Текст книги "Белый, белый снег… (сборник)"

Весенняя охота… Кто не коротал ночь у костра, не глядел в бездонное звездное небо, не вдыхал сумасшедшие запахи весеннего леса, тот вряд ли поймет магическую силу этих слов.

Из всех весенних охот самая желанная для меня – охота на глухаря. Услышал я однажды глухариную песню – и пропал… И каждую весну теперь, как только пригреет по-настоящему солнце, а теплый ветер дохнет в лицо талым снегом и прелой землей, какая-то неведомая сила отрывает меня от суеты повседневных дел, тихого уюта городской квартиры и неодолимо влечет туда, где посреди сухого болота глухо шумят вековые сосны и большие черные птицы, повернувшись грудью к восходу, страстно шепчут о любви.

Вот и эту весну я встречаю так же… Громыхая на стыках рельсов, поезд несет меня навстречу ночи. Я стою в тамбуре, у окна, и, затягиваясь крепкой сигаретой, смотрю, как гаснет заря, и прозрачные вешние сумерки опускаются на округу.

Вдали мелькнули станционные огни. Кажется, пора… Зас-панный проводник молча открывает дверь, и я, придерживая тяжелый рюкзак, спрыгиваю на покрытую гравием насыпь.

Иду через поселок. Обычно в деревнях рано ложатся, но сегодня вечер такой, что не спится ни старым, ни малым. Теплынь… А воздух – не надышаться!

Впотьмах там и тут красными светлячками вспыхивают огоньки сигарет, слышатся неторопливые разговоры, девичий смех. Где-то звучат позывные «Маяка», и приглушенный расстоянием дикторский голос привычно передает погоду на завтра.

– Эй, охотник! – окликают меня от одного из домов. – Здорово!

Кто-то поднимается с крыльца и идет по мосткам навстречу. Останавливаюсь. Темно, лица не видать, но по голосу узнаю бывшего одноклассника. Удивляюсь его кошачьему зрению – как сумел разглядеть в такой темноте?

– Привет.

– Куда на ночь глядя?

– Куда же еще? На ток…

– На Сухое болото?

– Да. А что?

– Ну-ну, сходи, сходи… Там уже который день медведь бродит, орет как бешеный.

Мое праздничное настроение мгновенно улетучивается.

– Кто сказал?

– Сам слышал.

– Не может быть!

– Может.

«Ну, вот и поохотился» – мысленно говорю я себе и чувствую, как неприятный холодок пробегает по спине.

– Не переживай, – успокаивает меня мой школьный товарищ. – Ночуй у меня. «Маленькую» раздавим, посидим, потолкуем.

– Нет, в другой раз… – говорю я обреченно и, пожав на прощание протянутую руку, ухожу в темноту.

– Про медведя-то не бери в голову! – несется мне вслед. – Я пошутил!

Гора падает с моих плеч, и я, повернувшись, кричу ему:

– Ну и шуточки у тебя, парень!

Оставив за спиной поселковые огни, иду по старой узкоколейной железной дороге. Она еще не совсем вытаяла из-под снега, и идти по ней неудобно – то и дело проваливаешься. К счастью, такие участки встречаются редко, хотя снега в лесу еще много.

Дорогу пересекают какие-то странные следы, похожие на человеческие. Не иначе охотник зачем-то с «железки» в лес сворачивал. Подхожу ближе. Э-э, нет! Не человек это… Чиркнув спичкой, нагибаюсь и рассматриваю следы. Так и есть – медвежьи. Свежие. Каждый коготь, каждая подушечка – как печатные. Ставлю сапог в след. Ступня свободно помещается там, даже место еще остается, хотя размер не маленький.

Иду дальше. Везде следы, следы… Внезапно обжигает мысль: а вдруг одноклассник правду сказал, но потом, чтобы не портить мне настроение, перевел все в шутку?

Я снимаю с плеча ружье. Где там пули? Заряжаю на всякий случай. Так все же спокойнее.

