Текст книги "Белый, белый снег… (сборник)"

Снег и песок

– Ма-а-ма-а-а! Ма-а…

– Что с тобой, сынок? – пожилая женщина склонилась над худеньким русоволосым сержантом, прикорнувшим на жестком автобусном сиденье. Голос ее был тревожен.

– А?.. Ничего, ничего… – смущенно забормотал спросонок Толик Калинин, вытирая со щеки набежавшую слюну и запахивая новенькую дембельскую шинель.

«Черт, весь автобус переполошил! – со злостью подумал он. – Взял моду орать во сне. Смотрят теперь как на придурка. Думают, крыша поехала…» Толик кашлянул в кулак, тряхнул головой, прогоняя остатки сна, и, стараясь не замечать любопытных взглядов, отвернулся к окну.

Опять этот сон… Он снится не часто, но всякий раз, когда это должно произойти, смутные предчувствия терзают душу, и, уже засыпая, Толик знает – все повторится. Он снова будет бежать, увязая в зыбком сыпучем песке, слабый, беспомощный и безоружный, а смуглые бородатые люди в просторных одеждах, с искаженными злобой лицами станут преследовать его, и он, поняв, что уже не уйти, закричит протяжно и страшно.

Просыпаясь, он не помнил лиц, деталей, подробностей – лишь глаза; почему-то у всех одни и те же глаза, совсем как у того парня…

В тот день его разведрота прочесывала кишлак. И Толик тоже шел вместе со всеми по чужим узеньким улочкам, осторожно ступая, втягивая голову в плечи, крепко сжимая потными руками автомат.

Они столкнулись нос к носу: молодой чернявый парень с винтовкой наперевес беспечно вышел из-за угла и недоуменно застыл в двух шагах. Глаза их встретились. Доли секунды длилось это мгновение, но Толик и сегодня не в силах забыть его. Парнишка отпрянул назад, припал на колено, пытаясь непослушными руками передернуть затвор… Толик оказался быстрее. Длинной очередью он сбил противника на землю и перекатывал его с боку на бок по пыльной дороге, пока в магазине не кончились патроны. Безжизненное тело дергалось, по сторонам летели какие-то клочья, кровь брызгала на выбеленную солнцем стену.

Толик помнит, как потряс его этот случай. И не только тем, что это был первый убитый им лично, и не тем, что опоздай он на секунду – и конец… Гораздо труднее было понять эту смерть и свою к ней причастность.

Разгорелся бой. Где-то, совсем рядом стучали автоматы, словно елочные хлопушки лопались гранаты, кричали свои и чужие, а он сидел на обочине пустынной улицы и, не отрываясь, смотрел на убитого душмана. Истерзанный труп дымил – в магазине, через один, были «трассеры».

«Как же так? – думал Толик. – Ведь еще минуту назад этот парень куда-то спешил, дышал, двигался: может, у него болел зуб или было плохое настроение. И вдруг, разом, все рухнуло, сгинуло, превратилось в небытие… Неужели тот самый человек лежит здесь, нелепо вывернув ноги и бессильно разбросав руки, превратившись в мгновение ока в кучу окровавленного мяса? И причастен к этому не кто-нибудь, а именно он, младший сержант Калинин…»

Сколько он просидел так: минуту, две, час? Из полуобморочного состояния его вывел пробегавший мимо взводный. Вытирая рукавом мокрое лицо, лейтенант бросил на ходу:

– Ранен?

Толик покачал головой.

– Тогда вперед! После будем нюни распускать… – и побежал дальше, слегка припадая на правую ногу.

С тех пор прошло уже больше года. За это время многое успел пережить, много чего повидать, но от того предсмертного душманского взгляда до сих пор саднит душу.

«Ах, забудем все! Прощай навсегда, Афган! Домой, домой…»

При мысли о доме Толик невольно улыбнулся.

Впереди мелькнули огни. Автобус свернул с большака и через несколько минут остановился возле поселковой автостанции. Прихватив чемодан, Толик вместе со всеми потянулся к выходу.

На улице было морозно, под ногами поскрипывал свежий снежок. Над пустынной привокзальной площадью тускло горел одинокий фонарь.

– Извините, – окликнул Толик проходившую мимо женщину. – Автобус на Волдино, не подскажете, когда пойдет?

– Последний уже ушел, сейчас только утром…Толик, ты, что ли?

