Текст книги "Богдан Хмельницкий в поисках Переяславской Рады"

С традиционным часовым опозданием сеймовый зал, наконец, заполнился сиятельными королятами, ясновельможными нобилями и светлыми панами, все как один надменными, разодетыми в парчу и атлас и интересующимися только впечатлением, которое они производят на избранных в этот роскошный готический зал. Везде слышалось бряцание надетых для гонору на панские тела сабель, которыми большинство присутствующих совсем не умели владеть и поэтому обычно посылали вместо себя на смерть наемников-профессионалов, оплачивая их кровь чужим потом.

При появлении казацких послов сейм долгожданно взорвался злобными криками ненависти к этому схизматскому быдлу, заставлявшему его выслушивать небывалые еще в Польской Короне справедливые народные слова:

– Ясносвященные сенаторы и ясновельможные паны послы!

Много кривд, горя и слез претерпела и уже пролила наша бедная Украина, вместо миролюбия и единения народов окутанная темной силой деспотий, нетерпимости и злобы. Гонимые и утесняемые братья ваши узнали в Речи Посполитой не родную мать, а злую мачеху.

Наш знаменитый и древнейший украинский народ несмотря ни на что жил в единении со своими польскими собратьями и оказал множество услуг Речи Посполитой. Но снова и снова из мрачных бездн поднимались черные тучи и закрывали нам солнце. Сорвались с цепи сатанинские силы и начали сеять в шляхетских сердца злобу и ненависть. Вооружившись гвалтом, поднялись на нас и на наши святыни дерзновенные руки, растоптали все договоры и повергли всю Украину в плач и стенание. И так неласковый к нам закон совсем стал не закон, и смеются над ним паны и нарушают все наши права, приравняв украинцев к псам.

Благородные и ясновельможные владыки, князья и паны! Преклоните к нам сердца ваши, чтобы не совершилось сказанное пророком: «И слезы их обратятся в камни и стрелы, а стенания – в огонь!»

В Святом Писании сказано, что бессмысленно метать бисер перед свиньями, что в народном переводе звучит, как «посади свинью за стол, она и ноги на стол». Орущий сейм едва дослушал разумные казацкие речи и над бесконечными готическими сводами задымился и разгорелся мутным пожаром шляхетный лай:

– Не уступать схизматам, не уступать ничего! Ни пяди не уступать! Мы и так были слишком вежливы с быдлом! Огнем и мечом их! Украинская земля – наша, а значит, все что на ней – наше!

Среди хаоса истошных гоноровых воплей опять в зале раздались умные посольские слова:

– Вы стремитесь насилием обратить нас в подъяремных волов, а какой смысл волам защищать ярмо и бич угнетателя? Мы бросим ярмо и уйдем от плуга. Нам, волам, в случае опасности лучше не защищать, а убить злобного угнетателя и разделить землю.

Опомнитесь, если можете, яснейшие паны, взойдите на свои высокие замковые башни и оглянитесь вокруг Речи Посполитой. С севера на нее косятся шведы, с востока сторожит обиженная Москва, с запада не зевают немцы, с юга терзают нас татары и турки. Опомнись, шляхта! Усмири, если можешь в своем сердце злобу, разломи железо неволи и скажи, наконец: «Правда и воля всему народу Речи Посполитой и тогда не будут страшны нам никакие враги!»

И еще раз попытались казацкие послы достучаться до неприспособленных для этого шляхетских депутатов, соли Польской Короны:

– Вы хотите сделать из казаков, этих львов, которые во всех битвах бились в самом огне, своих непримиримых врагов? Это смертный приговор Речи Посполитой самой себе. Ваше своеволие и презрение к народу ляжет позорным пятном на Польскую Корону, которая не вытравит это пятно навеки.

10 июля 1648 года сейм ответил Войску Запорожскому почти единогласным ревущим воем:

– Начать решительную борьбу с взбунтовавшимися казаками. Захватить и отослать в Варшаву в цепях изменника Хмельницкого и тогда мы, возможно, убьем не всех бунтовщиков и их пособников.

