Текст книги "Грамматика порядка. Историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность"

Некоторые элементы понятийного конструктора «среднего класса» вводятся уже более полутора веков назад, иные дополняют и переопределяют их в послевоенные десятилетия XX в. Сделав несколько широких хронологических шагов в обратном направлении, мы без труда локализуем контекст, в котором «средний класс» обретает первоначальный смысл: французский XIX век, озабоченный угрозой очередной революции. Одним из первых, кто обнаруживает существование «среднего класса» и его политических добродетелей, обязанных собственности, становится Алексис де Токвиль в своем знаменитом труде «Демократия в Америке» (1835–1840)[57]57
  Во французском оригинальном тексте Токвиль чаще употребляет понятие «класс» во множественном числе, среди прочего говоря о «средних классах» (отличие от русского перевода), что отвечает французской до– и немарксистской традиции использования классовых категорий.


[Закрыть]. Как я уже указывал, некоторые исторические исследования возводят, если не сводят, категорию «среднего класса» к революционному «третьему сословию» Франции[58]58
  Эту традицию продолжает упомянутое исследование Михаила Велижева, который указывает на прямую генетическую связь между двумя понятиями поначалу во французских источниках, а затем и в их ранней российской рецепции (Велижев М. Указ. соч.). Можно утверждать, что такая генеалогия во многом обязана эффекту обратной перспективы: прочтению французских текстов через призму консервативных российских. Как мы увидим далее, уже в середине XIX в. отождествление «среднего класса» с «третьим сословием» архаично и характерно в большей мере для сторонников монархии, к каковым не относились ни Токвиль, ни большинство французских авторов, использующих понятие «средние классы».


[Закрыть]. Попытка установить преемственность, безусловно, не беспочвенна в исторической ретроспективе и может иметь своим посредующим звеном понятия, подобные «классу разночинцев»[59]59
  См.: Piguet M.-F. Classe. Histoire du mot et genèse du concept. Lyon: Presses universitaires de Lyon, 1996. P. 19. Почти за полвека до Революции, в «Энциклопедии» 1756 г. и в ряде других источников понятия «третье сословие» (Tiers-Etat) и «класс разночинцев», а также более широких социальных «сословий» (ordres) и «классов», могут фигурировать как взаимозаменяемые. Однако это не относится к «среднему» или «срединному классу» (classe mitoyenne), который появляется во французской политической публицистике лишь в начале XIX в. (Portis L. Les classes sociales en France. Un débat inachevé (1789–1989). P.: Les Editions Ouvrières, 1988. P. 23).


[Закрыть]. Однако она полностью расходится со схемой конструирования самой категории в текстах XIX в., в отличие от только что рассмотренного русского XIX века. Труды Токвиля и более поздних авторов часто содержат отчетливое противопоставление между обществом, которое включает растущий «средний класс», и сословным порядком Старого Света. Иначе говоря, понятие «средний класс» в речи целого ряда французских политических мыслителей отмечает не политическую или социальную преемственность, а разрыв, причем разрыв двойной: с монархическим режимом, с одной стороны, и с революционным настроем (третьего сословия) – с другой. Этот разрыв становится первым элементом смысловой конструкции нового понятия-проекта.

В момент написания текста Токвилем режим демократии, как и само понятие, все еще предстает политической новинкой во Франции. Не меньшей неожиданностью оказывается общественное устройство, в котором «нет более расы бедняков… и расы богачей; люди ежедневно выбиваются из гущи народных масс и беспрестанно туда же возвращаются»[60]60
  Токвиль де А. Демократия в Америке / пер. с фр. В. Т. Олейника, Е. П. Орловой, И. А. Малаховой, И. Э. Иванян, Б. Н. Ворожцова. М.: Прогресс, 1992. С. 459, 460, 416.


