Текст книги "Белый, белый снег… (сборник)"

На перекате услышали характерные всплески. Хариус резвился в прохладных струях. Я вспомнил, что где-то в рюкзаке есть поплавочная удочка. Привязал ее к удилищу вместо «трясухи» и решил попробовать – может, возьмет?

Но на что ловить? Анатолий предложил сделать искусственную «мушку». Острым, как бритва, ножом он отхватил у меня с головы клок волос, перевязал ниткой, выдернутой из свитера, и подал мне готовую насадку.

Я снял с удочки грузило и принялся ловить в проводку, «Мушку» мою несло по течению, кружило в водоворотах, а хариус плескался рядом и напрочь ее игнорировал. Леха посоветовал попробовать на бабочку. Бабочка была поймана и тут же использована в качестве приманки. Но и на нее хариус внимания не обратил.

Тогда я взял в руки крепкую палку и, покопавшись в земле возле берега, нашел вялого и бледного дождевого червя. Капризный хариус как будто только этого и дожидался – взял с первого заброса. Под одобрительные возгласы я вытащил его из воды и, взвесив на руке, небрежно сказал: «Ловил и побольше».

Обратный путь был нелегким. Едва передвигая ноги от усталости, мы шли через лес, через болото и, наконец, вышли к мотоциклам. Сбросив тяжелые рюкзаки, без сил повалились в траву.

Леха, не теряя чувства юмора, оттер рукавом пот со лба и удовлетворенно произнес:

– Вот и отдохнули…

Дед мой, охотник, всегда держал лаек, а я пристрастился к гончим.

Своей собаки у меня долго не было – приходилось довольствоваться тем, что друзья и знакомые брали с собой. Но мечта иметь хорошую гончую не оставляла меня.

И вот однажды я принес домой маленького рыжего щенка. Мы назвали собачонку Нотой и, напоив теплым молоком, положили на подстилку возле батареи.

Первое время она только и делала, что спала, свернувшись клубочком и уткнувшись носом себе в живот. Чуть повзрослев, начала потихоньку проказить: то лужу где-нибудь оставит, то погрызет нужную вещь, то за дочкой начнет охотиться – выждет, когда та ее не видит и бросается из засады, норовя тяпнуть за ногу острыми, как шильца, зубами.

Месяца через два Нота сменила прописку – я свез ее на другой конец города, где в собственном доме жили мои дед и бабушка.

Она росла быстро, и вскоре из нескладного лопоухого щенка превратилась в красивую гончую собаку. Вот только нос у нее был не черным, как положено, а розовым. Дефект бросался в глаза и часто служил предметом насмешек: «Чего у твоей собаки нос как у алкоголика?» Но я не придавал этому особого значения: главное, чтоб работала, а остальное – не важно.

Каждую неделю я водил ее в лес и с нетерпением ждал открытия охоты.

Наконец этот день настал. Спозаранку я был уже за городом. Брел, не спеша, по осеннему лесу, любовался на свою собаку и тешил себя самыми радужными надеждами.

Вдруг из-под куста выскочил заяц. В несколько прыжков он пересек небольшую поляну и скрылся в чащобе. Я замер, наблюдая, как поведет себя Нота.

Она пересекла след, крутанулась на месте, принюхалась, вильнула хвостом и… преспокойно побежала дальше.

Я кинулся к заячьей лежке, крикнул, подзывая собаку «Вот-вот-во-о-от!», и когда она прибежала, ткнул ее мордой в примятую траву. Нота деловито закрутила хвостом, взвизгнула и пошла по следу. Дойдя до середины поляны, она остановилась в раздумье – и легкой рысцой затрусила совсем в другую сторону.

Мы проходили по лесу целый день, и ни разу больше Нота не подала голос. Я был расстроен, но утешал себя тем, что она еще слишком молода. Я не хотел замечать, что собака панически боится леса и почти не отходит от ног. «Ничего, – успокаивал я себя, – вот выпадет снег, тогда…»

Снег выпал, но мало что изменилось. Я находил заячий след, распутывал хитроумные «двойки» и «скидки», поднимал косого с лежки, но гона не было. В лучшем случае Нота с лаем проходила метров триста, а затем возвращалась своим следом, приветливо помахивая хвостом и как бы говоря: «Ну что, хозяин, пойдем, поищем другого?»