Сейм объявил в государстве сбор шляхетского ополчения и набор новой армии. Во главе огромного войска, вместо находившихся в татарском плену после Корсунского позора гетманов, сенат, кажется трезвый, поставил триумвират региментарей – ленивого сандомирского воеводу Доминика Заславского, дипломата и коронного подчашего Николая Остророга и врага Хмельницкого, коронного хорунжего Александра Конецпольского. Чтобы заместителям гетманов было не так скучно тупо посылать солдат на казацкую смерть, сенат, кажется не трезвый, приставил к триумвирам тридцать два (мы не шутим!) военных комиссара с неопределенными властно-контролирующими полномочиями.

Узнав об очередном сеймовом идиотизме, Богдан Хмельницкий засмеялся, и вслед за ним хохотала и Украина, и Великое княжество Литовское, и вся Речь Посполитая: «Князь Доминик – перина, подчаший – латына, хорунжий – дытына. Эти тридцать пять командующих успешно проиграют не одно, а тридцать пять сражений. У панов бог ум отнял. Каждый хочет быть старшим, а где старших много, там войско нездорово. У шляхты в хоругвях будет больше золота и серебра, чем свинца, как будто собирается она не на смертельную битву, а на свадьбу!»

Сенат, наконец, определил, что Украина поднялась и справа и слева от Днепра, а все посполитые, все как один, повторяют «Эй, ляше – по Случь наше», потребовал у Хмельницкого, который не переставая ловил и казнил мародеров, унять «варварскую неорганизованную толпу во главе с вождем сумасшедшего плебса Кривоносом». В ответ на том самом Масловом Ставу гетман в присутствии наблюдателей из разных стран провел созданный им смотр украинской армии, на котором в тридцати полках стояли восемьдесят тысяч казаков и посполитых, с батареями из ста орудий, четырех тысячная крымская орда Карач-бея и многочисленные отдельные крестьянские и мещанские отряды. На смотру Богдан Хмельницкий торжественно вручил «вождю бешеного плебса» позолоченную и всю в драгоценных камнях саблю с рукоятью из белого рога со словами:

– За твою службу народу от всего казацкого рыцарства – путь не дрогнет твоя рука, как не дрожала до сих пор.

Сенату гетман публично ответил, что “зачем же вы так допекли людей, зная, что народ унять нельзя”, и потребовал у Варшавы унять Бешеного Ярему, который вместе со своим смертельным садистским табором, с удовольствием вешал на шеи посполитых ожерелья из отрубленных голов их детей и с наслаждением зажигал «казацкие свечи», привязывая хлопцев к столбам, обматывая их соломой, обмазывая смолой и затем устраивая живые костры.

Уже многие люди понимали, что государство, массово рождающее и не наказывающее своих нравственных выродков, вроде Иеремии Вишневецкого, было обречено. Туда и дорога, воздух в Европе будет чище, говорили по всему старому континенту от моря до океана. Казаки и посполитые понимали, что вместе с невменяемой польской шляхтой они на одной земле жить не могут. По всей Речи Посполитой гремели убийственные по своей справедливости слова Богдана Великого:

– Вы, панове-шляхта, позор Польской Короны. Вы исчадия ада и сатанинские выходцы, издевающиеся над людьми, как над собаками. Для вас нет ничего святого и дорогого, кроме своего бездонного брюха. Добре, ожидайте, доберемся мы и до вашего брюха. Вы не благородная шляхта, вы разбойники и губители отчизны, топчите закон ногами и смеетесь над ним, собирая из судебных постановлений себе бумажные кунтуши. Ну что же, посмеемся над вами и вашими мерзкими и пустыми харями – пыками и мы. Все пойдем, все встанем против вас, потому что давно горит огнем в груди наша боль. Вы жжете нас, без разбора и счета льете кровь верных слуг отчизны и вызываете на вас пароксизм нашей ярости. Ни закона, ни правды у вас нет, а только озера и реки нашей крови.