[Закрыть]. Токвиль проводит блестящий сеанс показательного сравнения двух социальных порядков, вместе с образом трудолюбивой Аркадии вводя в оборот новые нормативные универсалии. В обществе без жесткого разделения на господ и слуг обширный средний класс отличает «упорное и цепкое чувство собственности» людей, «живущих в приятном достатке, равно далеком как от роскоши, так и от нищеты». Именно потому «в демократических обществах большинству граждан представляется не вполне ясным, что они могли бы приобрести в результате революции, но они ежеминутно так или иначе осознают, чего они могут из-за нее лишиться». Указывая на прямую связь между социальным спокойствием и численностью класса средних собственников, Токвиль прямо противопоставляет широкую гражданскую солидарность в Соединенных Штатах узкой внутрикорпоративной солидарности в европейских обществах, приглашая своего французского читателя распространить «сказанное… об одном классе на весь народ в целом», чтобы оценить преимущества демократии среднего класса[61]61
  Историческая фикция единого «гражданского сословия» вводится в интеллектуальный и политический оборот Франции за несколько десятилетий до Революции и усилиями историков-«романистов», которые указывают на позднее формирование знати у франков, происходящее путем узурпации. В 1734 г., в знаменитом труде «Критическое исследование истории установления французской монархии в Галлии», Жан Батист Дюбо утверждает: «[Изначально] все франки образовывали не что иное, как одно и единственное сословие граждан» (цит. по: Piguet M.-F. Classe. Histoire du mot et genèse du concept. P. 25). Однако этот элемент смыслового конструктора, доступного Токвилю, все еще крайне далек от того экономического и политического смысла, которым автор «Демократии в Америке» наделяет «средние классы», обнаруженные им не в утопическом прошлом французской истории, а в не менее утопическом настоящем соседнего континента.


[Закрыть].

В истории европейских дебатов невозможно обойти стороной английский контекст понятия. Из исследования Вармана Дрора следует, что и в британских интеллектуальных и политических дебатах «средний класс» получает новое звучание и возросшую символическую ценность именно при обсуждении итогов Французской революции. Причем происходит это раньше, чем в самой Франции, а именно, в течение двух-трех лет после 1789 г.[62]62
  Dror W. Imagining the Middle Class: T e Political Representation of Class in Britain. C. 1780–1840. N.Y.: Cambridge University Press, 1995.


[Закрыть] Английские авторы 1790-х годов занимают позицию в споре о причинах Французской революции в зависимости от своей политической чувствительности. В силу этого пространство высказываний содержит полярные оценки роли «среднего класса»: от указаний на то, что именно он стал виновником разрушения порядка (Эдмунд Берк), до сожалений, с которыми перекликается более поздний тезис Токвиля, о том, что причиной революции было отсутствие во Франции среднего класса, посредующего между «богатыми и бедными»[63]63
  Токвиль А. Указ. соч. С. 29, 50–52.


[Закрыть]. В дискуссиях, проходящих в Британии 1790-х, как и позже во Франции, мы находим близкие указания на особую добродетельность среднего класса и средних сословий. Однако в отличие от французской риторики сдерживания революции, в английской прогрессистски настроенные авторы делают упор на стремление к свободе и противодействие тирании, которые возможны благодаря «образованности, достоинству, моральным принципам, правдивости» среднего класса, впрочем, без обращения к демократии как альтернативе тирании[64]64
  При всем содержательном интересе, который представляет работа Дрора, она остается проблематичной в свете интересующей меня лексической генеалогии понятия. Рассматривая как полные синонимы «средний класс», «средние чины» (middle ranks), «третье сословие», «буржуазию» и «джентри», где «средние» важнее всего прочего (p. 15), Дрор анализирует как единый корпус тексты, в которых вводится хотя бы одна из этих категорий. Для него это оправдано как удобством сопоставлений между Англией и Францией, так и тем неявным допущением, что при переходе от одного словарного термина к другому не меняется их референт. При этом во введении к книге он сам указывает, что в английских дискуссиях 1790-х годов ясный социальный референт за понятием «средний класс» не закреплен, и речь идет, скорее, о комплексе политических и моральных импликаций. Далее я покажу, что во Франции понятия этого семантического кластера не имеют единого референта. Это так в случае французских «средних классов» и «третьего сословия». Но это справедливо и в отношении французской «буржуазии» и английского «gentry», которые к тому же имеют более определенный социальный смысл, нежели проектные «средние классы» в обоих обществах. Если к этому прибавить позднейшие французские попытки обратного социального перевода катализированного Французской революцией английского «среднего класса» (см., напр.: Nisard D. Les classes moyennes en Angleterre et la bourgeoisie en France. P.: Michel-Lévy frères, 1850), картина усложняется еще больше. При том значении, которое в оценке Революции и в дебатах о социальном мире могут приобретать смысловые оттенки, история взаимного словарного перевода с французского на английский и обратно представляется заслуживающей отдельного содержательного исследования.


