Текст книги "Наука и магия в античном мире"

3

В полемике с христианами защитники язычества старались всячески снять с себя обвинение, будто вещество поклоняемого кумира имеет для них какое-либо значение. Однако, оправдания эти надо принимать cum drano salis. Конечно, «воображающие, будто в статуе мы поклоняемся камню и дереву, не умнее невежд неграмотных, для которых книга – только бумага». Тем не менее, материал статуи несомненно принимался в расчёт – по крайней мере, в кумирах, предназначавшихся для очень широкого или даже всеобщего поклонения. Наилучшими примерами тому должны послужить кумиры римского императорского культа. Нерон вечно нуждался в деньгах. Он был вольнодумец и не гонялся за производством его в живые боги. Однако, на его колоссальные статуи тратились громадные массы драгоценных металлов, которым, по обстоятельствам государства и по вкусам самого государя, было бы гораздо удобнее обращаться в опустошённой императорской кассе. Очевидно, соблюдалось некоторое соответствие между почитаемостью статуи и внешним благородством её материала. Сохранилось много известий, свидетельствующих, что римляне заботились о ценном украшении и великолепии чтимых кумиров с не меньшим усердием и щедростью, чем набожные люди нашего времени жертвуют на ризы святым иконам, на раки мощей и т. п. Одна неаполитанская надпись сообщает подробную опись дара, посвящённого Изиде какою-то испанкою в честь своей внучки: пожертвованная статуя богини была из литого серебра, одежда её осыпана жемчугами, изумрудами, рубинами, гиацинтами. В шестой сатире Ювенала описывается подобное же украшение доброхотною дательницею статуй Аттиса и Цибелы. Материал всех прославленных античных кумиров был благороден или по драгоценной стоимости своего вещества (Зевс и Афина-Паллада Фидия), или по чудесной необыкновенности происхождения. Вещая статуя на носу корабля аргонавтов, фетиш Язона и его спутников, вырублена не из какого-нибудь заурядного дерева, но из священного дуба в пророческой роще Додонского оракула. Статуя-автомат Паллады-Афины, знаменитый Палладиум, с которым связана была судьба Трои и обладание которым впоследствии приписывал себе Рим, выточен из костей Пелопса, любимца богов, умнейшего из людей. Палладиум – любопытный пример доказательства, что, по античным воззрениям, божество и кумир божества далеко не были существами тождественными. Божество, в бытии своём, не только резко отграничивалось от своего изображения, но даже могло очутиться по отношению к нему в совершенной противоположности интересов. Изображение Паллады, илионский Палладиум, – фетиш-хранитель осаждённой Трои; между тем сама Паллада – покровительница ахейцев. Она бессильна помочь им взять город, оберегаемый её идолом, пока последний останется в стенах его; чтобы доставить победу своим любимцам, ей приходится помогать святотатству на свой собственный счёт – покровительствовать похищению своего идола, и очень вопреки его воле, Улиссом и Диомедом. Другой пример, исторический, – цезаря Нерона. Скептик равно во всех религиях, он, однако, не расставался с куколкою Матери Богов, кем-то ему подаренною, боготворил её, приносил ей жертвы; самую же мать Богов, равно как и другие её изображения, он презирал настолько, что не стеснялся будто бы даже мочиться на них. Диктатор Сулла всегда имел при себе статуэтку Аполлона, которая приносила ему счастье, что не воспрепятствовало тому же диктатору Сулле ограбить Аполлоново святилище в Дельфах, да ещё и с весьма кощунственными прибаутками.