– Теть Маша, а я вас и не узнал!

– Ха-ха! Богатой, знать, буду… Изменился-то как! Повзрослел, возмужал… Ну, пошли к нам, переночуешь, утром уедешь. Мать-то ждет не дождется… Телеграмму дал?

– Нет, я «сюрпризом»… А как Юра ваш, пришел уже?

– Тоже ждем со дня на день. Он рядом служит, два раза в отпуск приезжал. Вот тебя-то забросило, так забросило… В Афганистан – подумать только! Ну, ладно, хоть погрелся на южном солнышке. Тепло там?

– Жарко…

– В газетах не пишут, а люди говорят, будто война там идет. Правда ли, нет ли?

– Не знаю, у нас все спокойно было, – вяло соврал Толик, помня долгую беседу с замполитом перед отъездом домой. Да и не хотелось сейчас говорить об этом.

Они подошли к одноэтажному деревянному дому. За оградой проснулся и загремел цепью дворовый пес. Гавкнул было спросонок, но, признав хозяйку, осекся и завилял хвостом. Женщина открыла калитку.

– Заходи.

– Спасибо, пойду я. Чего тут, каких-то восемь километров… Первый раз, что ли?

– Так хоть чаю с дороги попей.

– Нет, пойду. Чемодан, если можно, у вас оставлю. Завтра с отцом приедем, заберем.

Простившись, Толик вышел за околицу и бодро зашагал по промерзшей, гладко укатанной дороге. Путь был знаком. От быстрой ходьбы он скоро согрелся, расстегнул ворот шинели, снял перчатки.

Был поздний вечер. Окрестный лес хранил тишину. По обочинам дороги торжественно и строго стояли заснеженные ели. Снег искрился. Огромная оранжевая луна, цепляясь за ветви деревьев, бесшумно плыла следом за путником.

«Ранняя, однако, в этом году осень. Конец октября, а снегу вон уже сколько навалило, – рассеянно подумал Толик и тут же перескочил на другое. – Что-то сейчас дома делается? Мать, наверное, уже с фермы пришла, хлопочет по хозяйству; отец телевизор смотрит или книгу читает; брат, скорее всего на танцы подался – сегодня ведь суббота. Меня, конечно, не ждут. А я свалюсь сейчас как снег на голову…»

Толик представил, как он подойдет к дому, постучится в окно. Мать прильнет к стеклу, спросит тревожно: «Кто там?», а он в ответ – «Я». Что тут будет!.. Мать обнимать-целовать кинется, всплакнет – не без этого, отец тоже потискает крепко, по-мужски, потом достанет бутылочку. Припас, наверное, для такого случая. Не каждый день сыновья из армии возвращаются. Да еще оттуда… Хотя они и знать ничего не знают. Ведь он ни о чем таком им не писал. Нельзя было. Да и зачем волновать зря… Братан, наверно, за два года вымахал – и не узнать. До утра разговоров хватит. А утром – Толик для себя твердо решил – он попросит мать пирогов напечь. Ох, и мастерица она на эти дела! Всякие-всякие умеет стряпать: и с грибами, и с ягодами, и с картошкой, и с морковкой; а то еще и рыбник завернет…

Толик блаженно зажмурил глаза и сглотнул слюну. Лишь сейчас он почувствовал, как голоден – с утра ни крошки во рту не было.

Дорога свернула направо. Знакомый поворот – где-то тут должна быть сосна с развилкой. Ага, на месте… Здесь он целовался с симпатичной студенткой из стройотряда. Это было в последнее доармейское лето. Два года прошло… Все вокруг такое родное и в то же время – незнакомое. Как из другой жизни.

Вон там, метров через триста, будет старый карьер. На дне его всегда стояла вода. Летом ребята бегали туда купаться – теплее, чем в речке. «Лягушатник» этот находился как раз посредине между двумя деревнями и часто служил местом для выяснения отношений. Деревенские пацаны дрались здесь один на один и «шара на шару». Случалось, Толик тоже участвовал в потасовках, но ему всегда доставалось больше других. Драться он так до самой армии и не научился. Зато быстро освоил науку убивать…

«Афган, Афган, что ты наделал! – Толик тяжело вздохнул. – Душа словно выгорела. И эти ночные кошмары… Интересно, что видят во сне те двое, что добивали ножами раненных душманов после одной из операций? Или ребята из третьего взвода, расстрелявшие по ошибке вместо душманского каравана автобус с детьми…»

Впереди посветлело – начинались поля, значит, большая часть дороги позади. Скоро будет маленький перелесок и за ним – деревня.