[Закрыть]. Иными словами, введение «среднего класса» в контекст Французской революции получает различный смысл во Франции и Англии, по крайней мере, для отдельных фракций авторов. Во Франции это понятие наделяется ценностью в надежде на предотвращение крайности революционного катаклизма, в Англии ряд авторов делают то же самое, рассчитывая предотвратить другую крайность – деспотическую монополию.

Сходная с Токвилем логика обнаруживается тремя десятилетиями позже в контексте, который не отсылает напрямую ни к демократии, ни к среднему классу. Однако он так же прочно связывает малую и среднюю собственность с будущим общества, движущегося по пути свободы и процветания. Такую формулу предлагает один из ключевых исторических деятелей, утверждающих республиканское правление во Франции. В 1874 г. Леон Гамбетта провозглашает: «Любая собственность, что создается – это гражданин, который рождается. Ибо собственность, которую нам представляют как врага, в наших глазах – это высший и подготовительный знак моральной и материальной эмансипации индивида»[65]65
  «A chaque propriété qui se crée, c'est un citoyen qui se forme». Цит. по: Goodlif e G. T e Resurgence of the Radical Right in France: From Boulangisme to the Front National. Cambridge: Cambridge University Press, 2012. P. 70. Я благодарен Даниель Тартаковски за указание на этот важный тезис Гамбетта.


[Закрыть]. В республиканской традиции Франции эта линия отнюдь не маргинальна. Почти веком ранее Конституционная ассамблея включает право собственности в список прав человека, а Сент-Жюст объявляет: «Собственность патриотов священна»[66]66
  Кастель Р. Метаморфозы социального вопроса: Хроники наемного труда / пер. с фр. Н. Шматко, О. Кирчик, Ю. Марковой под ред. Н. Шматко. СПб.; М.: Алетейя; ИЭС, 2009. С. 348–349.


[Закрыть]. И хотя в данном случае не собственность определяет гражданина, а гражданин – собственность, Гамбетта лишь обращает этот революционный республиканизм вспять, придавая ему мирную форму: собственность делает гражданина возможным. Крайне соблазнительно видеть прямое структурное соответствие между двумя словарями, предложенными в двух различных политических контекстах – «демократия – средний класс» и «республика – гражданин-собственник». Вероятно, более основательный анализ неразрывно интеллектуальной и политической истории Франции позволит обнаружить те связи и посредующие звенья, которые делают это соответствие неслучайным. Уже при точечных сопоставлениях можно обнаружить некоторые смысловые параллели поверх политических расхождений.

Так, почти одновременно с публикацией «Демократии в Америке» появляются тексты, посвященные средним классам в самой Франции. К их числу относится книга Эдуарда Аллеца «О новой демократии, или о нравах и могуществе средних классов во Франции»[67]67
  Alletz E. De la démocratie nouvelle, ou des moeurs et de la puissance des classes moyennes en France. P.: Imprimerie de Pommeret et Moreau, 1837.