Эти противоречия разъясняются, отчасти, когда для анализа их мы заглянем параллельно в мистику Гермеса Трисмегиста, понимаемого в магической литературе, если не за самого Хама, то за сына его, внука Ноева. На самом деле, «Пастырь Гермеса Тривеликого» возник в первом или втором веке по Р. X. и представляет собою любопытный памятник обмена идей египетской теософии с александрийско-греческою и иудейскою, а, может быть, и христианскою. Ошибка старинных теологов и мифологов, поддавшихся смелому обману автора герметических откровений, – он взял себе псевдоним египетского Гермеса, Тота, – и относивших это произведение ко временам глубочайшей древности, к эпохе Моисея, – давно исправлена. Иные толкователи, например, Казобон, не прочь даже от мысли, что автор «Гермеса» был христианин или полухристианин, – с образом веры, средним между христианством и платоническою философией, не особенно далёким от гностических ересей. «Я не знаю, – удивляется Лактанций, – каким образом египетский Трисмегист открыл почти все христианские истины и описал во многих местах силу и величие Слова». Таким образом, книги Трисмегиста относились древним христианством к числу, хотя языческих, но не чуждых откровения, подобно знаменитым Carmina Sibyllina, – александрийской подделке древних пророчеств Сибиллы, частью в духе чисто иудаическом, частью в духе иудаического христианства. Следовательно, с Гермесом можно считаться, как с выразителем мистических взглядов большинства современников, слагавшегося равно и из язычников, его боготворивших, и из христиан, к нему снисходивших. «Самое великое чудо, – гласит таинственный тривеликий мудрец, – что человеку дано было проникнуть в тайну природы божества и сделать себе богов. Не будучи в состоянии вложить в них души, они вызывали злых и добрых демонов и, внедряя их в кумиры, одухотворяли тем священные изображения. Вот почему идолы, – сами по себе, – имеют власть делать добро и зло». «Для этого египтянина, – комментирует Трисмегиста св. Августин, – видимые и осязаемые изображения – суть как бы тела богов, потому что в них живут вошедшие в них духи, способные вредить людям, или исполнять желания тех, которые оказывают им божеские почести и поклоняются им должным образом». Теория Трисмегиста перешла целиком в учение об идолах, принятое христианскими учителями первых веком. «И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил, и действовал». Весьма вероятно, что этот стих в Апокалипсисе Иоанновом относится к Симону Волхву, о котором уже говорилось выше. Об этом мистике именно рассказывали, будто он оживлял кумиры – в том числе статую Нерона, – заставлял их двигаться и говорить силою демонов, им покорённых. «Иные те, кто действует через статуи, – говорит Афинагор Афинянин, – и иные, в честь кого воздвигаются статуи; важнейшим подтверждением тому служат Троя и Парий: один из этих городов имеет статую Нериллина, который жил в наше время, Парий – статуи Александра и Протея; гробница и статуя Александра – до сих пор на площади. Прочие статуи Нериллина служат общественным украшением; но одна из них славится тем, что прорицает и врачует болящих, и за это троянцы боготворят статую, украшают её золотом и венками. Что касается статуй Александра и Протея, – об этом вы знаете, что он сам бросился в огонь близ Олимпии, – то говорят, что статуя Протея издаёт прорицания, а в честь статуи Александра устраиваются на общественный счёт жертвоприношения и праздники, как будто внемлющему богу. Кто же – Нериллин ли, Протей и Александр – производят это в статуях или природа вещества? Но вещество их – медь: что же может сделать сама по себе медь, которую можно снова изменить в другую форму, как Амазис у Геродота превратил таз в изображение бога? И сами Нериллин, Протей и Александр что больше могут сделать для болящих? Ибо что теперь, по рассказам, производит статуя, то производила она и тогда, когда Нериллин был ещё жив и болен». Кто был этот Нериллин, неизвестно; что касается Александра и Протея, оба – личности исторические: первый из них – знаменитый теософ-шарлатан из Абонотейха или, может быть, Александр Пелоплатон, предполагаемый сын Аполлония Тианского, а второй – весьма популярный цинический философ, зло осмеянный Лукианом в сатире его на «Смерть Перегрина». Минуций Феликс дополняет: «Нечистые духи, демоны, о которых знали маги, философы и сам Платон, скрываются в статуях и идолах, которые по их внушению приобретают такое уважение, как будто в них присутствует божество; они вдохновляют прорицателей, обитают в капищах, действуют на внутренности животных, руководят полётом птиц, управляют жребиями, произносят смешанные с ложью прорицания». И, наконец, учение Лактанция: «Чтоб отвратить людей от служения истинному богу, демоны научили их делать статуи и идолов, украшать портреты умерших государей, и освящать их в храмах: демоны присвоили себе имена сих умерших государей, дабы привлечь к себе богопочитание народов. Однако ж настоящие магики, при совершении мерзких обрядов своего искусства, вызывают демонов по собственным их именам, а не по тем именам, под которыми воздаётся им религиозное богослужение». Словом, едва ли будет ошибкою сказать, что, по мнению учителей христианских, они, в войне с языческими божествами, имели дело не столько с личностями «князей тьмы», сколько с демоническими категориями, приписанными к ним, как некая воздушная дворня. Сами демоны сознаются заклинателям, что они не божества. Так что, даже в зле, они – не самое зло, но лишь подставные силы, заполняющие традиционные формы и явления зла. Кто знает истинное имя демона, тот уже приобретает над ним некоторую власть. В силу этого поверья, скрывали подлинные названия городов и имена их гениев-покровителей. Вот почему магик-феург стал язычнику нужнее жреца, который, служа кумиру, взывал лишь к категории демонов, укрытой за его именем, тогда как магик, зная, кто именно прячется в боге под его псевдонимом, повелевал демоном, как личностью, непосредственно.

