Текст книги "Белый, белый снег… (сборник)"

Посреди небольшой поляны, покрытой изумрудным ковром молодой травы, расцвеченной золотистой россыпью цветов одуванчика, стоят, сбившись в тесный круг, белоствольные красавицы-березы. Ветви их накрепко переплелись между собой, и оттого походят они на взявшихся за руки подруг, готовых вот-вот закружиться в веселом хороводе. Бродяга-ветер играючи теребит тончайшие, насквозь просвечивающие завитушки бересты на рябых стволах, полощет в небесной сини ярко-зеленую листву…

Снова я среди вас, березы моего детства. Вы почти не изменились с тех пор. Так же, как и много лет назад, шелестит молодая листва в пышных кронах, так же гибки ветви и белы стволы, лишь кое-где от зимней стужи да летнего зноя по истершемуся глянцу бересты пролегли глубокие трещины, которые выдают возраст деревьев, как выдают возраст морщины на лицах людей.

Все здесь по-прежнему. Вот только я стал совсем другим; вырос, повзрослел и навсёгда ушел из детства.

Усилием памяти пытаюсь воскресить прошлое… Словно сквозь призрачную дымку, вижу себя, белобрысого карапуза, с любопытством постигающего окружающий мир. Широко открытыми глазами смотрю вокруг, пораженный обилием красок, запахов, звуков. Деревья, сомкнувшись над головой, бросают на землю густую прохладную тень.

Я впервые так далеко от дома, и радостное чувство свободы и какого-то необъяснимого восторга не оставляет меня. Привычный мне мир утратил границы, распахнулся, сделался огромным. Все вокруг для меня ново, все мне хочется посмотреть, потрогать руками.

Внимание мое привлекает маленький серый комочек наполовину торчащий из берестяного свитка. Поднимаясь на носки, тянусь к нему рукой, непослушными пальцами пытаюсь выколупнуть его оттуда. Но едва я дотрагиваюсь до него, как безобидный серенький катышек превращается вдруг в страшного злого зверя, который с удивительным проворством выскакивает из своей ухоронки и, уцепившись за палец, бежит по нему, по тыльной стороне ладони, торопливо перебирая мохнатыми уродливыми лапками.

Взвизгнув от неожиданности, стряхиваю чудовище со своей руки и, заливаясь слезами, бросаюсь к отцу, надеясь обрести в нем защиту. Отец успокаивает меня и, взяв за руку, ведет к тому месту, откуда я был обращен в бегство ужасным зверем. Всмотревшись в траву, он наклоняется и поднимает пузатое страшилище, отчаянно шевелящее многочисленными лапами.

– Это паук, – улыбаясь, говорит отец. – Смотри, он совсем не страшный. Он не кусается и сам тебя боится. Дай руку…

Отец берет меня за руку и кладет паука на ладонь. От страха все холодеет у меня внутри. Окаменев, смотрю, как семенит пузатый уродец по моей ладошке, по плотно прижатым друг к другу пальцам, как, добежав до края, падает вниз.

Вздох облегчения вырывается у меня из груди. Я шмыгаю носом, и пытаюсь улыбнуться, не осознавая еще, что вот сейчас я, наверное, впервые в жизни, переступил через страх, одержал над ним маленькую победу.

Сколько времени прошло с тех пор: мгновение, вечность? И вот уже дочь моя гладит маленькой ладошкой шершавые стволы берез, и я смотрю на нее с высоты прожитых лет и улыбаюсь понимающе, чуть снисходительно, как когда-то смотрел на меня и улыбался мой отец.

Названия этой маленькой станции через десяток лет, наверное, никто бы и не вспомнил, если бы не дачный поселок, выросший здесь буквально на глазах. В начале восьмидесятых окна маленького тесного магазинчика и старого железнодорожного вокзала с выцветшей надписью «Зарученье» крест-накрест забили нестругаными досками, а немногочисленных жителей двухэтажного деревянного дома переселили в районный центр.