Но охота есть охота. Правду говорят – пуще неволи. Все равно ведь иду, и ничто меня не остановит. Пусть и страшновато, если честно… Ну да ничего, не впервой. Сегодня хоть ружье с собой есть. А приходилось среди ночи по весеннему лесу разгуливать и безоружным. Тоже на ток ходил, – на косачиный, правда: смотрел, где шалашки ставить… И вот идешь в потемках, а сам думаешь: только бы на мишку не наступить. Ведь недавно из берлоги вылез – голодный и злой, поди. А если еще, не дай бог, медведица с медвежатами?.. Съесть-то, может, и не съедят, но медвежьей болезнью заболеть – раз плюнуть.

Далеко еще до болота. Стихи что ли почитать? Все короче дорога, да и веселее…

 
– Рассвет едва отбеливает ночь.
На золото костра ложится пепел грубый.
Тревожный сон помогут превозмочь
Над лесом журавлей таинственные трубы.
 
 
Пора на ток. Чуть видимой тропой,
В разлив воды, по коридорам просек,
Где вехи звезд стоят над головой,
И панцирь льда в лесу ломают лоси.
 
 
Прижмись к стволу, сливаясь с темнотой,
Ведь скоро долгожданное мгновенье:
Ожившей сказкой, сбывшейся мечтой
Начнет глухарь таинственное пенье.
 
 
Вот вальдшнеп медленно проплыл над головой,
Сгорает ночь все ярче, все чудесней…
По мокрому ковру опушки моховой,
Вперед – в железном ритме песни.
 

Ха-ха! Вот бы кто сейчас встретился! Подумал бы, что ненормальный: идет по ночному лесу и во весь голос стихи читает… Хотя стихи хорошие. Один человек еще в девятнадцатом веке написал – страстный охотник, между прочим.

Наконец, пришел. Вот и кострище прошлогоднее. Сбрасываю рюкзак, расправляю плечи: «Уф, хорошо!»

Ломаю хворост, таскаю сушины, рублю хвойные лапы на подстилку. Тьма угнетает, хочется побыстрее тепла и света, но я не тороплюсь, тщательно готовлю костер.

Робкий, неуверенный огонек с минуту набирает силу, потом в мгновение ока взмывает до небес. Сразу становится уютнее. Вешаю на таган котелок с водой, включаю «транзистор». Льется тихая грустная мелодия, потрескивает костер, в небе мерцают звезды.

После чая ложусь подремать. От костра тянет живым теплом. Приятно греет лицо и грудь, но спине холодно. От контраста по телу пробегает дрожь. Однако спать можно: пока горит огонь – не замерзнешь.

Еще одна ночь у костра… Сколько их было уже, сколько впереди?

Охотиться я начал еще школьником. В классе нас было четверо, тех, кто увлекался охотой. Держались мы немного особняком. Друзья мои были рослыми, хулиганистыми. Побаивались их не только сверстники из параллельных классов, но и ребята постарше; и даже – из других школ. Рядом с ними я выглядел пай-мальчиком: учился музыке, читал умные книжки и даже иногда делал уроки. Драться тоже не любил, хотя усиленно занимался боксом, ездил на соревнования и готовился стать тренером. Мне было лестно, что такие отчаянные ребята приняли меня в свою компанию.

Среди моих родственников охотником был только дед. Но ружье он доверял мне лишь в своем присутствии, что меня, естественно, не устраивало. У друзей с этим было проще – им разрешали охотиться самостоятельно, к тому же они держали настоящих гончих собак. Помнится, я им страшно завидовал. Но они выручали меня: находили оружие, давали патроны, брали с собой на охоту.

Трудно передать чувства, которые переживал я в тот момент: в руках настоящее ружье, рядом друзья, а вокруг – лес, воля… Каждый из таких выходов до сих пор храню в своей памяти.

Так и «браконьерил» я с чужим ружьем до самой армии. Хотя какое это браконьерство? Охотился на разрешенную дичь, в разрешенное время.

После службы, когда дед переписал на меня одно из своих ружей, полюбилось ходить в лес одному. Хорошо с друзьями, весело, но когда один, все совсем по-другому. Есть время отряхнуться от суеты, подумать. А сколько вокруг интересного! Не шуми, замри – и столько всего увидишь…

Приходилось слышать: и как ты в лесу один ходишь? Ведь скучно! Что тут ответить? В лесу бывает иногда грустно, иногда весело, иной раз даже страшно, но скучно – никогда.

Если вы не ночевали в лесу в одиночку, многое останется вам неведомо. Пусть даже вдвоем вы скоротали у костра сто ночей.

