я как ошпаренный выскочил из-за стола. Беркут лежал на боку, вытянув лапы; сизо-лиловый язык беспомощно выглядывал из раскрытой пасти.

Хорошо, что я еще не отпустил ветврача. Как будто чувствовал – не зря подстраховался.

– Скорее! Где вы там!

Ветврач вошел уже со шприцем. Сделал укол, начал массировать сердце. Я не находил себе места, переживал… Вдруг меня осенило:

– Надо вынести в сени. Там прохладнее… Может, из-за жары это у него?

Мы не учли тот момент, что в жарко натопленной избе было градусов двадцать пять тепла, а на улице, откуда только что пришли – столько же мороза. Двадцать пять, да двадцать пять – итого пятьдесят градусов! Большой перепад температур, по всей видимости, и сыграл свою роль, вызвав у собаки, еще не отошедшей как следует от наркоза, внезапную остановку сердца.

Эти минуты показались мне вечностью… Наконец доктор сказал:

– Дышит… Кажется, ожил.

Беркут быстро пришел в себя. Через десять минут он уже лакал воду, съел даже кусок колбасы. Я бесконечно был благодарен доктору – ведь еще немного, и пес мог погибнуть. По моей, можно сказать, вине…

* * *

Слякотный серый день ранней весны слабым светом своим наполнял моё жилище. Я без дела слонялся по комнате, не зная, чем занять себя. На улицу идти не хотелось – слишком ветрено, зябко и сыро, а дома сидеть было невмоготу.

Я не заметил, когда она поселилась во мне – эта тоска… Опутала душу стальной паутиной, сдавила и не отпускает. Вроде бы и нет на то причин, а тянет, сосет под ложечкой. И никуда от нее не деться, не убежать… Вспомнилось детство.

«– Бабушка, что ты вздыхаешь так? У тебя что-то болит?

– Болит, внучек, болит.

– А что у тебя болит?

– Душа болит, мой хороший, душа.

– Как же… Разве может душа болеть?

– Может.

– А как она болит?

– Как зуб ноет.

– Чего же она болит, бабушка?

– Да кто ж его разберет… Видать знать дает, что созрела. Душа-то…

– Ay меня не болит.

– Ну, ты еще молоденький и душа невелика. Поживешь, настрадаешься, вот потом и поймешь что к чему.

– Почему же страдать-то обязательно?.. Не хочу я!

– Это милый мой так уж заведено. Ничего не поделаешь. Страданиями душа прирастает…»

Я подошел к окну, пытаясь разглядеть сквозь пелену из снега и дождя очертания улицы. Редкие прохожие торопливо сновали по тротуару, словно тени. Автомобили месили снежную грязь, разбрасывая по сторонам фонтаны брызг. Серые стены домов мокро темнели размытыми пятнами.

«Душа… – подумал я, глядя на улицу сквозь мутное оконное стекло, – Зачем она нужна человеку? Да и есть ли вообще?.. Наверное, все-таки есть, раз болит… А может это просто щемит сердце?»

Я устало закрыл глаза… Тоска не отпускала.

«Что со мной? Отчего вдруг стал таким чувствительным меланхоликом? Неужели старею?»

Никогда еще одиночество не терзало меня с такой силой. Когда ты в работе, в делах – все еще ничего, но стоит остановиться… Возможно, здесь сыграла свою роль нелепая надежда на то, что у нас с Аней еще что-то может быть. Почему вдруг я так решил? Не знаю… Какое-то время мы перезванивались с ней, общались, но потом звонки стали реже, разговоры короче и в конце концов она снова исчезла из моей жизни. Теперь уже – навсегда… А разве могло быть иначе? Мы ведь так изменились за эти годы, и внешне, и внутренне; мы не просто повзрослели и обросли новыми привычками и привязанностями; мы – стали другими. Да-да, нас прежних уже нет… И если бы мы сейчас встретились и пошли рядом, а нам навстречу попались мы молодые, то мы бы прошли мимо и не узнали… Никогда уже не быть нам вместе. Даже если очень захотеть… И только в памяти своей или во сне сможем мы порой возвращаться друг к другу. Чтобы на миг ощутить знакомое тепло, узреть дорогие черты и тотчас же пропасть, растаять, как зыбкий утренний туман под летним горячим солнцем. Время – великий разрушитель и в поединке с ним человек всегда будет проигравшим. Глупо тешить себя иллюзиями, пытаясь воскресить то, чего уже нет.

Я отправился на кухню, достал из холодильника бутылку виски, бутерброды с черной икрой, мясную нарезку, сыр. Все это расположил на столе, включил телевизор. Бодрый голос диктора заполнил тоскливую пустоту. Сразу стало как-то полегче…

Я налил виски в широкий стакан, приподнял на уровень глаз. Напиток был золотистого цвета с красноватым отливом. Где-то я слышал, будто шотландцы считают, что важно перед употреблением полюбоваться цветом напитка.

«Ну, что ж, будем здоровы!»

Выпив до дна, я закусил бутербродом с икрой. В груди разлилось приятное тепло, стальные путы тоски ослабли. Легкая эйфория охватила меня, стремительно увлекая в мир грез.

Стены раздвинулись, пространство и время смешались… Я как будто одновременно находился и в прошлом, и в настоящем, и будущем; у себя в квартире, и на улицах разных городов; в пустынях и лесах, на берегах морей и в долинах рек. И в лицах людей, окружавших меня, я различал знакомые черты: среди них были те, кто уже покинул этот мир, и те, с кем ни разу в жизни не виделся, но кого хорошо знал… Апулей и Дидро, Омар Хайям и Овидий, Маркес и Эрих Мария Ремарк. Я говорил с ними, как равный – и они понимали меня. Вселенная лежала у моих ног.

Я налил еще виски и выпил, глоток за глотком.

«Одиночество… А что, собственно, в этом плохого? Я привык так жить. Есть в этом даже своя прелесть… Полный холодильник самой лучшей еды; шкаф, под завязку забитый дорогой модной одеждой; новая машина; квартира в центре… А женщины? Они тоже пока еще не избегают меня».

Я обвел взглядом свое уютное жилище. Да, женщин здесь побывало немало. Некоторые задерживались только на одну ночь, другие оставались надолго. Но никому из них я не мог до конца открыть свою душу, впустить в свой мир. Может быть подсознательно опасаясь опять испытать ту боль, которую пережил от разрыва с Аней… Потому и старался держаться на расстоянии.

Что будет дальше – думать не хотелось. Пусть все решиться само собой. А нет?.. Что ж, значит такая судьба.

За окнами сгущались вечерние сумерки. Блики света на стеклах складывались в причудливые узоры, по ним бежали капли дождя. Ветер раскачивал голые кроны деревьев. Редкие прохожие, укрываясь от непогоды под зонтами, спешили по своим делам. Шумели машины… А я, засыпая под стук первого мартовского дождя, грезил о весне; о том, что скоро на эти серые улицы прольется много горячего солнца, распустятся листья и девушки в ярких платьях, словно диковинные нарядные бабочки будут порхать тут и там, радуя всех своей восхитительной красотой. И может быть, в одной из них узнаю я, наконец, свое долгожданное счастье.