Сейчас от стоящих здесь когда-то построек не осталось и следа. И хотя неподалеку кипит беззаботная дачная жизнь, отчего-то грустно смотреть на этот заброшенный, поросший травой пустырь.

Вечереет. Серые сумерки опускаются на округу. Низкое осеннее небо сеет мелкую дождевую пыль. На дачных участках, несмотря на сырость, жгут картофельную ботву, и горький дым низко стелется над землей.

Многое связывает меня с этим маленьким полустанком. Когда-то здесь жил мой одноклассник и друг. Вернее, тут жили его родители, а сам он, поскольку учился в школе, обитал в интернате. Но мы часто вместе наведывались сюда.

Сколько грибов было в здешнем лесу! Сразу за выгоном шутя можно было наломать корзину бурых, почти коричневых подосиновиков или розовых крепких волнушек.

А рыбалка!.. Много зорь встретили мы на озере под названием Лещево, где сроду не водилось лещей, зато шуки было достаточно.

Без труда наловив живцов в ближайшей заводи, отправлялись на лодке к заветным местам. Я сидел на веслах, а друг мой, вооруженный предлинным удилищем, с миллиметровой леской и крючком, которого, казалось, должна была испугаться даже акула, стоял в носу нашего утлого суденышка и без устали хлестал своей снастью направо и налево.

Поклевка всегда следовала неожиданно. Я узнавал о ней по напрягшейся спине моего приятеля и сдавленному горячему шепоту: «Взяла-а…» Дав хищнице как следует заглотить живца, он делал подсечку – и начиналась борьба. Согнутое в дугу удилище билось в руках, леска резала воду; бульканье, плеск… Наконец толстобокая, в золотистых звездочках щука переваливалась через борт и, крепко прижатая к днищу лодки, шумно шлепала мокрым хвостом по облупившимся доскам, как бы признавая свое поражение.

…Приходила осень и приносила с собой новые радости и забавы. В то время мы просто бредили охотой. Бывало даже – да простят нас строгие учителя! – сбегали с уроков, не в силах устоять пред зовом благородной страсти.

Закинув за плечи одноствольные ружья, прихватив с собой пару бутербродов и пяток патронов на двоих, отправлялись в расцвеченный яркими красками лес. Охваченные желтым пламенем, словно гигантские свечи, сгорали березы; оранжевыми факелами полыхали осины; краснели рябины, увешанные багровыми гроздьями спелых ягод; изумрудной зеленью светились сосны и ели; и над всей этим многоцветьем разливалась васильковая синь холодного чистого неба.

Брели потихоньку старым лесным волоком. Гончая собака по кличке Муха прилежно обнюхивала землю, ворошила мокрым черным носом опавшую листву. Наткнувшись на свежий заячий след, она протяжно и тонко заливалась флейтой, потом голос ее грубел, но оставался по-прежнему звонким: казалось, кто-то невидимый бьет в серебряный колокол: «Бам-бам! Бам-бам!»

Далеко разносилась эта музыка в прозрачном и неподвижном осеннем воздухе. Горели глаза, подрагавали руки, сжимающие ружье, и хотя в школе проходили совсем не это, вспоминались пушкинские строки: «И страждут озими от бешеной забавы, и будит лай собак уснувшие дубравы».

Гон приближался и уходил вдаль, кружил на месте и петлял в буреломе. С непривычки трудно было найти верный лаз и перехватить зайца. Случалось, мы возвращались из лесу, так ни разу и не пальнув. Но нас это особо не огорчало. Зато когда улыбалась удача, мой друг доставал охотничий нож и острым лезвием делал на прикладе глубокий надрез-отметину, как Дерсу Узала, добывший сохатого или медведя. То-то потом было разговоров в школе!..