У вас нет никакой власти, которая блюла бы какой-нибудь порядок в государстве, а только везде царит разгул, своеволие и бесправие, вызывающие только одни трупы. Вы, горсть угнетателей, присвоили себе державу, а лишенных вами прав посполитых превращаете в быдло. Ну что же, значит это быдло возьмет в руки вилы. И следа вашего хищного не останется, как и ваших разбоев, зверств, распутств, безумной роскоши и вашего зла, которое влечет всех к погибели. Облопаетесь нашей казацкой крови!

Где ваша былая доблесть, шляхтичи? От риска и позора поражения вы откупаетесь чужими деньгами, проливаете свою честь в беспутстве, пирах и разбоях. Вы не витязи, гремевшие славой в Грюнвальдской битве, а только их клочья, насквозь пропитанные злобой и алчностью.

Ваши ужасные насилия над народом – позорны и преступны. Вы поджигаете райскую землю – сгорите в пожаре и сами. Ваши фанатические издевательства над людьми, ненависть и презрение к ним – порождение вашего деспотического безумия. Непримиримая злоба и ярость между нами быстро растет. Вы погрязли в пьянстве и разврате, в безумной роскоши потеряли свою доблесть и теперь на вас наша несокрушимая казацкая сталь.

Гром небесный на вас!

Ждите же заслуженных ударов судьбы!

К концу августа огромная польская армия собралась у львовских Глинян и не меньшее украинское войско – под Белой Церковью.

Десятки тысяч шляхтичей, увидев, как их много, чванливо говорили сами себе и всем, кому попало:

– Не помогай, боже, ни нам, ни казакам, а смотри, как мы разделаемся с этим мужичьем. Против такой сволочи не стоит тратить пуль, мы их разгоним одними плетьми.

По эти наглые возгласы более чем стотысячная польская армия на сотне тысяч возах обоза вышла из Глинян на Збараж в направлении Белой Церкви убивать бунтовщиков. Отдельно шло частное войско Иеремии Вишневецкого, в очередной раз обиженного тем, что ему не дали гетманскую булаву. Тридцать пять военачальников привычно пьянствовали, активно поддерживаемые пышным военным панством, еще не знавшим, что вскоре им придется обменять роскошную жизнь на сырой украинский чернозем.

Богдан Хмельницкий продуманно не удержался и послал навстречу пыхато-наглому нешановному панству два воза индюшачьих перьев и над войском Польской Короны захохотала Украина, расстроилась Речь Посполитая и удивилась Европа, чьи армии никогда заранее не хвалились, идя на битву, а только возвращаясь с победой.

Украинский гетман прекрасно понимал, что его войско не должно выходить за пределы казацких территорий, чтобы не дать сенату возможности обратиться за военной помощью к соседним монархиям во главе с Австрией, боявшихся, что народная война из Украины может перекинуться на их земли. Хмельницкий знал, что пятидесяти тысячам казаков и стольким же тысячам необстрелянных посполитых, поддерживаемым десятитысячнеой ордой калги-султана Крым Гирея и Тугай-бея угрожают пятьдесят тысяч кварцяных жолнеров, немецких наемников, шляхтичей ополчения и еще вдвое большее количество их военных слуг. Богдан, всегда берегший жизни своих боевых хлопцев, опять должен был загнать оккупационное войско на выгодную для его разгрома позицию.

Казацкие разведчики нашли хорошее место для победного сражения к юго-востоку от Староконстантинова, у местечка Пилявцы, стоявшего на берегу медленной и спокойной реки Иквы, которая текла по заканчивающейся холмами и кустарниками заболоченной равнине. Чтобы разозлить региментарей и комиссаров, полк Максима Нестеренко по приказу гетмана сумасшедшей атакой взял неприступный для кого-то сумрачный Кодак, и Хмельницкий показал полякам, что в штурме участвовало все его войско. Взятие антиказацкого Кодака было звонкой пощечиной Варшаве, и огромное польское войско сдвинулось к югу, уйдя с киевского направления, и с удовольствием накатывалось на казацкие полки, громогласно называя их уже мертвыми.