– Ву-у-уо-о! – протяжный утробный вой донесся с края поля.

«Собака, – прислушиваясь к низким хрипловатым звукам подумал Толик. – Потерялась, должно быть, на охоте. Это бывает, особенно с молодыми гончими».

Но не успел растаять в тиши этот вой, как за дорогой, с другой стороны поля, послышалось ответное:

– 0-оу-у-у!

Толик почувствовал, как что-то оборвалось в груди. «Волки!» – догадался он. И тут же, словно в подтверждение тому, что он не ошибся, на разных тонах подали голос еще несколько зверей.

Ноги сделались ватными. Озираясь по сторонам, Толик остановился. «А чего, собственно, пугаться? – успокаивал он себя. – Ну, волки… Ну и что? Они сами людей боятся – те же собаки, только большие».

Он решительно пошел вперед.

Там, где кончалось поле, и лес вплотную опять подступал к обочинам, Толик заметил на дороге черную точку. Она приближалась, росла и вскоре превратилась в большую серую собаку, легкой рысцой бегущую ему навстречу.

Он замер на месте. Волк тоже остановился.

Толик попятился и боковым зрением заметил, что справа, по открытому месту, в сиянии лунного света прямо на него несется волчья стая. Легко отталкиваясь от земли большие серые звери, казалось, летели над заснеженным полем. Он оглянулся, но путь назад тоже был отрезан: еще один матерый волк обнюхивал его следы.

Не помня себя, Толик прыгнул с дороги и, путаясь в полах шинели, побежал через поле. Волки быстро догнали его, но вплотную не приближались. Со стороны могло показаться, что вдет состязание в беге: кто быстрее – зверь или человек?

Толик чувствовал, как стремительно тают силы: не хватало воздуха, нога наливались свинцом, ужас туманил разум.

Волки поняли – пора… От стаи отделился один из зверей, в несколько прыжков настиг человека. С ходу ударив мощной грудью, сбил жертву в снег, и ночную тишину потряс надрывный крик:

– Ма-а-ма-а! Ма-а…

Толик вздрогнул и открыл глаза.

«Опять!.. Как неловко…»

Он отвернулся к окну, ощущая на себе беспокойные взгляды пассажиров.

В темноте заблестели огни. Автобус уже подъезжал к поселку.

Пять дней

Всю ночь шел дождь, и лишь под утро в посеревшем уже, предутреннем небе проклюнулись тусклые звезды. Трофимычу не спалось. Он поднялся, вскипятил чайник и сел завтракать.

В комнате сына зазвонил будильник. Минуту спустя сонный Владимир заглянул в кухню и, позевывая, спросил у отца:

– Не передумал? Вон как ночью поливало! Сыро в лесу…

– Ничего, обдует. Едем.

Трофимыч собирался по грибы. Владимир на машине должен был доставить его в лес и потом привезти назад.

Еще не рассвело. Трофимыч вышел во двор, присел на осиновый чурбачок, закурил. Стены деревянного дома были влажными от дождя; тяжелые капли срывались с крыши и звонко шлепали по мокрым мосткам.

Гремя запорами, Владимир открыл гараж, прогрел старенький «москвич», и они тронулись в путь.

Через полчаса машина остановилась на обочине лесной дороги. Трофимыч захватил большую, плетеную из бересты корзину и бодро зашагал по заросшей, едва заметной тропе.

– Когда заехать за тобой? – крикнул ему вслед Владимир.

– К часу, – ответил Трофимыч и скрылся в густом придорожном ельнике.

В назначенное время на месте его не оказалось. Не пришел он ни в два, ни в четыре… Владимир забеспокоился. Раньше за отцом такого не водилось: сказал в час, значит в час. Всегда заранее выйдет, сидит и ждет, а тут…

Время тянулось мучительно. Владимир сигналил, кричал, но отца по-прежнему не было. Сын понял – что-то случилось.

Приехав домой, поднял на ноги родственников, друзей, соседей. Поздним вечером человек двадцать отправились на поиски пропавшего. Растянувшись цепью, подсвечивая себе карманными фонарями, прочесывали километр за километром – кричали, свистели, стреляли в воздух из ружей. К рассвету охрипшие, измотанные бессонной ночью и бесплодной ходьбой, вернулись ни с чем.