Зимой здесь становилось тоскливо. Жизнь на полустанке, и без того не отличавшаяся особым разнообразием, казалось, замирала совсем. С тех далеких дней остались в памяти, разрисованные морозными узорами окна; снег, отражающий мерцание далеких холодных звезд; потрескивание дров в круглой железной печи и тишина, прерываемая лишь грохотом вечно спешащих куда-то поездов.

О наступлении весны местные жители догадывались не только по календарю. Выйдя рано утром на крыльцо и вдохнув полной грудью свежий морозный воздух, можно было услышать, как на болоте с чудным названием Ледянка бормочут и чуфышкают косачи.

Повзрослев, мы все реже появлялись здесь. Последний раз собрались, чтобы отметить чей-то день рождения. Горел костер на берегу, эхом разносился над озером звонкий девичий смех. Мы катались на лодке, пили красное вино, пели песни и были, как мне кажется, счастливы…

Ничего этого уже нет… Не токуют косачи на Ледянке, заметно поубавилось рыбы в озере; на месте станционных построек и двухэтажного жилого дома – поросший травой пустырь. Нет и друга моего – пал от ножа в пьяной драке.

Есть только этот промозглый вечер, кромешная тьма, да стон ветра в провисших проводах. И пахнет дымом, как на пепелище…

Снег уже давно сошел, а весна как будто и не торопилась доводить свое дело до конца. Словно сказочной «мертвой водой» окропила она заснеженную землю, и снег умер; и чтобы пробудить ото сна оцепеневшую природу, отправилась весна за «живой водой», да, видно, заплутала где-то.

И стоят молчаливо леса, содрогаясь под порывами холодного северного ветра, сиротливо чернеют поля, наводя уныние и тоску, и сыпет, сыпет белой колючей крупой хмурое низкое небо.

Но однажды, проснувшись, вдруг замечаешь, что все вокруг наполнено каким-то особенным, радостным светом. В распахнутую форточку вместе с теплым весенним ветром врываются звонкие голоса играющей во дворе ребятни, оглушительный гам ошалевших от тепла воробьев, звуки далекой ритмичной музыки. И на полу, стенах, потолке – всюду веселые солнечные блики.

День-два – и не узнать преобразившуюся природу. Как вода, прорвавшая плотину, стремительно и неудержимо кипит, бурлит и торжествует таившаяся до времени сила.

В такие дни нельзя усидеть дома, и я, собрав нехитрые рыбацкие пожитки, подхваченный этим бурным потоком, оказываюсь в тихом глухом уголке, на берегу лесной реки.

Оставив рюкзак под раскидистой старой елью, развожу костер, вешаю на таганок котелок с водой и, пока она закипает, готовлю рыбацкие снасти. Потом, не спеша, пью крепкий чай, слушаю разноголосый птичий гвалт.

Велики ли пичуги, а что вытворяют?! Весь лес звенит от их неистовых песен. Пойте, ведь немного времени отпущено вам для радости. Загрубеет клейкий душистый лист, встанет в полный рост трава, и стихнут, потеряют страсть ваши песни.

Рыбацкий азарт подзуживает немедля бежать к воде, но я, сопротивляясь ему, нарочно, не торопясь, разгибаю бродни, заливаю костер и, прихватив легкое бамбуковое удилище, спускаюсь к реке.

Неширокая, спокойная летом, сейчас она неузнаваема. Гремит, клокочет на перекатах, несет вниз по течению обломанные ветки, прошлогодний сухой тростник, клочья грязно-желтой пористой пены. Кое-где, на широких плесах и возле омутов, река замедляет свой бег, собирается с силами, отдыхает.

К одному из таких мест и бреду я, осторожно ступая, стараясь не зачерпнуть голенищем студеную воду.

Добравшись, достаю из жестяной банки шустрого дождевого червя, сажаю его на крючок и, взмахнув удилищем, забрасываю снасть. Легкий красно-белый поплавок из гусиного перышка устремляется по течению. Затаив дыхание, слежу за ним, ожидая поклевки.