[Закрыть]. Последние признаются современным явлением, «поскольку в Античности эти самые классы не существовали. Сыны науки и труда, они родились вчера и приведут в мир новую форму правления – ту, что я называю новой демократией или, еще лучше, поликратией [правлением множества]»[68]68
  Ibid. P. X. Критикуя традиционную «старую демократию», автор при этом характеризует «новую демократию» как ограниченную «до той степени, в которой она становится совместимой с королевской властью» (Ibid.).


[Закрыть]. Здесь «средние классы» также маркируют разрыв между двумя историческими эпохами. Однако попытка говорить о современном автору явлении, парадоксальным образом и в отличие от Токвиля, замыкается не на опыт социальных неравенств и императив их смягчения, а на сословные категории Старого порядка, где «средний класс» прямо отождествляется с «третьим сословием»: «Существование и величие у разных наций этого сословия, которое зовется третьим и которое, примыкая к аристократии в просвещенности и богатстве, к демократии – по рождению и численности, достаточно сильны, чтобы заместить первую и удовлетворить вторую»[69]69
  Ibid. P. IX. 43–44. Схожим образом «средний класс» определяется в другой книге, опубликованной годом позже: Ledoyen J. De l'Éducation politique des Français, pour la classe moyenne. P.: Imprimerie de Félix Malteste et Cie, 1838. Или в речах Франсуа Гизо, произнесенных в Палате депутатов в 1837 г., где «средние классы» отождествляются с буржуазией, морально отличной от «прежней буржуазии, этого среднего класса трехсотлетней давности», но также определяемой через ее отношение к аристократии (опубликованы в приложении к книге: Alletz E. De la démocratie nouvelle…).


[Закрыть]. Объяснение этому – политическая позиция автора. В противоположность Гамбетта, который видит в средней частной собственности инструмент освобождения индивида и утверждение Республики, Аллец усматривает в ней же опору для монархии. Однако политическое расхождение не опровергает логики двойного разрыва, ведущего к стабильности: в обоих случаях средний собственник признается опорой режима, не расположенной к его революционной дезорганизации.

И все же новаторские политические и социальные понятия, которые мы встречаем у Токвиля, наиболее последовательно переносятся на местные реалии не там, где индивидуальная свобода гражданина усматривается в его обеспеченности, как и не там, где таковая призвана благоприятствовать реставрации короны, а там, где она снова сталкивается с соблазнами и угрозами дестабилизации порядка – на сей раз со стороны социализма и анархизма. В одной из брошюр, посвященной вопросу средних классов и демократии во Франции (1868), анонимный автор определяет средние классы как слой рабочих, расположенный между двумя крайностями: высшим слоем рабочих-идеологов социализма и низшим слоем «невежественной и грубой черни… бессознательного врага прогресса и свободы труда, не признающей иного закона, кроме силы. Варварский элемент, который, как хотелось бы верить, растворился в современной цивилизации, если [недавние] события… не являли бы его вечно готовым к повторному участию в промышленных кризисах или уличных беспорядках»[70]70
  Les classes moyennes dans la démocratie moderne, des causes qui menacent leur inf uence, des conditions qui peuvent la maintenir. P.: Guillaumin et Cie, 1868. P. 6–8.


[Закрыть]. Между двумя крайностями, каждая из которых по-своему разрушительна, средний класс наделяется такими восхваляемыми чертами, как «наиболее рассудительный, сильнее прочих привязанный к своим обязанностям, обзаводящийся семьей и намеренный экономить, безразличный к политическим вопросам, которые не затрагивают напрямую его интересов… В конечном счете, порядочное население, которое завоевывается добрым примером» (Ibid.). Такая конструкция имеет осязаемые сходства с доктриной «золотой середины» (juste milieu) начала 1830-х годов, только избавленной от монархической апологетики.