Обычно, когда ночуешь один, перед закатом испытываешь такую тоску, что словами не передать: тут и чувство вины перед теми, кого невольно обидел, и покаяние в грехах, когда либо совершенных, и жалость к себе и ко всем людям – все переплелось, и не поймешь, от чего щемит сердце. Потом, вместе с темнотой, наползает страх: перед диким ли зверем, лихим ли человеком или нечистой силой – неведомо; но он, страх этот, исподволь, крадучись, подбирается к тебе, тянет мохнатые когтистые лапы, смотрит в затылок немигающим оком, дышит холодом в спину…

Отчего же тогда человек, несмотря ни на что, снова и снова идет на это? Да потому, что есть еще утро. Да-да, утро!.. Оно приходит и приносит с собой свет после тьмы, как знак того, что после боли всегда наступает облегчение, после печали – радость, а после смерти – воскрешение. И в минуту, когда свет побеждает тьму, радуется человек, и поет потрясенная, его душа.

…Я проснулся от шума. Ничего еще не соображая спросонок, быстро глянул вокруг. Прогоревший костер не слепил пламенем, и поэтому было видно достаточно хорошо.

Но что это? О, боже! Я вздрогнул от неожиданности… Прямо на меня, ломая кусты, двигалось что-то большое и черное. «Медведь!» – мелькнула мысль. В то же мгновение я привстал на колено и вскинул к плечу ружье, готовый отразить внезапное нападение.

Указательный палец уже лежал на спусковом крючке, когда совсем рядом послышался человеческий голос и «нечто», угрожающее мне, превратилось вдруг в две человеческие фигуры.

Опустив ружье, я поднялся, испытывая одновременно облегчение и досаду… Вот тоже деятели! Видят – костер горит, так хоть бы кашлянули для приличия. Нет, прут молчком. А если б влепил сгоряча, тогда как?

Но ничего я им не сказал.

Охотники подошли, поздоровались. Оказалось, что идут они на другой ток, километрах в семи отсюда. Узнал я об этом с плохо скрываемой радостью – что ни говори, а каждый охотник всегда ревностно оберегает свой ток от чужаков.

Расшевелив костер, я подкинул дровишек и поставил на огонь котелок с водой. От чая, однако, охотники отказались. Посидели, покурили, поговорили и пошли – скоро рассвет, а путь им предстоял неблизкий.

Я взглянул на часы… Уже начало третьего. Надо собираться.

На ток я обычно хожу налегке. Тяжелый рюкзак оставляю на месте, чтобы не таскаться. Правда, теперь обязательно подвешиваю его повыше, предварительно застегнув на все ремешки. Однажды научен, хватит…

Поехал как-то раз на весеннюю охоту. Собирался провести в лесу три дня. Соответственно, и продуктов взял на столько же. В первый вечер отправился на подслух, беспечно оставив рюкзак лежать на земле, а когда вернулся, увидел картину весьма печальную. Пожитки мои валялись совсем не там, где я их оставил. Местность вокруг хранила следы разбойного нападения – всюду были разбросаны полиэтиленовые пакеты и обрывки бумаги. Я кинулся к своей котомке, надеясь, что воры хоть что-то оставили, но увы… Из многочисленных припасов, захваченных из дому, чудом уцелели лишь две луковицы и пакет вермишелевого супа. Я обошел вокруг, надеясь найти хоть огрызок хлеба, но безрезультатно. Кто же тут похозяйничал?

Не успел я задаться этим вопросом, как над головой у меня раздалось: «Крр-а-а!» Я глянул вверх и увидел в кроне высокой сосны черную птицу. Деловито оглаживая перья, ворон лукаво поглядывал вниз, как бы говоря: «Ну что, р-раззява?!» На соседнем дереве чистила клюв еще одна птица.

Возмущенный такой дерзостью, я решил наказать обидчиков, но едва взялся за ружье, как они стремительно исчезли.

Оставшись без домашних деликатесов, я был вынужден сесть на крутую диету. С тех пор взял за правило: никогда не оставлять рюкзак на видном месте, да еще открытым.

Итак, пора… Зачерпнув воды из ближайшей лужи, заливаю костер – и вперед. Через полчаса я уже на своем болоте.