Неспешно скользит он по речной глади, попадает в водовороты, кружится, плывет дальше. Благополучно миновав омут, поплавок ложится набок – запас лески иссяк. Еще и еще проводка – безрезультатно.

Я начинаю терять терпение: как же так, неужели придется уехать ни с чем? Досадую, но глаза неотрывно следят за поплавком, а в душе теплится надежда.

Ага, вот!.. Поплавок вздрогнул и тихо затонул. Подсечка, недолгая борьба – и тяжелый, серебряный слиток мокро шлепается в ладонь.

Освободив от крючка, опускаю рыбину в сумку, закрепленную на груди. Делаю новый заброс, и спустя некоторое время еще одна бьется в моей сумке.

Крупная ровная плотва берет жадно, и я, отдавшись рыбацкой страсти, забываю обо всем на свете.

Состояние отрешенности прерывают частые всплески воды. Из-за поворота реки показывается человек в защитного цвета плаще и блеклой армейской фуражке. В руках у него длинное телескопическое удилище. Он идет в мою сторону, и, пока приближается, успеваю как следует его рассмотреть: пожилой мужчина, почти старик, хотя назвать его стариком язык не поворачивается – бодр, подтянут, чисто выбрит, на висках серебрятся седые, коротко стриженые волосы; лицо, посеченное морщинами, сохранило румянец, свойственный людям некурящим. Приветливо улыбнувшись, незнакомец здоровается. Я холодно киваю в ответ, недовольный тем, что пришел посторонний и нарушил мое уединение.

– Молодой человек, – обращается он ко мне, – не найдется ли у вас наживки? Свою всю извел…

Приятный баритон и располагающая улыбка делают свое дело. Вспыхнувшее было раздражение, тает. Широким жестом делюсь наживкой.

Старый рыбак благодарит, отходит недалеко, закидывает удочку.

Стоим, перебрасываемся ничего не значащими фразами. Проходит немного времени, и мне кажется, что мы с ним давно знакомы. Вежливый дед симпатичен мне. Его разговорчивость не утомляет. Он не из той породы говорунов, что сорят словами, как шелухой от семечек. Манера говорить и умение держаться выдают в нем человека бывалого, знающего себе цену.

Постепенно узнаю, что он отставной военный, живет в столице. Когда-то, много лет назад, служил в этих местах и сейчас вновь приехал сюда отдохнуть на природе, потешить душу хорошей рыбалкой. Приехал не один – с напарником, но тот с утра еще ушел со спиннингом по реке и до сих пор не вернулся.

За разговорами незаметно летит время. Наступает вечер. Тускнеет яркое голубое небо. Солнце, став похожим на спелое яблоко, краснея все больше и больше, тяжело склоняется к горизонту.

Где-то рядом, в густом прибрежном кустарнике, прокуковала и смолкла кукушка. Тотчас за рекой эхом отозвалась другая. На маленький, не залитый водой островок, прилетел кулик. Приседая на тонких ножках, забегал по крохотному клочку земли, оглашая окрестности звонким криком: «Киви-киви-киви!» Побегал, потыкал носом прибрежный ил и улетел.

Со свистом разрезая воздух сильными быстрыми крыльями, призывно жвякая, над самыми нашими головами пролетел нарядный селезень.

– Ах, красавец, какой! – восторгается старый рыбак и, провожая взглядом удаляющуюся птицу, добавляет:

– Невесту ищет…

Я согласно киваю.

Внезапно рядом раздается сдавленный возглас и вслед за тем – шумный всплеск воды. Обернувшись на странные звуки, вижу застывшего в напряженной позе деда и согнутое в дугу упругое удилище. Струной натянутая леска, гуляя из стороны в сторону, со звоном рассекает воду.

Внимательно слежу за поединком. Сумеет ли старый рыбак выйти из него победителем, или фортуна окажется на стороне рыбы, и она, рванув вглубь, оставит на память о себе обрывок лески или обломок удилища?