Мокрый, замерзший и безмерно уставший, я смотрел на нее, и в глазах моих закипали слезы. Случалось, я терял рассудок и, отломив от ближайшего дерева ветку потолще, бросался ей навстречу. Понимая, чем это может для нее обернуться, Нота благоразумно исчезала и пережидала бурю в каком-нибудь укромном месте.

Остыв, я подзывал ее, легонько трепал за загривок, показывая, что уже не сержусь, и мы шли дальше.

Иногда доводилось слышать, как гоняют чужие собаки. Сердце сжимала белая зависть – везет же людям! Присев на пень или валежину, я закуривал и слушал, слушал…

Я надеялся, что со временем в ней все же проснется природный инстинкт. Но на следующий год все повторилось: Нота по-прежнему не хотела работать. Поняв, что охотничьей собаки из нее не выйдет, я, скрепя сердце, отдал ее знакомым.

А тут как раз друг собрался переезжать в другой город и оставил мне свою собаку. Я взял ее с радостью: еще бы, сколько раз бывал с ней на охоте!

Звали ее Пальма. Она была полукровкой и поэтому особой статью не блистала. Длинная и густая рыжая шерсть – светлая на груди и темная на спине – говорила о том, что в ее семействе, кроме гончих, были еще какие-то родственники. На выводке, в лучшем случае, ей поставили бы «удовлетворительно». Но я-то знал, чего она стоит… Невысокая, легкая на ногу, с черными умными глазами и таким же черным мокрым носом, Пальма казалась мне верхом совершенства.

Я поселил ее в конуру предшественницы и с тихой радостью предался мечтаниям о предстоящих охотах. Но долго радоваться не пришлось. Метельной февральской ночью мою Пальму украли.

Остался я опять без собаки.

Стал искать другую. Но у всех, у кого ни спрашивал, щенки были уже распределены. Я метался, звонил, пытался что-то предпринять, но все было напрасно.

Незаметно пролетело лето: пожелтели листья на березах, зачастили дожди. Снова пришла пора собираться на охоту. Но куда без собаки?

Как-то вечером шел по улице. Смотрю, бежит пегий гончий пес. Я свернул – и он туда же, я улицу перешел – и он тоже. Собака без ошейника, дай, думаю, приманю. И вроде понимаю, что нехорошо делаю, но остановиться не могу. Решил: если пойдет за мной, значит, судьба…

– Полкан! – крикнул первое, что пришло в голову.

Пес остановился, посмотрел на меня и побежал следом. Так и пришли мы домой.

Каюсь, грешен. В оправдание могу сказать одно: объявись хозяин, я тут же без разговоров вернул бы собаку. Однако время шло, пса никто не искал. И остался Полкан у меня.

Было ему года полтора. Об охоте он, судя по всему, и понятия не имел. Но внешние данные указывали на то, что он благородных кровей: вдобавок к классическому окрасу – черно-белому, в румянах – Полкан обладал коротким могучим торсом, широкой грудью и красиво вылепленной головой. Передвигался он легко и изящно.

Мне хотелось посмотреть, каков он будет в деле. Умудренный горьким опытом, не без трепета, пустил я его в лес. Но когда Полкан с ходу преодолел холодную речушку и уверенно пошел вперед широкими галсами, я сказал себе: «Из этой собаки будет толк».

Перед самым открытием охоты ко мне пришел человек и, повинившись, сознался в краже Пальмы. Он рассказал, как все было, сообщил, где ее нужно искать. Дело прошлое, простил я его и отправился за своей собакой.