Стою, привалившись к дереву. Темень вокруг непроглядная, все живое еще спит. Ни звука… Лишь иногда с легким шуршанием осядет подтаявший снег – и снова тишина.

Этот ток я нашел сразу. Даже на подслух не ходил. Просто однажды на заре встал в кромке болота, услышал песню – и в то же утро добыл глухаря.

Ток здесь небольшой, прилетает семь-восемь птиц. Но мне этого вполне достаточно. Да и то сказать: редко где сейчас найдешь ток богаче – поубавилось глухаря.

Впрочем, однажды мне довелось побывать на большом току. Знакомые ребята, собираясь на охоту, пригласили меня с собой. Поехали втроем. На мощном автомобиле «ГАЗ-66» долго пробирались по раскисшим лесным дорогам, форсировали многочисленные ручьи и речушки, пока, наконец, уже впотьмах, не прибыли на место. Мало кто из нашего брата добирался сюда, и это обстоятельство вселяло надежду на удачную охоту. Но то, что принесло с собой утро, превзошло все ожидания. Окрестный лес буквально гудел от токующих косачей. Бормотание отдельных птиц, а их здесь были десятки, сливалось в сплошной гул: «У-у-уу!»

Поющих глухарей мы насчитали голов пятьдесят. Знакомые мои взяли по одному, а я вернулся ни с чем. Что ж, бывает – на то и охота. Зато насмотрелся да наслушался… Мне показалось, что я попал по крайней мере в прошлый век. Столько дичи, собранной вместе на относительно небольшом участке, я не видел ни до, ни после. И вряд ли уже увижу когда-нибудь.

Что-то неуловимо изменилось вокруг. Хотя все еще темно и звезды так же просвечивают сквозь кроны сосен, чувствуется – уже не ночь. И на этом перевале от тьмы к свету, когда уже не ночь, но еще и не утро, раздалось знакомое: «Тэ-ке, тэ-ке». Словно кто-то постукивал камнем о камень. Сладостно замерло сердце – и разом забыл обо всем. Началась охота!

Пока далеко – иду, особо не таясь. Потом начинаю подлаживаться под песню: два-три прыжка – стоп… Два три прыжка – стоп… Глухарь не слышит и не видит только пару секунд. За это время надо успеть переместиться и замереть, иначе он мгновенно среагирует не только на звук, но и на неосторожное движение.

Внезапно впереди мелькнуло что-то белое, и вслед за тем раздался громкий хриплый хохот. От неожиданности сердце чуть в пятки не провалилось. Если кто не знает, что это такое, может и помереть со страху. Но я-то знаю – это белая куропатка. Тоже токует.

Два прыжка – стоп… Два прыжка – стоп…

Уже светает. Гаснут звезды, белесый свет разливается окрест. Отчетливей проступают очертания деревьев, и уже можно без труда различить узоры красноватого мха на вытаявших из-под снега островках.

Протяжные трубные звуки разнеслись по болоту – это проснулись журавли. А вот и сами они: несколько больших длинношеих птиц с криками поднялись над вершинами сосен и пролетели неподалеку. Их черные силуэты четко выделяются на бледно-голубом небе. Длинные ноги смешно и нелепо болтаются, словно жерди. Решили размяться после ночевки или спугнул кто?

А глухарь уже где-то рядом. Сейчас надо быть особенно осторожным: под каждую песню – только шаг.

Азартно поет глухарь, песню за песней рассыпает. Но вдруг поперхнулся, смолк. Стою, жду, когда снова ударит, а он молчит, выжидает чего-то. Как назло встал неудобно: одна нога чуть не по колено ушла в сырой мох, другая зацепилась за корневище – ни туда, ни сюда. И не переступить никак, пока снова не запоет.

Тихо стою, не шевелюсь. Слышу, как неподалёку токуют еще два глухаря. Тетерка квохчет. Где-то в поднебесье барашком блеет бекас. Чуфышкают косачи… А мой глухарь все молчит. Нога онемела уже, мелкой дрожью взялась от напряжения. Мочи нет больше терпеть. Чувствую, еще пару минут и не выдержу…

Наконец, видно, надоело глухарю молчать, снова защелкал.