Спустя некоторое время исход борьбы становится ясен. Дед не суетится и не спешит. Умело работая катушкой, он не дает рыбине слабины и вместе с тем не позволяет оборвать леску. Наконец, ослабевшая, она покорно всплывает, и на поверхности воды, освещенной заходящим солнцем, лилово вспыхивает ее зеркальный бок. Отступая назад, рыбак выводит добычу на отмель, подтягивает к ногам и, наклонившись, цепко хватает за жабры.

Язь… Да какой! Весь в малиновом серебре, подрагивающий алыми плавниками, еще не остывший от долгой борьбы.

Дед улыбается, лукаво щурясь: знай, мол, наших…

Издалека, с той стороны, откуда пришел мой недавний знакомый, доносится протяжный свист.

– Семеныч пришел, – говорит старый рыбак и, обернувшись ко мне, предлагает:

– Пошли к нам, будем уху варить.

Я отказываюсь.

– Ну, как знаешь… – роняет он и уходит. В наступившей тишине еще долго слышатся мерные всплески воды, но потом и они затихают.

«Избушка-избушка, встань к лесу задом, ко мне передом!» Помните, из сказки? Есть такая и у меня, вернее – была… Много раз укрывала она от непогоды, давала пристанище и ночлег. Но однажды пришел, а на месте ее одни головешки. Сгорела…

Сюрприз был, конечно, не из приятных: мало того, что омрачено открытие охоты, так еще предстояла ночь у костра – других избушек поблизости я не знал. Ночевка на свежем воздухе для меня дело привычное, однако, собиралась гроза, и перспектива провести ночь под открытым небом не очень-то прельщала. Но что делать? Надо было искать выход.

Я вырубил длинную жердь, закрепил ее между двумя елочками, сверху навалил ивовых прутьев, прикрыл их еловыми «лапами». Получилось что-то вроде шалаша. Забравшись в это сооружение, я сунул под голову рюкзак, рядом положил ружье и приготовился ко сну.

Смеркалось. За озером, в той стороне, куда обычно прячется солнце, глухо ворчала гроза. Раскаты грома были едва различимы, зато молнии совсем близко ослепительными сполохами вспыхивали в черном небе, чертили мудреные огненные зигзаги, освещая окрестности дрожащим неровным светом. Ветер утих, все живое примолкло, сильнее запахло лесом, и я понял: надежды на то, что грозу пронесет – нет.

Стихия обрушилась внезапно… Ярко-ярко сверкнула молния, с шелестом скользнув от неба к земле, и тут же, почти без паузы, раздался такой грохот, что показалось, будто небо раскололось. Ветер ударился о кроны деревьев, и они застонали, раскачиваясь и роняя обломанные ветви. Издалека донесся звук, похожий на шум приближающегося поезда – это стеной надвигался дождь. Сотрясая стены моего убежища, потоки воды хлынули с небес, сверху закапало… Ах, избушка-избушка, вот когда вспомнишь тебя добрым словом!

Под шум дождя хорошо думается, и, чтобы как-то отвлечься, я ударился в воспоминания.

Обычно я бывал здесь один, но иногда заносило какого-нибудь рыбака или охотника, и мы вместе коротали ночь. Лесная избушка – все равно, что купе в вагоне: совершенно чужие люди сходятся, болтают о том, о сем, откровенничают, но приходит утро, и они расстаются, чтобы никогда больше не встретиться. Кого-то из случайных знакомых забываешь сразу, кого-то помнишь долго. Ну, вот хотя бы этого деда…

* * *

Я сидел за столом и хлебал суп из котелка, когда раздалось вежливое покашливание, и вслед за тем отворилась дверь.

– Есть кто живой?

Через порог переступил невысокий пожилой мужчина. Он бросил в угол черный клеенчатый мешок, скинул рюкзак, брезентовую куртку-ветровку и подсел к столу.