Пьяная в смерть шляхта во всеуслышание объявила свой поход на казацкую сволочь шествием к победе и славе и беспокоилась только о том, как пышнее отпраздновать неизбежную гибель ста тысяч взбунтовавшихся хлопов. Десятки тысяч шляхтичей сидели на великолепных боевых конях, украшенных позолоченной сбруей и даже седлами и махали дорогими саблями с серебряными вставками, стараясь не обрубить лошадям уши, но поминутно роняя в осеннюю грязь меховые шапки с драгоценными камнями и золотые шейные цепи. За пышным панством сто тысяч возов обоза везли золотую и серебряную посуду, дорогие вина и бочки с медом, разнообразнейшую еду, восточные сладости, богатые постели и обязательные серебряные ванны. Свобода шляхты незыблема, а быдло на пали! Костьми ляжут, пшя креф, и сто дьяболов им в хлопские глотки! Раздавим благородными сапогами взбунтовавшихся гадюк!

На Пилявицком поле казаки и посполитые окапывали валами и рвами шестирядный казацкий табор, перекапывая вокруг холмы и долины, заливали водой Иквы сенокосы, лишая шляхетских коней корма, и оставляли перед защищенным рекой фронтом холмистую равнину, на которой никак не могла широко разогнаться многотысячная панцирная кварцяная конница.

Гений Богдан Хмельницкий стратегически не повторялся никогда. Тайная служба гетмана предупредила гоноровое воинство, что к нему в тыл уже идет десятитысячный корпус Максима Кривоноса, чтобы устроить шляхте вторую Корсунь. Заславский, Остророг и Конецпольский гордо заявили, что только хлопы наступают на грабли дважды и двинулись на Староконстантинов, у которого не было удобных для тыловых засад мест, собираясь встать там неприступным лагерем. Богдан вежливо улыбнулся и тут же ударил в лоб многомудрым региментарям авангардом Данилы Нечая, который должен был ложным отступлением заманить оккупантов туда, где их ждала казацкая смерть.

Хмельницкий гений рассчитывал грядущую решающую битву как шахматную партию, заранее готовя ее исход. Он понимал, что в Пилявецком треугольнике перед ним будет стоять все Польская Корона, и не собирался давать ей ни одного шанса.

Давайте, ясновельможные, танцуйте под наши казацкие дудки, раз не можете плясать под свои трубы. Скоро в гетманской жмене станцуете тот краковяк, который сыграю вам я, гетман войска Запорожского. В вашем походе слишком много сеймовых полководцев, а значит ждет его позорный конец.

* * *

Армия Хмельницкого встала табором на правом берегу Иквы, на левом скопились селянские полки Кривоноса. Река перед казацким фронтом имела несколько бродов и неширокую плотину, но воины укрепили орудиями и шанцами с обеих сторон только плотину, чтобы не мешать возможным атакам противника по всей линии обороны. Авангард Данилы Нечая занял все переправы через ставшую пограничной реку Случь и атаковал поляков у Староконстантинова, получив задачу заманить их к Пилявцам.

Перебежчики сообщили региментарям, что все войско изменника Хмельницкого плохо обучено, вооружено косами и дубинами, а многие реестровые казаки только и мечтают перейти на шляхетскую сторону. Триумвират, конечно, обрадовался и польское войско всей массой навалилось на полки Нечая, которые яростно держали все переправы через Случь, все, кроме одной.

– А куда ведет дорога от этого слабо защищенного брода? – спросили главные «перина, латына и дытына».

– Так в Пилявцы же, – ответили казаки, имитировавшие ее защиту.

Под крики vivat польское войско день и два переправлялось через отбитую переправу не заметив, что ночью авангард Нечая спокойно отступил от реки везде. Опытные польские командиры предложили устроить лагерь у Случи под Староконстантиновом и спокойно ждать войско Хмельницкого, но развоевавшиеся региментари и комиссары радостно приказали хоругвям без остановки гнать бунтовщиков за Днепр. Боевые офицеры настаивали на остановке, но тут же новые казацкие перебежчики сообщили триумвирату ужасную новость, что через две недели к Хмельницкому подойдет стотысячная орда во главе с ханом Ислам Гиреем. Региментари и комиссары тут же умно решили, что допустить соединение татар и казаков нельзя, назвали опытных командиров трусами и отправили войско в атаку на одинокого пока казацкого гетмана, которое тут же наткнулась на его табор у Пилявиц. 7 сентября Хмельницкий, наконец, смог немного спокойно поспать, приведя польские хоругви туда, где их ждала смерть. Вы, королята, ненавидите таланты и всегда выбираете посредственности. Ну что же, ждите завтра от нас свинцовые гостинцы.