Сыновья, все трое, собрались в отцовском доме. Сидели на кухне, пили остывший чай, курили. Снохи, как могли, утешали плачущую мать.

На семейном совете решили идти в милицию, горсовет – просить помощи. Нужны были люди, много людей…

* * *

К обеду день разгулялся: солнце и ветер разогнали густой туман, подсушили высокую траву и листья на деревьях; стало даже жарко.

Трофимыч сидел возле ручья, прислонившись спиной к высокой сушине, грелся на солнышке и гонял березовой веткой комаров. Рядом стояла корзина с грибами.

Он взглянул на часы. Пора… Встал, размял натруженные ноги и пошел в том направлении, где, по его расчетам, должна была быть дорога.

Но сколько ни шел, выйти на нее так и не смог. Вместо дороги неожиданно попал туда, где последний раз отдыхал. Сомнений не оставалось: и ручей, и высокая сушина, и даже окурок в траве – все было на месте.

– Тьфу ты, едрит-твою! – в сердцах выругался Трофимыч. – Не иначе лешак водит…

Такого с ним еще не бывало. Лес он знал, как свои пять пальцев: вырос в тайге, двадцать с лишним лет отработал лесничим, всегда ходил без компаса и никогда по– крупному не плутал.

Трофимыч прислушался – не шумит ли дорога, но, кроме шума ветра в кронах деревьев, ничего не услышал. Он посмотрел вверх, пытаясь определить, в какой стороне солнце, но появившиеся невесть откуда облака надежно упрятали светило, и небо сделалось одинаково серым.

Трофимыч растерялся. Непонятная тоска сдавила сердце, и он, словно убегая от нее, кинулся напрямик, через дебри.

Уже наступил вечер, а он все метался по лесу. Корзина давно была брошена, по щекам струился грязный пот, одежда изорвалась об острые сучья. Силы таяли с каждым шагом, и Трофимыч наконец понял, что ночевать придется в лесу.

Он разжег костер, повалился рядом и тут же уснул.

Утром, чуть свет, поднялся и пошел дальше. Вскоре почувствовал голод. Но есть было нечего – с собой он не захватил даже краюхи хлеба. Пришлось довольствоваться ягодами малины и черники.

Целый день Трофимыч пытался отыскать дорогу домой, но безуспешно. Когда солнце уже спряталось за верхушки деревьев, он вышел на кромку небольшого топкого болота, обойти которое не было ни сил, ни желания. Он пошел напрямик, прихватив на всякий случай длинный крепкий шест – ствол сухой сосенки, оструганный перочинным ножом, и, как оказалось, сделал это совсем не напрасно.

На полдороге трясина, не выдержав тяжести человека, расступилась, и Трофимыч ухнул по грудь в бурую зловонную жижу. Брошенная поперек палка спасла ему жизнь. Однако понадобилось еще, по крайней мере, полчаса, прежде чем он смог выбраться из злополучного «окна».

Непредвиденное купание дорого обошлось: сигареты и, самое главное, спички пришли в полную негодность.

Но на этом злоключения не кончились. Перешагивая через упавшую ель, Трофимыч неудачно ступил и сильно подвернул ногу. Острая боль пронзила ступню… Всю серьезность положения он осознал лишь к вечеру, когда нога посинела и распухла.

Ночевать пришлось без огня. Трофимыч нарвал большую копну травы, с головой зарылся в нее. Спал беспокойно, то и дело просыпаясь от холода и тревожных снов. Снились ему внучата. Они стояли посреди чистого поля, плакали и кричали: «Дедушка! Дедушка!» Он хотел их обнять и утешить, но никак не мог дотянуться – они ускользали, растворялись в сизом дрожащем мареве, и все звали, звали…

* * *

Родственники Трофимыча сбились с ног. Изо дня в день, едва рассветало, мужчины отправлялись на поиски. Они осунулись лицами, пропахли дымом костров. Больше всего угнетала неизвестность. В благополучный исход верилось все труднее.