Я готов был драться за нее, но все обошлось… Пухлогубый молодой парень, стыдливо пряча глаза, молча открыл сарай и впустил меня внутрь. Привыкнув к темноте, я увидел стоящий посредине столб и привязанную к нему собаку. Пальма узнала меня и, жалобно заскулив, кинулась навстречу. Короткий кожаный поводок не пускал дальше, но она, хрипя, тянулась ко мне, лизала протянутые руки. Я отвязал ее от столба и вывел из темницы.

И стало у меня две собаки, да каких! Совсем как в той поговорке: не было ни гроша, и вдруг – алтын.

В последнюю субботу сентября взял я их с собой на охоту. Мне не терпелось узнать, смогут ли они работать вместе.

В лесу было сумрачно и тихо. Едва рассвело, повалил снег. Собаки рыскали в поисках зверя, но тщетно: все утрешние следы были засыпаны. Заяц лежал плотно – он всегда боится первого снега.

Я проходил до обеда, но никого поднять так и не смог. Остановившись у ручья, вскипятил чайку, наскоро перекусил. Пора было поворачивать назад.

Все кругом побелело от снега, а он падал и падал.

Проходя редким ельником, краем глаза заметил в стороне какое-то движение: показалось, будто косач слетел и пошел низом. Но едва я подумал об этом, как разом – словно дизель запустили – взревели собаки.

Гон пошел вдаль, описывая правильный круг – «Пи-пи-пи-и!» – заливисто, взахлеб, тонко голосила Пальма. «Га-а-ав, ав-ва-а-ав!» – густым басом подпевал Полкан.

Собаки работали превосходно: ровно, без сколов, на одном дыхании. Я стоял, прислонившись к дереву, слушал, и все во мне трепетало от радости. Должно быть, те же чувства испытывает завзятый меломан, попавший на концерт любимого исполнителя.

Зайца я, конечно, прохлопал – он прошел чуть правее, крутанулся по старым следам и, запутав собак, исчез. Но что – добыча!.. Куда важнее было сознавать, что давняя мечта, наконец, сбылась: теперь я имел свой собственный «смычок».

Поначалу гончие мои были далеки от совершенства. Они не могли подолгу держать зверя, и часто гон прекращался после первого круга. Однако время шло, раз за разом они становились все настойчивей, вязче, и к началу третьего сезона самый хитрый заяц не мог сбить их со следа.

У охотников-гончатников считается недостатком, если собака отдает голос на «жировке». По классическим образцам она должна делать это только после того, как поднимет косого с лежки. Пальма отступала от общепринятых норм: едва попав на старый след, она тут же, редко и глухо потявкивая, давала об этом знать. Чем «горячее» становился след, тем тоньше и чаще взлаивала она. Наткнувшись, наконец, на заячью лежку, Пальма заходилась в пронзительном визге и, рыдая на самых высоких нотах, бросалась в погоню… Глядя на нее, отдавать голос задолго до подъема приучился и Полкан. Возможно, опытные гончатники меня осудят, но мне это нравилось: не надо было подолгу ждать пропавших неизвестно где собак, не надо было, заслышав вдали приглушенный лай, ломиться через заросли, догоняя сходящий со слуха гон – четвероногие помощники приводили меня к самой лежке, и оставалось только правильно выбрать позицию.

Но не каждый раз все шло гладко. Случалось попадать и на многоопытных, стреляных зайцев. Такой зверек – настоящее бедствие для гончатника. Спасаясь от преследования, он, в отличие от своих собратьев, не кружит в одном месте, а идет напрямую, километр за километром. Погоня может длиться целый день. Потерять собак при этом – пара пустяков.

Я очень дорожил своими гончими и как огня боялся таких зайцев. Но…

Однажды пошли мы с приятелем на охоту. Пороша была сказочная. На старом вырубе подняли зайца. Собаки викнули – и пошли.

Разбежались по сторонам, ждем. А гон все дальше, дальше… Я забеспокоился, свистнул напарника, и кинулись мы с ним вдогонку.

Долго шли, собак уж и не слыхать стало. Хорошо, хоть следы остались. Кричали, стреляли – ни слуху, ни духу. Вымотались – сил нет: ноги едва передвигаем, в снегу оба, как два снеговика.