* * *

Растянутый на восемь километров в длину широкий польский лагерь стоял в четырех километрах от авангарда Кривоноса на правом берегу Случи. Правым флангом командовал Остророг, левым Конецпольский, центром Заславский и собой Вишневецкий. В тылу, чтобы не допустить казацкой засады по-корсунски, встали подольские шляхетные хоругви. На вечернем полупьяном военном совете план грядущего сражения не разрабатывался – казаки полезут, и мы их убьем, vivat!

Утром 8 сентября две стотысячные армии у Пилявиц смотрели друг на друга в упор. Хмельницкий никогда не торопился воевать, если можно было еще и еще дезинформировать противника. Гетман совсем не рвался атаковать зная, что шляхта в бездействии сильно пьет спиртное, а значит, быстро теряет твердость духа, который и так не отличался у нее стальной крепостью.

Богдан видел, что в стотысячном польском войске только двадцать тысяч немецких и кварцяных пехотинцев и шляхетная конница вдвое больше казацкой. Пехота не может победить конницу и поэтому применяет против нее методы активной обороны. Знахари сказали гетману, что через несколько дней в округе начнутся проливные дожди, сделав землю совершенно не пригодной для конных атак, и Хмельницкий начал нужные погоде и ему, но совсем не полякам переговоры.

В письме Заславскому Богдан повторил, что эта домашняя война вызвана зверствами Бешеного Яремы и казаки не очень понимают, зачем сладко живущим гоноровым шляхтичам посполитого рушения тысячами умирать в кровавом сражении из-за одного обезумевшего садиста. Шляхта с удовольствием ухватилась за идеи не погибать и тридцать пять командующих начали демократическое обсуждение письма Хмельницкого в польском лагере.

Иеремия Вишневецкий, даже подпертый своими двенадцатитысячными хоругвями, несколько разволновался и заявил, что он против любых переговоров с казацкой сволочью, у которой нет совести и, вообще, эта домашняя война должна окончиться ее гибелью, поэтому нельзя даже думать о мире, а только о сражении.

Доминик Заславский, активно поддержанный шляхетными жизнелюбами, ответил князю-душегубу:

– Победа в наших руках, этот так, но какая польза от этой победы? Если мы истребим хлопов, то кто же тогда будет работать на нашей земле. Мы землю пахать не умеем и не хотим. Для чего губить своих подданных, если можно уладить спор с ними миром?

Слушал незримо демократический шляхетный спор Богдан Хмельницкий и горестно улыбался своим самым нетерпеливым полковникам:

– Гей, завзятые молодцы, не спешите класть головы – не радуйте ляхов!

Утром 9 сентября в поединке перед двумя армиями выстрелом в спину с польской гоноровой как всегда стороны был убит победивший Иван Ганджа, открыв длинный смертный список гетманских побратимов-участников «совещания в роще».

Стоял Богдан на холме у своего гетманского знамени и стояли за ним его герои-полковники, и не было в их рядах Ивана Ганджи. А у холма правильными четырехугольниками от валов и рвов казацкого табора до самого горизонта выстроились все в орудийных батареях полки, слева и справа от которых летящими крыльями гарцевала конница. Украинские витязи обожали своего батьку гетмана, у которого давно установилась с войском незримая, но неразрывная связь, и все хлопцы улыбаясь, передавали друг другу сказанные у Пилявиц слова Богдана Великого:

– Перину под ноги, латыну – за парту, дытыну – в угол, и всем ляхам ввалим казацких галушек! Пали гармаш, пали казацкий пушкарь, пали веселей, вали наши гостинцы ляхам – вот вам с маком, вот с перцем, а вот и с хреном! Лови, пыхатая индюшачья шляхта, не промахнешься!