Все эти христианские свидетели почти дословно повторяют Гермеса Трисмегиста: «Наши предки, выучившись делать кумиры, не могли сделать для них души, – поэтому, они вызвали демонов или ангелов и внедрили их в святые изображения и божественные мистерии, и это единственное средство снабдить кумир властью творить добро или зло». В подтверждение, Гермес ссылается на пример отца своего, «первого изобретателя врачеваний»: «Там в храме на горе Ливийской, на берегу реки крокодилов, покоится часть его, которая принадлежала миру, то есть тело его; остальная лучшая доля его бытия, или скорее сам он, ибо начало чувства и жизни составляет всего человека, – остальное взошло на небеса. И ныне он подаёт людям помощь в болезнях, после того как наставил их в науке целения». Благосклонность таких составных богов приносит счастье; гнев – страшные бедствия. «Ибо боги земли и мира сего доступны гневу, потому что человек устроил их и измыслил их, помимо природы». «Не верь, – учит Трисмегист, – чтобы боги, сделанные человеком, действовали без промысла. Они – как бы отражение и служки богов небесных. В то время, как боги небесные восседают в небесах, каждый соответственно своему сану, боги земные заняты своими нарочными обязанностями: они возвещают будущее в жребиях и гаданиях; они, каждый по-своему, опекают предметы, поставленные в их покровительственное ведение; они приходят к нам на помощь, как союзники, родственники и друзья».

Большинство писателей христианских, в первые века религии, ничуть не отрицают чудес, исходивших от идолов, – как, обратно, язычество охотно соглашалось признать реальную возможность чудес христианских и даже, – об этом уже упоминалось в начале этюда, – находило их не слишком внушительными. Апологеты второго века согласны, что изображения не только Юпитера или Паллады, но и разных Нериллинов, Протеев и Александров, равно как и сами Нериллины, Протеи и Александры, могут совершать проделки, похожие на чудо – только усилиями не благой, божественной, но злой, демонической власти. «Есть лживые нечистые духи, ниспавшие с небесной чистой высоты в тину земных страстей. Эти духи лишились достоинств своей природы, осквернили себя пороками, и для утешения себя в несчастье, сами уже погибшие, не перестают губить других; сами повреждённые, стараются распространить гибельное заблуждение и, отчуждённые от Бога, усиливаются всех удалить от Него, вводя между людьми ложные религии». По св. Феофилу Антиохийскому, «Гомер и Гесиод, вдохновенные, как говорится, музами, вещали от духа не чистого, но обманчивого. Это ясно доказывается тем, что одержимые демонами даже в настоящее время заклинаются именем истинного Бога, и эти ложные духи сами признаются, что они – демоны, которые некогда действовали в тех поэтах». Вообще, боги-демоны эти, по учению апологетов, в высшей степени хитры, коварны и, если можно так выразиться, литературно-дальновидны. Христианство они предвидели от века и, приготовляясь к будущей борьбе с ним, заранее тщились дискредитировать его догматы. «Если язычники называли Гермеса Словом, – говорит Иустин Философ, – если Персей по мифу родился от девы, то это значит, что демоны, прежде воплощения Сына Божие, посредством вымысла поэтов, старались отвратить людей от веры в это таинство». Кирилл Иерусалимский добавляет: «Бог явился в человеческом образе; диавол предупредил это в языческих баснях, чтобы посредством сказаний о богах, рождающихся и рождённых, воспрепятствовать вере в истину».