Сумерки опустились. Товарищ мой говорит: «Пойдем домой. Завтра собак заберем» – «Нет, – отвечаю, – собак не брошу». Пошли дальше. Гляжу, приятель мой сник: уж и не рад, наверное, что со мной связался. Зачем мучить человека? Вывел я его на дорогу, посадил на попутную машину, а сам – обратно на след.

Совсем темно стало. Я уже и голос сорвал, и все патроны извел – нет собак. Закурил последнюю сигарету. Сижу, думаю: «Все, еще немного – и пойду назад. Не ночевать же в лесу, в самом-то деле!» И вдруг вижу – бегут. Радости было! Сгреб я их в охапку, тискаю, а они хвостами машут и норовят в лицо лизнуть: прости, дескать, не догнали… Пошарил я в рюкзаке, разломил на троих застывшую краюху хлеба, и пошли мы все вместе домой.

Первое время я охотился один, потом ко мне присоединился младший брат. Вдвоем мы исходили вдоль и поперек всю округу: мокли под унылым осенним дождем, мерзли в заснеженном холодном лесу, возвращались с богатой добычей и совсем пустые, но каждый выход на охоту был неповторим – наши собаки дарили нам немало счастливых минут.

Помнится: утро, туман, иней на сухой пожелтевшей траве; березы тихо роняют последние листья; в прозрачном осеннем небе, клин за клином, низко летят гуси, и солнце отражается в их перламутровых подкрылках.

Мы с братом идем редколесьем, шурша опавшей листвой, покрикиваем, взбадривая собак: «Был-был-был! Был-был-был! Был да ушел!» Собаки прилежно обнюхивают землю, снуют туда-сюда.

«Аф!» – подала голос Пальма из мелкого частого осинника.

Останавливаемся. Ждем.

Минуту спустя она взлаяла снова, тоном повыше. Где-то здесь ночью гулял заяц. Двигаемся следом за собаками. Впереди, время от времени, как маяк: «Аф!», «Аф!» Трава полегла, кусты и деревья стоят голые – слышно далеко.

«У-а-уф!» – это Полкан. Словно зевнул спросонок. Значит, уже теплее, лежка близко.

Заяц выбелел, лежит плотно, не хочет без нужды на глаза попадаться. Пока не наступишь – не поднимется.

Вдруг – «Ви-и-и-и!» – разом заголосили собаки, будто с них шкуру живьем сдирают. По зрячему пошли, не иначе.

Брат – на лежку. Я постоял, послушал, куда повернут – и наперехват. Встал в лощинке, где деревья пореже. Ружье наизготовку держу. Рядом куст шиповника: листья облетели, плоды на солнце оранжевыми огоньками горят. Щиплю потихонечку ягоды, косточки сплевываю.

Гон ближе, ближе… Нет, не дошел до меня заяц. Повернул круче, чем я рассчитывал – и на лежку. Ну, там братан стоит, не пропустит. Только подумал – «Бах!»

– Гото-о-ов! – кричит.

Продираюсь к нему сквозь кусты. Он держит за задние лапы вылинявшего беляка. Собаки уже тут, похрустывают аппетитно пазанками[9]9
  Пазанки – части передних лап до скакательного сустава. Даются собакам в качестве поощрения за работу.


[Закрыть]. Кисло пахнет сгоревшим порохом. Брат, оживленно жестикулируя, рассказывает, как шел гон, как заяц выскочил прямо на него и как он положил его с первого выстрела.

Перекурив, идем дальше. В ельнике поднимаем второго. Привычно разбегаемся по сторонам, вслушиваясь в то затихающий, то нарастающий лай. Эх, какой гон! Песня…

Этот на лежку не пошел. Отмахал с километр по прямой и закружил возле болота. Двигаемся туда. Когда собак становится слышнее, снова расходимся по номерам, пытаясь предугадать, как пойдет заяц.