Через три дня беспокоящим артиллерийским огнем Хмельницкий выманил поляков в невыгодную для них атаку. 11 сентября конные хоругви атаковали укрепления у плотины, защищаемые Кривоносом. Казаки откатились к самой воде, вовремя получили подкрепления с другого берега и отбросили поляков. Решив, что первая же неудача ослабит боевой дух в огромном войске, региментари бросили на Кривоноса драгун, а затем и немецкую пехоту, но казаки стояли как каменные стены. Было только девять часов утра, а предмостные укрепления правого берега уже были завалены польскими и казацкими трупами.

Узкая плотина, ниже и выше которой были еще броды и переправы, не имела никакого стратегического значения для медленно разгоравшейся битвы, но триумвират с комиссарами, не имевший воинских талантов, почему-то решил взять ее несмотря ни на что, пренебрегая хоть и медленной, но все равно очень опасной для врага фронтальной атакой тяжелой конницы.

Конные хоругви князя Корецкого перешли реку намного выше плотины и, совершив быстрый пятнадцатикилометровый бросок по мокрой болотистой равнине, атаковали предмостные укрепления на казацком берегу. Одновременно мощным ударом были взяты предмостные укрепления на польском берегу, а полки Кривоноса левее прижаты к самой воде. По плотине ринулись конные хоругви и ее защитники, атакуемые с двух сторон, отошли к казацкому табору, находившемуся в двух километрах от Иквы.

В ночь на 12 сентября казаки в нескольких местах перекопали местность, по которой атаковали хоругви Корецкого, оставив его без возможностей маневра. Утром поляки форсировали Икву одновременно в трех местах, атаковали казацкие линии, но были остановлены залповым ружейным и артиллерийским огнем. В течение дня трижды поляки атаковали казаков, но удержаться смогли только у плотины. Шляхетская легкая конница ничего не могла сделать с уверенной казацкой пехотой и понесла чувствительные потери.

К концу второго дня Пилявицкого сражения к Хмельницкому подошла пятитысячная крымская орда Тугай-бея, и гетман тут же приказал усилить артиллерийский огонь, чтобы за дымом поляки не могли пересчитать татарские подкрепления. Ночью новые казацкие перебежчики передали региментарям, что Тугай-бей привел сорок тысяч воинов и шляхта заволновалась, поняв, что ее преимущества в коннице больше нет, а значит и до победы совсем не близко.

Наступила решающая ночь на 13 сентября и по казацким полкам командиры прочитали обращение Хмельницкого к воинам: «Панове рыцари! Здесь на нас наступает вся Польша! Победят нас утром ляхи – Украина пропала навеки. Победим мы – и получим волю. Гойда кончать ляхов!» По приказу гетмана ночью казаки подготовили несколько переправ через Икву, а Хмельницкий послал подкрепления Кривоносу, мужественно отбивавшемуся весь прошлый день на польском берегу, предупредив, что утром будет всеобщая атака.

На рассвете казаки и переодетые в татар селяне с дубинами выстроились перед плотиной в штурмующие линии. Увидев это, региментари спешно направили к Корецкому подкрепления, и конные хоругви забили узкую плотину. Ждавший этого Хмельницкий отдал уже срывавшийся с губ приказ и на плотине и ее входе и выходе начался огненный ад. С той стороны резко и мощно ударили казаки Кривоноса, с этой атаковали конные и пешие полки гетмана, поддержанные передвижными батареями на возах-тачанках. Богдан мгновенно выдвинул вперед тяжелые орудия, которые разнесли польскую оборону, и ударившие с четырех сторон казаки в пень вырубили тысячи защищавших плотину жолнеров, которые так и не получили помощь от главного польского лагеря, находившегося всего в двух километрах от Иквы. Десять захваченных на гребле польских орудий уже били по выстраивавшимся вдали шляхетным хоругвям.