Один шаг – стоп… Один шаг – стоп…

Смотрю внимательно вокруг – где-то здесь должен быть. Ага, вот он! Сидит в вершине небольшой сосенки, голову задрал, хвост веером распустил, крылья свесил и выдает песню за песней. Апогей каждой – последнее колено, тот самый момент, когда теряет осторожная птица слух и зрение, стремясь выплеснуть то, что теснит и распирает грудь. Одним слышится здесь скырканье, другим – точение; мне же всегда казалось, что это страстный шепот. Переступает с ноги на ногу глухарь, ходит взад-вперед по ветке, потряхивает бородкой в азарте и, содрогаясь всем телом, издает странные звуки, словно шепчет о чем-то осипшим, сорванным голосом. А о чем еще можно шептать в это весеннее утро? Конечно, о любви!

И жажда любви оказывается сильнее чувства самосохранения.

У него был шанс спастись, но он не использовал его. Я поднимаю ружье и нажимаю на спуск. Ломая ветви, глухарь падает вниз.

Вот и все… Смолкает гром выстрела, и сразу накатывает усталость. Позади бессонная ночь, переживания, страхи, пьянящее чувство азарта. Впереди – дорога домой.

Согнувшись под тяжестью рюкзака, я буду долго брести лесом, потом, в ожидании поезда, сидеть на вокзальной скамье, сквозь дремоту слушать неторопливые разговоры местных старушек. И на вопрос кого-нибудь из знакомых – как, мол, успехи – отвечу: «Как обычно…»

Всю зиму мой приятель Леха донимал рассказами о чудесной реке Порме и до того довел, что стала она по ночам сниться. Еще лежал снег, а мы уже вовсю готовились к рыбалке: мастерили самодельные блесны из латуни и бронзы, правили крючки, приводили в порядок снаряжение.

Наконец время пришло, и солнечным майским утром мы отправились на реку. С нами за компанию поехали еще двое – Анатолий и Александр – тоже заядлые рыбаки и охотники.

Выехали на двух тяжелых мотоциклах. Подпрыгивая на ухабах, стремительно неслись по просохшей грунтовой дороге. Тугой теплый ветер хлестал в лицо, тревожил забытыми за зиму запахами. Листья только-только начали распускаться, и деревья стояли окутанные нежно-зеленой дымкой. Солнце слепило глаза, небо сияло голубизной. От скорости и избытка чувств хотелось петь или кричать, что есть мочи.

Долго ли, коротко ли, а доехали мы до таких мест, что дальше на технике двигаться стало невозможно. Пришлось спешиться и топать пешком.

Сначала шли старыми вырубами, потом уткнулись в болото. Пружинил под ногами влажный мох, хлюпала вода, а мы все шли и шли. Казалось, болото никогда не кончится: в какую сторону ни глянь, везде один и тот же пейзаж – редкие невысокие сосенки, вросшие в мох.

Ласковое утреннее солнце было не узнать. Сейчас оно жгло невыносимо. А мой зимний железнодорожный «гудок», подбитый искусственным мехом, так и притягивал его лучи. Но мало того, что одет я был явно не по сезону, так еще, вдобавок к тяжелому рюкзаку, как самый молодой и выносливый, нес в руках трехлитровую банку с карасями. Мы собирались ставить «крюки», а карась – лучший живец для щуки. Это вам любой рыбак подтвердит. И потому я терпеливо сносил все тяготы и лишения, но банку с карасями не бросал.

Порма возникла неожиданно – по крайней мере, для меня. Ведь я один из всех был здесь впервые. Речка как речка – ничего особенного. Много таких в наших местах: с шумными перекатами, тихими омутами и непроходимыми лесными завалами по берегам.

Мы разделись до пояса и, черпая пригоршнями холодную воду, остудили разгоряченные тела. Освежившись, Анатолий захватил спиннинг и пошел на разведку. Александр и Леха разожгли костер, поставили кипятиться чай. А я уселся на берегу и принялся ошкуривать длинное и тяжелое удилище для своей «трясухи».

Что такое «трясуха»? Для людей несведущих объясню. Это все равно, что обыкновенная удочка, только без поплавка, с толстой леской, тяжелым грузилом и огромным крючком, лучше – «двойником». На крючок за спинку насаживается рыбка, причем так, чтобы жала крючка не было видно. Легким подергиванием удилища ее приводят в движение. У опытных рыболовов рыбка движется как живая, и щука, не в силах устоять перед искушением, хватает приманку.