Тихо в лесу. Изредка налетит легкий ветерок, пошумит в кронах высоких сосен – и снова тишина. Слышно, как где-то далеко бормочут косачи: словно ручей журчит. Мышь пискнула, юркнув в кучу сухой листвы. Сойка прилетела, уселась на ветку совсем рядом. Поблескивая черными бусинками глаз, с любопытством принялась изучать незнакомый объект. Я шевельнул стволом, и она, оглашая окрестности паническим криком, унеслась прочь.

Отдалившийся было гон, стремительно приближается. Собаки нажимают, заяц вот-вот выскочит. Поглядываю по сторонам: где же он, неужели пропустил?

Чуть слышно щелкнула сбоку сломанная сухая веточка. Быстро поворачиваю голову. Белый-белый зверек на фоне пожухлой травы идет размашистыми прыжками.

Потихоньку поднимаю курки, прицеливаюсь, жму на спуск. Приклад бьет в плечо, и под грохот ружейного выстрела вижу, как заяц, словно споткнувшись, летит через голову.

Остановившись у ручья, разжигаем костер, кипятим чай. Жаркое пламя жадно лижет сухие ветки, булькает вода в котелке, жмурятся на низкое осеннее солнце, уставшие собаки.

Откуда-то из поднебесья слышатся нежные, протяжные звуки, словно кто-то играет на флейте. Прямо над нами белой, прерывистой нитью летят лебеди. И мы уже знаем – завтра будет снег.

…Все когда-нибудь кончается, Кончились и наши счастливые охоты. Сумрачным ноябрьским днем не стало Полкана. Он закончил свою жизнь на гону, как и подобает настоящей охотничьей собаке.

Волк подстерег Полкана, когда тот, ничего не видя и не слыша, шел по заячьему следу. Схватка была короткой, и исход ее – предрешен.

А спустя год погибла и Пальма. Первый раз волк сильно потрепал ее на открытии охоты. Но тогда собаку удалось отбить, и брат три километра нес ее на руках. Пока довезли до дому, весь багажник машины был залит кровью. Раны на шее, груди и спине оказались настолько глубокими, что можно было подумать, будто ее истыкали кинжалом. Обессиленная, она тяжело дышала и хрипло постанывала, как человек. Когда ей сделали обезболивающий укол, и боль отпустила – из глаз ручьями хлынули слезы.

Думали, не выживет, но она вскоре пошла на поправку.

Говорят, собака, которая была под волком, уже непригодна для охоты – будет, мол, бояться. Но Пальма, едва оправившись от ран, снова рвалась в лес и работала не хуже.

Казалось, все позади, но судьба распорядилась по-другому.

Той же осенью мы поехали на охоту. Погода была отвратительная: шел дождь со снегом, и не хотелось выходить из машины. Но не возвращаться же!.. Быстро подняли зайца, разбежались по номерам. Спустя полчаса косой вылетел на меня, но я промазал. Как знать, не дрогни рука, может, и осталась бы, Пальма жива.

Долго потом не могли перехватить этого зайца. Кружа и путая след, он уходил все дальше. Вдруг… Тонко, пронзительно завизжала Пальма и тут же смолкла, словно поперхнувшись. Подгоняемые недобрыми предчувствиями, мы с братом кинулись к ней.

Когда прибежали, все было кончено: на изрытом снегу остались только алые пятна. Судя по следам, волк взял ее возле дороги и, задрав, понес на себе. Об этом говорили капельки крови, оставленные на пути. Все еще не веря, мы шли и звали: «Пальма! Пальма!»

Снега в лесу было уже много, но оттепель и дождь сделали свое дело: на открытых местах он лежал лишь островками. Поэтому вскоре волчий след потерялся.

Подняв ружье, я отдуплетился в серое низкое небо: «Прощай, Пальма!»

* * *

Спустя годы, я перебираю в памяти все наши охоты, и вместе с запахами прелой листвы, яркими красками осеннего леса, звонкими голосами гончих доносится до меня какая-то светлая грусть. И кажется мне тогда – таких собак больше не будет.