Одновременно с разгромом Корецкого, казацкие штурмующие линии с татарами на правом фланге десятикилометровой нескончаемой полосой по подготовленным ночью переправам неотвратимо атаковали выстроившиеся, наконец, перед своим лагерем польские войска. Началось ужасающее сражение двухсот тысяч воинов, продолжавшееся весь совсем не короткий сентябрьский день. В сумерках казаки отрезали польский лагерь от воды и начали с трех сторон окапывать его валами и рвами. За все пять дней сражения поляки так и не смогли использовать свое двойное преимущество в тяжелой коннице, а их тяжелые мортиры не доставали ядрами до казацкого табора. Двенадцать тысяч жолнеров Вишневецкого в боях участия не принимали, привыкнув использовать свои военные таланты только против мирного беззащитного населения.

В огромном польском лагере уже собирался воцариться привычный предсмертный шляхетный хаос. Участники сражения с обеих сторон позже говорили, что от казацких укреплений вылетали почти осязаемые волны холодного мужества и гнева, и раз за разом окатывали бесконечные шляхетные возы, среди которых начали волноваться гоноровые паны, которым уже казалось, что по их надежным доспехам бежит трусливый страх и трепет и влезает в кунтуши и жупаны. Тут и там начали раздаваться визгливо-нервные крики, призывавшие к бегству, с трудом подавляемые хорунжими и ротмистрами. Ситуацию ухудшил начавшийся уже в сумерках бесконечный дождь, быстро превративший польский лагерь в болото.

На ночном военном совете региментари и комиссары решили тихо отступить к Староконстантинову. Тихо не получилось. Вместо того, чтобы отступать последними, триумвират, а тут же за ним комиссары, побежали первыми, по дороге переодеваясь в мужицкую одежду. Заметив, что регламентари уходят, за ними рванулась краковская и сандомирская хоругви.

Внимательно смотревший за поляками Хмельницкий тут же нанес по панскому лагерю страшный ночной удар конными и пешими полками, атаковавшими с трех сторон одновременно. На лагерь опустился огненный ужас, вызвавший панику и быстрое павальное бегство жолнеров и шляхты, бросивших обоз и раненых. Очевидцы вспоминали, что гоноровые паны рубились друг с другом за лошадей и дружно ломали себе шеи: «В чем кто мог и с чем, кто мог и где кто мог, убегали, бросив пушки, оружие и добро».

Хмельницкий быстро проверил, не является ли польское отступление мнимым, увидел, что это шляхетский конец и бросил свои полки в погоню. Шляхтич Самуил Твардовский писал о Пилявицком позоре: «Когда крылатые гусары днем пришли в лагерь большим отрядом, они не могли рассредоточиться в этой тесноте для встречи с врагом. В это время шанцы за греблей были взяты, пехота с орудиями полностью уничтожена, а из конных хоругвей, которые переправились на ту сторону, ни одна не вернулась целой. О, кто бы мог описать эту ночь и перенесенную беду! Рука моя не хочет двигаться дальше, описывать невиданный позор и срам моего всегда рыцарского народа. Наброшу покров на глаза свои. Не остановить движение скалы, которая оторвалась от горы и не поднять Трои, когда она ввергнута в прах! Какой шум, какой хаос господствовал там, когда множество людей не ведая даже в чем дело, выскакивали из своих пристанищ, бросали оружие на землю, а другие только от сна вскочив, хватались за что попало – кто за коня, кто за саблю, кто за узду, кто за седло. Раненых, больных, все бросили и вверяли жизнь своим ногам. Все добро и богатство, которое имели тут поляки, все отдали они во владение своим хлопам».

В первых рядах бегущих несся Бешеный Ярема, остановившийся только у Львова с криком, что «украинцы – презренный народ», а многие панята ураганом летели до Вислы. Сбежавших с поля боя догоняла казацкая погоня, и поляков было побито столько, что звери не успевали поедать их разодетые в смерть трупы.