Из всей нашей компании только я решил промышлять этим старым дедовским способом. Остальные предпочли спиннинг.

– Э-э-э! Братия, чай готов! – объявил на всю округу Леха, сложив рупором ладони.

Я поспешил к костру. Котелок, в котором свободно могло уместиться полведра, был уже снят с огня. На расстеленной газете лежала нехитрая снедь.

Из-за прибрежных кустов показался Анатолий. В одной руке он держал спиннинг, в другой – небольшую щучку. Подошел, бросил рыбину в траву.

– Ну, ты даешь! – искренне изумился я. – Так быстро!?

– Долго ли умеючи… – с улыбкой ответил он и, достав из рюкзака плоскую алюминиевую фляжку, подсел к нам. – Давайте с устатку и для аппетита.

Анатолий разлил по кружкам бледно-фиолетовую жидкость.

– Что это? – насторожился я, всегда с подозрением относившийся к самодельным напиткам.

– Пей, не отравишься, – успокоил он меня. Я отхлебнул сладковато-терпкую брагу, сделанную, как оказалось, из черничного варенья. Ничего, пить можно. Легкий хмель ударил в голову. Я достал сигареты, прикурил от уголька.

Хорошо в это время в лесу. Птицы поют на все лады, природа расцветает и, самое главное, – ни комаров, ни мошки. Через пару недель уже так спокойно не посидишь – загрызут, если без мази.

– Ну, пошли, что ли?

– Пошли…

Остатками чая Леха залил костер, и мы двинулись по реке.

Несмотря на все наши старания, в первые полчаса никому обрыбиться больше не удалось. С шумными всплесками ложились в воду блесны, тарахтели спиннинговые катушки, я тоже старательно хлестал своей удой, но все было напрасно.

Наконец шедший позади Александр возбужденно воскликнул: «Есть!». Немного погодя поймал щучку и Леха. И только у меня даже поклевки не было.

Но не успел я огорчиться, как возле своего живца увидел бурун и почувствовал легкий толчок в руку. Конец удилища послушно согнулся, леска натянулась струной, но я тут же ослабил натяг, и она, провиснув, кольцом легла на воду.

Щука, однако, не захотела сразу заглатывать добычу, и пошла на середину реки. Леска снова натянулась, удилище задрожало в руках. Еще немного, и хищница, почуяв подвох, бросит приманку. Я подсек – и в ту же секунду ощутил на том конце волнующую тяжесть. Пытаясь поднять рыбину из воды, я, что есть силы, тянул ее вверх, но щука упрямо не хотела выходить на поверхность. Согнутое в дугу удилище металось из стороны в сторону, леска резала воду… Наконец моя взяла: блеснув желтоватым брюхом, с широко раскрытой пастью и распущенными плавниками, хищница вылетела из воды и, освободившись от крючка, шлепнулась на берег. Бросив удилище, я схватил ее за жабры…

Банка моя с карасями потихоньку пустела: через каждые триста-четыреста метров мы ставили «крюки». Острым топориком Анатолий рубил молодое деревце, стесывал ветки и втыкал получившийся кол в берег. Потом, с ловкостью фокусника, извлекал из банки живца, и спустя несколько секунд рыбка уже плавала в реке, с торчащим из жабр «двойником». Далеко от колышка карасю не давал уплыть тонкий шелковый шнур, намотанный на проволочную рамку и закрепленный таким образом, что размотать его могла лишь щука.

Наконец, когда все «крюки» были поставлены, мы устроили привал. Кипятили чай, потрошили пойманных щук – их у нас было уже больше десятка. Жаль портить такую красоту, хотелось привезти домой нетронутыми, но погода стояла теплая, и за сутки рыба могла испортиться.

Чищеных щук пересыпали солью, переложили травой и убрали в один из рюкзаков, предварительно освободив его от содержимого. Теперь будем таскать его по очереди.

Банка с карасями меня тяготила, но и бросать было нельзя: ловлю я на живца, а не на блесну… Леха предложил выход – порыбачить на щучью кишку. Я тут же решил попробовать.