Подходил к концу третий день. Женщины сидели в доме, ждали, с чем вернутся мужья на этот раз. Младшая сноха, жена Владимира, сокрушалась:

– Не чисто тут дело, ой не чисто… За два дня до того, верите ли, сижу я в комнате одна и вдруг слышу – кто-то в окошко тихонечко так: «тук-тук, тук-тук». Откинула я занавеску, посмотрела – никого. Что такое, думаю, неужто почудилось? Только отошла – опять: «тук тук-тук». Словно пальчиком кто по стеклу постукивает. Я из комнаты выскочила, да на улицу. Смотрю, а от окна будто отшатнулся кто. Пригляделась – женщина в черном. И пошла тихонечко так, сгорбившись. Я кричу: «Кого вам надо?!» А она молчком, молчком, да за угол. Я за ней – а ее и след простыл. Ну, куда, скажите, убежишь? Забор-то у нас – сами знаете – не каждый мужик перелезет. Я никому не рассказывала, все думала: к чему бы это? А вон к чему…

– Что-то с ним сейчас… Живой ли?

– Надо к бабке Варваре сходить. Пусть погадает.

На следующий день женщины, проводив мужей в лес, отправились к бабке Варваре – сухонькой древней старушке, жившей в собственном доме на окраине города.

Опершись на посох, она стояла на крыльце и, казалось, ждала их прихода. Седые пряди выбивались из-под темного суконного платка; взгляд бесцветных прищуренных глаз был цепок и быстр. Возле ее ног, выгнув спину и распушив хвост, крутился большой серый кот.

Женщины поздоровались и наперебой принялись объяснять суть дела. Старушка молча слушала, изредка пожевывая тонкими сухими губами, отчего крючковатый нос ее едва не касался подбородка.

Выслушав, бабка Варвара пригласила гостей в дом. В комнате было сумрачно и прохладно, пахло сушеными травами. Тесно прижавшись, друг к другу, женщины уселись на старенький диван и притихли.

Бабка Варвара принесла из сеней большую миску с водой, поставила ее на стол. С трех сторон зажгла три свечи, с четвертой села сама. Склонившись к воде, принялась водить над ней ладонями и что-то шептать, но слов разобрать было нельзя. Пламя свечей повторяло ее движения…

Откинувшись на спинку стула, какое-то время старушка сидела, не двигаясь, отрешенно закрыв глаза и устало опустив руки. Затем поднесла к огню пучок сухой травы, сожгла его над листом бумаги и, собрав пепел, бросила в воду. Снова пошептала над миской, потом взяла одну из свечей и, наклонив, пролила туда горячий воск. Долго, не мигая, смотрела на воду. Слышно было, как бьется муха в стекло, тикают старенькие настенные часы с гирькой на цепочке, капает вода в рукомойнике.

Женщины, замерев, ждали ответа.

Наконец бабка Варвара подняла голову и скрипучим дрожащим голосом произнесла:

– Жив он…

– О-ох! – разом облегченно вздохнули женщины, но она остановила их властным жестом:

– Вы недавно мать его схоронили?

Женщины удивленно переглянулись:

– Месяц назад…

– Плохо они жили, верно? Обижал он мать-то… Так вот, пусть какая-нибудь из вас сходит к ней на могилку, повинится за него, попросит прощения. И запомните: привезет его казенный человек к казенному дому, а если на пятый день он не объявится – значит, никогда вы его не увидите.

Женщины вышли от бабки Варвары потрясенными, не зная, верить или не верить сказанному, но одна из них, на всякий случай, все же отправилась на кладбище.

* * *

Прихрамывая и спотыкаясь, Трофимыч медленно ковылял по тайге. Шел пятый день его лесных скитаний…

Страшно болела голова – сказывались полученная на фронте контузия и непомерная усталость. Чувство реальности ускользало, сознание туманилось: в шуме ветра порой слышались ему голоса, а пень на пути превращался вдруг в человека. Он потерял счет дням и ночам и знал только одно: надо идти, иначе – погибель.

Впереди блеснула вода. Озеро? Но на многие километры вокруг никакого озера быть не должно. Это Трофимыч знал точно. Однако вот она, вода, плещется совсем рядом, тростник шумит. Чудно…

«Что такое?» – Трофимыч не поверил своим глазам. Из зарослей кустарника вышел большой черный медведь. Покрутил лобастой головой, шумно втянул ноздрями воздух и сел по-собачьи на задние лапы. Следом за ним из чащобы показался еще один, потом другой, третий, четвертый… Обступили звери Трофимыча: кто сидит, кто стоит, а кто и прилег.