Казаки взяли почти сто орудий, весь стотысячный возовой обоз с имуществом в десять миллионов злотых и это была колоссальная сумма. Хмельницкий сразу же разослал по Речи Посполитой и Европе свои универсалы, в которых писал, что на поле под Пилявцами поляки оставили на десять миллионов злотых добра и на тысячу миллионов позора. Варшава попыталась ответить слухом, что изменник Богдан победил колдовством, напустив на шляхту ужасный страх и гетман мгновенно ответил сенату на всю страну, с улыбкой показав на свою саблю: – вот ваш страх!

На Украине стали называть панов «пилявчиками»: – Добре паны выбрались на свадьбу, только силу силенную скарба и кошта протрынькали.

Победа Войска Запорожского над карательной польской армией потрясла Речь Посполитую, начавшую, наконец, говорить, что это кара за высокомерие. Шляхта массово побежала к балтийскому побережью, потому что «страх и великая тревога, каких нельзя ни произнести, ни описать и в которые не поверит тот, кто этого не видел, охватил всех жителей огромной республики».

Не стало шляхты в Подолии и на Волыни, а на Днепре ее уже давно не было. В Беларуси казаки вошли в открытые мещанами Пинск, Мозарь и Гомель. 14 сентября 1648 года решилась судьба миллионов людей и Украина протянула к Богдану Великому свободные от ляшских невольничьих оков руки.

Польская Корона навсегда упустила возможность подавить Украинскую революцию, которая грозно воскликнула: «Молчи, ляше – по Случь наше!» Из села в село передавали слова Богдана Хмельницкого о Пилявицком сражении:

– Молодцы ляшки-панки, вырядились на битву, как на банкет – мы им и накрыли праздничные столы. Так тикали гоноровые свет за очи, что в беспамятстве соскакивали с лошадей и бежали наперегонки, давя друг друга.

16 сентября, через два дня после победы, Богдан собрал старшинскую раду, чтобы напомнить полковникам, особенно новым, почему Войско Запорожское не может атаковать Варшаву и вообще заходить на коренные польские земли. В закрытом характерниками от подслушивания парадном зале Пилявецкого замка, цвет украинского казачества слушал четкие и продуманные слова Богдана Великого, читавшего души своих витязей, как раскрытые книги:

– Вы говорите: веди войско на Варшаву и на край света. Не надо края, ибо свою землю имеем. Но не надо нам и польскую Варшаву, потому что мы там чужие. Уже вокруг Кракова веками забиваемые рабством крестьяне заговорили так, что затряслись от страха их хозяева-желудки: «Если бы бог дал нам своего Хмельницкого, мы бы тоже показали шляхте, как издеваться над хлопами». Обратите внимание, панове-рыцари, польские селяне хотят именно своего, польского Хмельницкого, украинский им не подходит. А уж Варшава легко представит его всей Европе вдохновителем восстания подданных против господ, которое может раскатиться и по соседним странам.

Не забывайте, паны-полковники, что в стратегических государственных делах холодный бесстрастный разум всегда идет впереди удали, завзятья и пылкого сердца. Сейчас, после Желтых Вод, Корсуни и Пилявиц не мы бунтари, а королята-магнаты, ни во что не ставящие закон. За нами народная правда, и поэтому мы при соседском нейтралитете изгнали из днепровской Украины польских оккупантов, как грабителей из своей хаты.

Если мы пойдем в Польшу, то сами станем разбойниками в чужой хате и тогда Варшава поднимет на нас целый свет. «Пишов дурень с хаты чужу добуваты, а як вернулся – то и своей позбувся!» Во время Столетней войны Англии и Франции воюющие рыцари двух держав объединились, чтобы подавить народное восстание Жакерию, а потом продолжили резаться между собой. Свои войска польскому сенату для защиты законной власти от взбунтовавшейся черни и из-за боязни всеевропейского восстания крепостных даже в кредит могут дать и Швеция, и особенно Священная Римская империя со своей вечно вмешивающейся во все Веной, и Германия, в которой всегда полно наемников, и даже Москва. Не забывайте, что мы в союзе с мусульманским Крымом, против которого из-за его вечных набегов настроена вся христианская Европа.