Таким образом, языческая теория богов, наполняющих мир, осталась в христианской эре признанною и в полной силе, лишь перекрашенная из белого цвета в чёрный. Христианин возмущается, что слово демон производят от δαίμѡν, то есть «божество», тогда как гораздо приличнее производить его от δειμαίνειν «бесноваться»; но реальное бытие как духов, прикрытых спорным словом, так и могущественной их энергии, для него несомненны. Все демоны злы и деятельны в злости; даже, когда они как будто служат человеку и смиряются перед ним под маскою покорности, они дурачат своего властелина и влекут его в бездну, как одурачил некогда и увлёк к падению отец их сатана праматерь нашу Еву. Вакхические крики идольских празднеств: «эва, эван, эвое» христианские писатели изъясняли, как внушённые демонами в вечное напоминание о торжестве господина их, «князя вещества», над прародительницею человечества. Вопли эти, следовательно, являются как бы исповеданием подданства человеческого первородному греху.

Язычник-неоплатоник, чтя равно божественно приходящими и добро, и зло, верил, что демон творит то или другое, – безразлично для себя, глядя по тому, на что направит его вышняя воля, внемлющая воле заклинателя: демоны пассивны. Они не более, как частица божественной силы, отпущенная оживлять то или другое явление материи. «Вся природа полна богами», учил Фалес за шестьсот лет до Р. X. и искал живой души в магните, – подобно тому, как впоследствии средневековый алхимик, открыв алкоголь, решил, что он изловил духа вина, и назвал его «спиртом» (spiritus). «Звук, издаваемый звенящею медью, есть голос духа, живущего в ней», – говорит Пифагор. Но, чтобы медь звенела, чтобы дух её говорил, надо заставить её звенеть, его говорить; а, чтобы звон получался правильный, говор осмысленный, нужен мудрый и опытный посредник-маг, способный и умелый управлять волею духа. Могущество магическое над миром духов необычайно широко и настойчиво. «Самые мощные боги, – говорит Порфирий, мистик Плотиновой школы и её теоретик, – повинуются грозным заклинаниям, как и самые слабые, и всегда согласны совершать несправедливости, чтобы потребовать которых – их, обыкновенно, вызывают». Им можно грозить, они позволяют запугивать себя – и, при том, даже не мудрецам-феургам, а самым заурядным «гоэтам». Вульгарная колдунья в «Фарсалиях» Лукана третирует богов en canaille, суля им, в случае непослушания, призвать более грозные силы, живущие «под адом».

Эта постыдная готовность к подчинению и к совершению дел мерзких, отнюдь не соответствующих достоинству какого бы то ни было божества, смущала нравственных людей язычества и заставляла их религиозную философию усердно заниматься возможностями, если не извиняющими, то смягчающими божеское безразличие к услугам добра и зла. Сложилась теория, что человек, собственно говоря, никогда не может получить непосредственных сношений с величием самого божества, слишком безмерным, чтобы ум смертный мог его постичь, вместить, а тем паче осилить. Покорные исполнители молитв и заклинаний – не боги, но посредствующие между ними и людьми демоны, принявшие псевдонимы богов, – подобно тому, как вольноотпущенники в римском государстве принимали фамилии своих господ. «Неприлично, – учит Апулей, – тому, кто облечён господством, брать на себя обязанность слуги»… По мнению Плутарха, отчасти разделённому впоследствии христианскою апологетикою, «каждый демон привязан к какому-нибудь богу и, так как получает от него свою силу, то и любит называться его именем». В житии св. Мартина Турского подробно описывается, как угодник вёл духовную борьбу с этими демонами – псевдонимами богов. Больше всех, надоедал святому своими шалостями Меркурий; что касается Юпитера, о нём святой говорил с презрением, находя его скотоподобным и тупоумным. Св. Мартин Турский так привык видеть своих олимпийских врагов, что мог даже различать их по голосам: свойство, в котором соперничал с ним император Юлиан Отступник.