Пока все пили чай, я спустился к реке и, не очень-то надеясь на успех, начал экспериментировать. К моему удивлению, после нескольких забросов последовала поклевка, и я с торжествующим криком вытащил из воды щуку килограмма на полтора.

Оказалось, что ловить на новую наживку даже лучше: если раньше нередко случались сходы, то тут щука садилась намертво. Выпустив в реку оставшихся карасиков, я освободился наконец от осточертевшей банки и налегке быстро пошел вперед.

Вначале впереди были слышны голоса, но после того, как спрямил несколько поворотов, все стихло, и я оказался в одиночестве.

Чем дальше уходил я по Порме, тем чаще попадались мне следы пребывания бобров: старые и новые плотины, перегораживающие реку, высокие пеньки, похожие на торчащие из земли очиненные карандаши; многочисленные отпечатки перепончатых лап на берегу. Я еще ни разу не встречался с этими зверьками. Вот бы, думаю, увидеть хоть одного.

Вдруг слышу свист – словно кто-то окликает с того берега: «Фю-ю-ю!» Остановился, посмотрел – никого… Что за дела? Только пошел, снова: «Фю-ю-ю!» Кто-то грубо, на низких тонах свистит, а на глаза показываться не хочет. Но кто?

И только когда я услышал неподалеку знакомую, тонкую и чистую мелодию рябчика-самца: «Ти-и, та-а-а! Ти-и, ти-ти-та…», понял, кто меня дурил. Это же самка рябчика! Как я сразу не догадался?

Присев на сухую кочку, я вытянул натруженные ноги и стал слушать, как пересвистывается пестренькая курочка с хохлатым лесным петушком. Вскоре жениху надоело общаться на расстоянии, и он начал потихоньку сближаться: просвистит заливисто, услышит ответ и перелетит. Снова свистнет – и снова перелетит.

Метрах в двадцати от меня, склонившись к самой воде, над рекой нависла старая сосна. Выпорхнув из чащи, рябчик сел на нее, важно прошелся по стволу к вершине, неспеша переступая лапками, кивая головой на каждый шаг, и, открыв клюв, просвистел свою песню. Выдохнув последнюю ноту, приподнял хохолок на макушке и, потешно склонив голову набок, внимательно прислушался. Подружка не замедлила с ответом. Не дослушав ее, рябчик сорвался с места и исчез среди деревьев.

Я хотел встать и идти дальше, но вдруг заметил плывущий по реке темный предмет: то ли сушину, то ли кусок коры. Несколько секунд я сопровождал его глазами, пока не сообразил – плывет-то против течения!.. Когда расстояние сократилось, стало ясно, что это бобр. Я замер, боясь пошевелиться.

Не замечая меня, зверек долго плавал рядом: переворачивался на спину, кувыркался, нырял, кружил по воде. Я смотрел на него с тихим восторгом. Надо же, захотел увидеть – и на тебе! Да еще так близко…

Неизвестно, сколько бы еще это продолжалось, но какая-то букашка села мне на лицо и, щекоча, стала пробираться к уху. Я не выдержал и легонько шлепнул ее ладошкой.

Бобр среагировал мгновенно! Широким, как весло, хвостом он сильно ударил по воде и в ту же секунду исчез. Я долго ждал, надеясь, что он вынырнет, но осторожный зверек так и не появился.

За поворотом послышались голоса, и вскоре я увидел своих спутников. Они шли по противоположному берегу.

– Эй, вы как туда попали? – удивленно воскликнул я.

– По завалу перешли, – ответил Анатолий.

Они присели напротив меня на высоком берегу. Мы покурили, и я рассказал им про бобра. Потом Александр и Анатолий пошли дальше, а Леха размахнулся спиннингом и метнул в мою сторону блесну. Она упала в воду в нескольких шагах от меня, и почти сразу за всплеском раздались ругательства:

– Зацепил, так-перетак! Зар-р-раза!

Леха дважды дернул спиннингом, но блесна не шла. Я уже прикидывал, чем помочь приятелю, и тут вдруг затрещала катушка. Леха опешил и робко предположил: «Кажется, это не зацеп…» Конечно, какой уж тут зацеп, когда того и гляди спиннинг из рук вырвет.