Присмотрелся он повнимательней – да это и не медведи вовсе, а бобры!.. Огромные, лохматые, хвосты чешуйчатые по земле волочатся.

Сидевший в центре старый, с сединой в шерсти, бобр перебрался поближе, сложил на груди маленькие когтистые лапки и заговорил вдруг низким гнусавым голосом:

– Кто ты, мы знаем и давно ждем тебя. Рады, что пришел. Оставайся у нас. Здесь тебе будет хорошо, никто не обидит. Мы, бобры, народ мирный. Невесту тебе найдем… – и зашелся вдруг в хриплом, прерывистом смехе, распушив по сторонам седые усы и обнажив два больших желтых резца.

Звонко хлопнул маленькими сухонькими ладошками-лапками:

– Угощение гостю!

Засуетились бобры, зашикали друг на друга, расступились – и на поляну вынесли несколько бочонков с грибами да ягодами. Сорвали крышки, навалили на них, как на подносы, угощение и поднесли гостю.

Трофимыч и рад бы отказаться, да боязно. Взял пригоршню кроваво-красной, истекающей соком малины, ухватил губами несколько ягод. А они безвкусные, пресные, или это со страху он вкус потерял?

Хотел поблагодарить за угощение, но язык занемел – во рту никак не поворачивается; хотел шагнуть – ноги словно к земле приклеились. А старый бобр все смеется да лапкой по спине его поглаживает: «Оставайся, оставайся…»

Крикнул тут дико Трофимыч, шарахнулся прочь и, запнувшись, провалился в черную бездонную яму.

Очнулся – ни озера, ни бобров. Перед носом что-то серое шевелится. Открыл глаза пошире: комары голую руку облепили – словно живая перчатка надета. Провел по ней другой рукой, размазал кровь, потом смахнул насекомых с лица и принялся с ожесточением чесаться, раздирая кожу ногтями.

Сколько он пролежал так? Наверное, немало – солнце уже склонилось к закату.

С трудом поднялся – и едва снова не упал. Ноги предательски дрожали, подкатывала тошнота. Хотелось одного: лечь и лежать, не двигаясь. Сил оставалось всего на несколько шагов. «Неужели конец?» – вяло подумал Трофимыч. Хватаясь за стволы деревьев, двинулся вперед. Шаг, еще шаг… В глазах – туман, в ушах – звон. Постоял, отдышался и снова побрел.

На дорогу вышел неожиданно, так, что поначалу даже не понял. А когда понял, не удивился и не обрадовался – на эмоции не было сил. Опустился на обочину, и устало закрыл глаза.

– Эй, ты живой?! – какой-то военный в мотошлеме, с погонами прапорщика тормошил его за плечо.

Трофимыч с трудом разлепил тяжелые веки и чуть слышно прошептал:

– Живой.

Хотелось спать, спать… Но прапорщик не давал ему забыться. Помог забраться в коляску мотоцикла, сунул в руки колпачок от термоса с черным горячим кофе.

Обжигаясь, Трофимыч жадно глотал сладкий душистый напиток, чувствуя, как яснеет голова и возвращаются силы. Осушив еще один колпачок, он спросил:

– А курить у тебя есть?

Затянувшись крепкой сигаретой, Трофимыч выпустил через ноздри сизый дым, провел ладонью по заросшей щеке и украдкой смахнул набежавшую слезу.

С ветерком катили они по лесной дороге, а прапорщик между тем рассказывал:

– Пятый день вас ищут. Людей, свободных от работы, с предприятий на прочесывание направляли; милиция, военные подключились. Вертолет с Архангельска вызывали… Только ищут вас совсем в другой стороне. Как вы здесь-то оказались?

– И сам не знаю.

– Ну, ничего, живы – слава Богу. Родственники, небось, обрадуются…

Въехали в город, запетляли по узким зеленым улочкам. Возле школы мотоцикл внезапно заглох. Прапорщик соскочил с седла, принялся ковыряться в моторе.

Трофимыч выбрался из коляски.

– Сиди, папаша, сейчас починю.

– Доброго здоровьица тебе, мил человек. Дойду я, тут совсем рядом…

В полночь, с распухшим от комариных укусов лицом и стертыми в кровь ногами Трофимыч предстал перед родней.