Вера в демонов проникла в классический мир из ассиро-вавилонской религии; здесь она составляла существенный догмат, тесно связанная с поклонением светилам небесным, комментирующая догму его и, обратно, в ней находящая объяснения и комментарии для самой себя. Трудно найти более совершенный пример соответствия в одном и том же культе понятий звездопоклонничества, демонизма и литолатрии, чем в семи камнях, в которых халдеи поклонялись семи великим ангелам, а в семи ангелах – семи главным планетам небесным. Иудейство, напитавшееся восточною ангелологиею на Евфрате, в пленении вавилонском, принесло её со временем во вторую столицу своего народа, в богатую и учёную Александрию, этот восточный Париж античного мира. Эклектизм александрийской философской школы сблизил мировоззрения Эллинское и Иудейское: родился Филон, заговорили неопифагорейцы, потом неоплатоники. Неоплатоническая реформа, в лицах Аммония Саккаса, Плотина, Амелия, Порфирия, Ямблиха, энергично проводила в общественное сознание, обрабатывала и комментировала демоническую теорию, как средство примирить существенные противоречия старой, отжившей своё время, олимпийской семьи с религиозными требованиями и взглядами новых философских школ и воспитанного ими века. Религия – путь к Богу, как к нравственному совершенству; религия – кодекс и осуществление добродетели; Бог – источник и идеал её. Между тем, боги Гомера и Гесиода столь преступны и развратны, что, какими стихийными аллегориями и философскими абстракциями ни изъясняй их поведение, уже одно наименование их деяний наглядно противополагает их идее всесовершенного существа, каким воображают себе Бога разум и чувства человеческие. «Какое отношение имеет Европа и Тавр, и Цикн и Леда к земле и воздуху, – так, чтобы нечестивая связь с ними Зевса была единением земли и воздуха?» – восклицает Афинагор Афинянин, сохраняя к феогонии натуро-философской то же презрение, что и к феогонии поэтической. Создав новую идейную мифологию «мировых душ» для философов, вроде Юлиана Отступника, неоплатонизм не желал, однако, упустить из-под своего влияния и общую массу народную; он сохранил «мировым душам» имена Зевса, Афродиты и т. п., из века чтимые эллино-римским миром; своё новое вино он подносил в мехах старых. Но они не могли выдержать молодого и сильного вина: поэзия была, действительно, слишком загрязнена, чтобы настойчивый целомудренный дух идеалистической философии, как науки и практики искания добродетели, философии от корня Пифагорова, Платонова, Филонова, мог в нею даже ужиться, не только действовать заодно. Некоторое время, однако, религия поэтических суеверий и религия философов пытаются идти рядом, совместно обязавшись целым сонмом взаимных компромиссов. Таким периодом, например, характерно рисуется нам пресловутое восстановление язычества в царствование Юлиана Отступника. Чем же, в столь противоестественных условиях существования, мог извинить неоплатонизм, с своей точки зрения, – как философская, да ещё такая чистоплотная в нравственном отношении, почти аскетическая секта, – безобразные мифы о богах и бесстыдства культа иных из них? Не в силах найти достойного ответа на эту безжалостную задачу, неоплатонический катехизатор счёл лучшим способом разделаться с нею, свалив всю вину на того же злополучного, на кого и в наши дни валят всякую трудно разрешимую напраслину: на чёрта. Правда, нашего «чёрта», собственно, ещё не было на свете; он родился позже: в романтическом мраке средневекового замка, под угрюмыми сводами католического монастыря, в лаборатории алхимика. Зато были под рукою ассиро-вавилонские демоны, кстати, принявшие эллинизацию в Александрийской школе. Вот – существа, средние между богами и людьми, соединяющие свойства тех и других, способные быть возвышенными, как боги, и низменными, как самый грешный человек. И живут они не где-то в отвлечённых, непостижимых сферах небесных, но весьма определённо витают между небом и землёю, принимая деятельное участие в быту и в судьбах человечества. Так как демоны одинаково способны к добру и злу, то неоплатонизм, в Эннеадах Плотина-Порфирия, решил, что безнравственные обряды и мифы – дело тех демонов, которые специализировались во зле. Коварные и властолюбивые, они исказили святую первобытную богооткровенную религию, чтобы лишить человечество общения с разумным началом мира, с божественным источником всего существующего. Как мы видим, в этой точке неоплатонизм соприкасается с современною ему христианскою философией до совершенного тождества гипотез.

Вообще, неоплатонизму до слияния с христианством оставался один шаг. Но шаг этот был – через привычку к практическому многобожию, – вернее сказать: к пантеистическому дроблению божества в природе, абстракта в явлении, – с которою расстаться неоплатоникам не хватило силы, если не мысли, то воли. Гений вёл их к свету, но бросил на полдороге в сумерках, полных нерешительности. Тот же Порфирий – заклятый враг христианства и автор ярких полемических против него сочинений – уже допускал, однако, божественность Христа. Через платонизм пришли к Христу такие люди, как Иустин Философ, Татиан, Климент, Феофил Антиохийский, Григорий Чудотворец и др. И, наоборот, Аммоний Саккас, неудовлетворённый христианством, ушёл из него в платонизм, чтобы, сложив элементы старой эллинской философии и новой иудейской веры, вылепить из них свою религиозную систему – именно ту, о которой идёт речь и которую принято называть «неоплатоническою».