– Как звать-то?

Я представился.

– А меня – Викентий Тимофеевич. Один?.. Ну и ладно.

Сначала я подумал, что он тоже охотник, но у него не было с собой ружья. Рыбак? Но что делать на озере в эту пору? Был конец сентября, с деревьев вовсю осыпался лист, дни стояли серые и холодные; не сегодня-завтра снег полетит – какая тут рыбалка…

В углу, в клеенчатом мешке, что-то заворочалось. Перехватив мой удивленный взгляд, гость усмехнулся:

– Вишь, едрит-твою, никак не успокоятся.

Я заглянул в мешок. Вот это да! Две здоровенные щуки и три приличных окуня.

– В сети?

– На крюки.

– Неужели?

– Да. Живцов вот только наловить проблема, а хищники, те берут хорошо: крюк наживил, не успел отъехать, смотришь – уже разматывает. Жирует рыба перед ледоставом.

Попили чаю, стали укладываться спать. Мой сосед, примостившись на нарах, что-то отстегнул возле колена, и я услышал глухой, тяжелый удар об пол. Не может быть! Я даже привстал… У него не было одной ноги.

– Чего смотришь? Не видал еще такого: с деревянной ногой, а все по лесу бегает. Ха-ха!

Я был удивлен, если не сказать больше.

– Как же вы до озера добираетесь?

– Не часто я здесь и бываю. А когда нужно – зять на мотоцикле привозит. Высадит возле дороги, я и ковыляю потихонечку. Подойду, посижу, отдохну – и дальше… Мне спешить некуда.

Он задул свечу и прилег на нары.

– Воевали?

– Было дело…

– Расскажите.

– Да чего там рассказывать, забываться уже все стало.

– С первого дня? Или потом призвали?

– С первого, парень, с самого, что ни на есть первого. Как только война началась, в тот же день в нашу деревню человек из района приехал. Собрали всех возле сельсовета, объявили о мобилизации. Мне тогда девятнадцать лет исполнилось. Должен был еще весной призываться, но до особого распоряжения оставили… Сборы недолгими были. Приехали в райцентр, а на станции уже теплушки готовые стоят. Погрузились – и вперед, на Архангельск. Там кого куда определили. Я в отдельный лыжный батальон попал. Занятия, наряды, все как положено. Мне это быстро надоело. Скорей бы на фронт, думаю. О войне тогда никакого понятия еще не имел, все больше по книжкам представлял. Пацан еще, что тут говорить… Бывало, на политзанятиях сидим, а я мечтаю: вот попаду на фронт, проявлю там геройство, наградят меня медалью, а еще баще – орденом; а то ранят легко, да и в отпуск отпустят, и заявлюсь я в деревню этаким лихим парнем. Отбою тогда от девок не будет… Очень уж хотелось мне этого. Девки-то всегда меня любили меньше, чем я их. Ростом не вышел, наверное, поэтому… Ну и вот, глубокой осенью перебросили нас на передовую. Сгрузили с эшелона – дальше топайте пешком. Пешком так пешком, нам не привыкать. А фронт уже рядом, слышно как гремит в той стороне. Идем по дороге, а снег валит, валит – густо так. Все белым-бело вокруг. И, что удивительно, какое-то праздничное настроение появилось. Будто не на войну идем, а на парад, или учения там какие. Понятно дело: в теплушках отлежались, отдохнули, худо-бедно накормлены, одеты во все сухое – где там о плохом думать. Конечно, под ложечкой посасывало, но не от страха, а от неизвестности скорее. Страху-то еще неоткуда взяться было. Вот когда пришли на место да траншеи уже отрытые заняли, тогда немного запотряхивало. Но кому охота трусом казаться? Виду никто не подает. Ночь кое-как переночевали, а утром крещение получили. Откуда они взялись, я так и не понял: то ли в атаку с ходу пошли, то ли случайно напоролись? Никто ничего не командовал, вдруг справа и слева наши стрелять начали. Я еще подумал: как они знают, что это немцы? Может, это свои… Далеко, ни хрена не видно, все серое – снег-то за ночь почти весь растаял. По кому стрелять? Но тоже передернул затвор, долбанул пару раз за компанию. Потом только разглядел: как мыши – нет-нет, да и перебегут… Но бой длился недолго, ушли они. С собой унесли сколько-то, но те, что поближе, остались лежать. А у нас только двоих ранило. Ну, можно так воевать! Зря, однако, радовались. В скором времени такое началось, что словами не опишешь. Ты в землю жмешься, а она дрожит, как живая, вокруг все ходуном ходит, гул сплошной от разрывов. Вот где страху-то!.. Тут и маму родную, и Господа Бога, и кого только не вспомнишь. За пару дней наша рота наполовину уменьшилась. Вот тогда смертей навидался. Видел, что от людей после прямого попадания остается… А то ойкнет который-нибудь – и рана маленькая, словно гвоздем ткнули – а он гаснет, гаснет потихоньку. Глядь – и нет человека… Трепали нас сильно. Хотя главный удар был все же нанесен где-то южнее. Там они и прорвались. Пришлось нам с боями отходить. Потом меня ранило в руку. Отлежался в санбате и поехал учиться в сержантскую школу. К осени опять попал на передовую.