Леха начал потихоньку подматывать леску. Щука отчаянно сопротивлялась, но понемногу уступала. До самого берега она ни разу не поднялась на поверхность, шла все время возле самого дна. Подтащив добычу, Леха одним рывком выбросил ее на берег. Издали щука показалась мне черной, словно головешка, и толстой, как полено.

В одиннадцатом часу вечера мы вышли к старой лесной избушке, по окна вросшей в землю. Тут и решили заночевать. Но прежде чем остановиться, в ближайшем омуте бросили небольшую сеть – авось что-нибудь к утру попадет.

Вскоре на берегу запылал огонь, и каждому из нас нашлось дело: один потрошил рыбу, другой чистил картошку, третий рубил сушняк, четвертый таскал его к костру.

Когда уха была почти готова, Александр заправил ее лавровым листом и, шумно прихлебывая с ложки горячий бульон, загадочно произнес: «Чего-то в супе не хватает». Затем полез в рюкзак и извлек оттуда бутылку «Пшеничной».

Поужинав, стали укладываться спать. Все, кроме меня, решили ночевать в избушке. Я остался у огня и, как оказалось, не ошибся. Под утро, постукивая от холода зубами, продрогшая команда дружно высыпала из избушки и окружила костер. Какой уж тут сон…

Я встал, огляделся. Было уже светло. За ночь температура упала ниже нуля, и все вокруг побелело от инея. Над рекой поднимался туман.

Взяв котелок с остатками вчерашней трапезы, я отломил кусок черного хлеба и, стал есть, не разогревая. Холодная уха была похожа на застывшее желе: воткни ложку – не упадет.

Прежде чем двинуться дальше, проверили сеть. Улов оказался неплохим: кроме двух десятков крупных желтоглазых ельцов, в капроновых ячеях запуталось несколько щучек.

Все дальше уходили мы по реке, и с каждым километром она становилась шире и полноводней. Щука брала жадно, и вскоре Александр, несший рюкзак с рыбой, взмолился:

– Все, мужики, больше не потяну. Оставляйте улов у себя…

На одном из поворотов вспугнули пару журавлей. Они подпустили на удивление близко, и когда с внезапным шумом поднялись, я невольно вздрогнул. Утренний туман искажал очертания предметов, скрадывал расстояние, и поэтому летящие над рекой птицы походили на гигантских доисторических существ. Они были настолько огромными, что казалось, будто крылья их задевают деревья, стоящие по берегам.

Часов в десять утра, остановившись на очередной привал и, попив чайку, решили возвращаться. Чтобы не петлять по реке, пошли напрямик. Долго тащились лесом, старыми и новыми вырубами и, наконец, снова вышли к реке – надо было забрать расставленные «крюки».

Почти на всех запас лески был размотан. Мы уже сняли несколько приличных щук, когда увидели нечто необычное: здоровенный кол, к которому была привязана снасть, ходуном ходил из стороны в сторону. Кто-то невидимый из глубины речного омута что есть силы, дергал за шнур.

Некоторое время мы стояли, переглядывались многозначительно, пытаясь хотя бы приблизительно определить размеры чудовища. Потом Анатолий решительно взялся за кол и, выдернув его из земли, с силой потянул на себя. Но сопротивление на том конце было настолько сильным, что он не смог отвоевать у рыбины ни сантиметра. Так и тянули они, каждый в свою сторону, словно соревновались в перетягавании каната. Впрочем, длилось это недолго. Анатолий вдруг почувствовал слабину и принялся быстро выбирать леску руками.

Мы удивились, когда из воды показалась килограммовая щука. Пока соображали, что бы это значило, Анатолий взял добычу в руки и крикнул: «Чуть напополам не перегрызла! Здоровая, видать, крокодилина…» И мы поняли, что щука, которую он держит в руках, всего лишь «живец», выдернутый из пасти водяного монстра. Разгадка была простой: щука проглотила карасика, а ею, в свою очередь, решила позавтракать более сильная соплеменница.

В прибрежных кустах наткнулись на рыбацкую избушку. Из любопытства заглянули внутрь и увидели… картины на стенах. Кто он, этот неизвестный художник? Зачем увез в глухомань свои творения, где не только ценителя живописи – человека встретишь не часто. Ответа на эти вопросы мы так и не получили.