…Дрова в маленькой железной печурке прогорели, и сразу стало прохладно. Я встал, подбросил в топку сухих коротеньких поленьев и, присев на корточки возле «буржуйки», закурил.

– В атаку приходилось ходить?

– Приходилось.

– Страшно было?

– А ты как думаешь?! Бежишь так, что дыхание заходится, орешь во всю глотку невесть что, а внутри все напряглось, в мозгу одна мысль сидит: вот сейчас, вот сейчас… Как во время драки. Машешь, бывало, кулаками, а сам ждешь – вот-вот по физиономии прилетит. Только в бою пострашнее.

– Были еще ранения?

– Нет. Бог миловал, Больше ни разу за всю войну не задело. Я ведь не все на передовой был, случалось и в тылу сиживать.

– А ногу разве не на войне потеряли?

– Ногу-то?.. – Он замолчал. Мне показалось, что ему тяжело вспоминать об этом. – Ноги я уже после войны лишился… Наказание мне это – так я понимаю. Грех большой совершил – друга в беде бросил.

Он опять замолк. Мы лежали во тьме, слушали, как гудит в печи пламя, и скребутся мыши под полом. Я не спрашивал его ни о чем, ждал, когда он сам заговорит.

– Случилось это под Новый год, – начал он. – Я тогда уже семейным был, сынок у меня родился… Зашел вечером к Кольке Лаптеву. Он первый кореш мой был, со школы еще, не разлей-вода. Только воевали порознь, а так – всю дорогу вместе. И работали в одном лесопункте, и жили по соседству. В общем, зашел к нему в гости: сидим, выпиваем после работы. А жена его, Клавка, возьми и скажи: «У Порошиных-то, мол, опять Серега медведя убил» – «Ну и что, – говорю, – я тоже берлогу знаю! Завтра сходим с Коляном – вот тебе и жаркое к празднику». Колька смеется. Он тоже охотник был, знал: не так-то просто берлогу найти. Надо зверя с лета «пасти» и по первому снегу выслеживать. Хлопотное это дело, не каждый сумеет. А так, на шармачка, очень редко находят… По правде сказать, я и не знал, есть в той берлоге медведь или нет. Просто осенью, охотясь на рябчиков, набрел случайно. Медведь мог в нее и не лечь: говорят, он роет сразу несколько, а потом выбирает, которая лучше. Да и наследил я вокруг порядком… Ляпнул про берлогу просто так, а потом думаю: может, и в самом деле попробовать? Начал Кольку обрабатывать. Он поначалу отнекивался, но я уговорил. Раздавили еще бутылку, стали патроны снаряжать. Утром, чуть свет, я его разбудил. За деревней стали на лыжи и пошли… Берлогу едва обнаружили, так все снегом запало. Хорошо, в приметном месте оказалась. Глянули – а оттуда парок. Значит, залег зверь… Колька мне шепчет: «Давай Порошина позовем. Он все же опытней, да и надежней втроем-то» – «Слишком жирно твоему Порошину будет, – отвечаю. – А если одно место жим-жим, так и скажи». Взял я шест, заранее вырубленный, сунул с размаху в берлогу. Оттуда – ни гу-гу. Я еще пару раз с плеча саданул. И тут вдруг, словно взрыв: брызнул фонтаном снег, шест – в сторону, а из-под выворотня метнулось что-то большое и черное. «Бах!» – ударил Колька с одного ствола. «Пук!» – со второго… Патроны-то мы по-пьянке снаряжали: то ли пороху мало насыпали, то ли пыж положить забыли. Поди сейчас, разберись. Я и оглянуться не успел, как Колька под медведем оказался. Мнет его зверь, по снегу катает, а он кричит благим матом: «Стреляй! Стреляй!». До сих пор не пойму, что со мной случилось – словно затмение какое: вроде и войну прошел, и насмотрелся всякого, а тут… Короче, очнулся я далеко от этого места. Пришел в себя, отдышался – и завыл в голос. Хорошо, ружье утерял, а то б руки на себя наложил. Что наделал! Позор-то, позор какой! Нет, думаю, лучше уж смерть от зверя принять… Потащился назад. Смотрю, Колька мне навстречу ползет, след кровавый за собой на снегу оставляет. Меня увидел, хотел что-то сказать, да так и пал навзничь. Кинулся я к нему. А у него одежда вся изодрана, на лице кожа лохмотьями висит. С одной ноги все мясо спущено и кость торчит – белая-белая… Перетянул я ему ногу ремнем и поволок. Снегу по пояс, без лыж идти – гиблое дело. Но они возле берлоги так воткнутыми в снег и остались. Да и какие тут лыжи, с такой ношей! Сколько я его тянул – не помню. Подтащу немного, упаду, отлежусь и снова его в охапку… Хорошо, недалеко забрались, а то бы оба замерзли. Вынес я его к дороге. На счастье, как раз в это время мужики за сеном на пожню ехали. Погрузили нас в сани – и в деревню… Долго потом Колька в больнице лежал. Ногу спасти так и не удалось. Больше всего я боялся, что он расскажет, как я струсил и бросил его одного, Но Колька никому ничего не сказал. Меня тоже ни в чем не упрекал, лишь глядел как-то странно – смотрит в лицо, а кажется, будто сквозь тебя. Понял я тогда, что навсегда потерял друга. А летом и со мной беда случилась: поехал за грибами, стал садиться на ходу в «товарняк» и соскользнул с подножки…

Он тяжело вздохнул, заворочался на нарах, укладываясь поудобней и, давая понять, что разговор окончен, сказал:

– Ладно, спи, а то заговорил тебя…

Когда я проснулся, мой недавний собеседник был уже на озере: среди тростника покачивался на волнах плот, а на нем – маленькая черная фигурка. Уходя, я свистнул и помахал ему рукой. Он тоже взмахнул мне в ответ. И снова, сгорбившись, застыл над водой.

* * *

Отшумела гроза, а следом за ней ушла и ночь. С деревьев падали тяжелые капли и, разбиваясь о кусты, издавали разные по тональности звуки. Казалось, лес напевает веселую утреннюю песню. На чистом лазурном небе расцветала заря.

Я оглянулся на свой ночлег, посмотрел в последний раз на мокрые черные головешки – останки того, что еще совсем недавно было избушкой, – и зашагал навстречу восходящему солнцу.