В тот момент «демократия» все еще предстает спорным понятием для целого ряда могущественных политических фракций, и автор берет на себя задачу доказать, что этот режим не следует отождествлять с простым «подавлением просвещенных классов грубой силой численности»[71]71
  Та же характеристика 30 годами ранее служит определяющим признаком «старой демократии» у Аллеца, который в своем труде подвергает таковую сомнению и критике. К слову, в данном случае, как и в ряде других, «демократия» означает не только политический режим, но и низшие социальные классы на подъеме, т. е. отдаленный синоним «демоса». Эта мерцающая между политическим и социальным полюсами семантика важна для понимания того, какое сопротивление понятие могло вызывать у наиболее традиционных и консервативных политических фракций.


[Закрыть]. Надежду на созидательную роль демократии, с характерным для нее расширением круга участия в общественных приобретениях, он связывает, помимо прочего, с «постепенным исчезновением пролетариата, этой последней разновидности крепостничества» и «браком по расчету между буржуазией и народом». При этом, напоминает автор, «не позволим себе забыть, что демократия должна иметь иную цель, нежели заместить деспотизм верхов тиранией низов, и что над верховенством народа есть верховенство разума, справедливости и права»[72]72
  Les classes moyennes… P. 9, 10.


[Закрыть].

Более нам привычную и исторически устойчивую генеалогию «средних классов» предлагает в тот же период прямой политический оппонент анонимного автора: исследователь, анархист и парламентарий Пьер Жозеф Прудон. В одном из последних сочинений, опубликованном сразу после его смерти и посвященном рабочему классу (1865), Прудон связывает средний класс с идеалом единой гражданской нации, который сближается с картиной американского общества у Токвиля: «Что в первую очередь отличало французскую нацию по выходе из горнила Революции и что делало ее на протяжении почти полувека образцовой нацией – это тот дух равенства, то стремление к уравниванию, которые, казалось еще недавно, растворят всю капиталистическую аристократию и всех наемных тружеников в едином классе, который мы со всей справедливостью назвали средним классом»[73]73
  Proudhon P.-J. De la Capacité politique des classes ouvrières / ed. par G. Chaudey. P.: Libraire-Editeur E. Dentu, 1865. P. 224–225.


[Закрыть]. Как и у Аллеца, рождение «среднего класса» здесь датировано новой эпохой. Так же как анонимный автор, Прудон находит, что для «рабочей демократии и среднего класса их спасение – в их альянсе». Противопоставляя этот идеал усилению «капиталистической и промышленной верхушки [féodalité]» и ряду экономических сдвигов, в результате которых средний класс был «в конечном счете замещен бюрократией, высшей буржуазией и наемными тружениками», Прудон констатирует «упадок среднего класса»[74]74
  Proudhon P.-J. De la Capacité politique des classes ouvrières / ed. par G. Chaudey. P.: Libraire-Editeur E. Dentu, 1865. P. 260.


[Закрыть], как если бы этот класс уже существовал во французском обществе середины XIX в.

Тут мы без труда обнаруживаем противоречие между Токвилем, который не наблюдает средних классов в Европе своего времени, и Прудоном, который четверть века спустя признает время Токвиля периодом расцвета французского среднего класса. Эмпирическая двусмысленность этой категории, которую Токвиль связывает с лучшим будущим Франции и которая у Прудона, «казалось», обретала реальность, но так ее и не обрела, указывает на ее характер понятия-проекта во французском XIX веке. Нормативность высказывания Прудона подкрепляется целым рядом свойств текста, включая парафизическую метафорику «среднего», в данном случае применимую к человеческим возможностям, но часто встречающуюся в позднейшей апологии среднего класса: «Как и в термометре, и для разума, и для силы, у нас имеются крайние значения и среднее»[75]75
  Proudhon P.-J. Op. cit. P. 123.


[Закрыть]. В целом при всех политических расхождениях французские авторы 1860-х годов сходятся в нормативном определении среднего класса как категории, способной воплотить в себе преимущества общественного прогресса.

Что не менее любопытно, признание инструментального характера демократии среднего класса в утверждении прогресса, верховенства права, «брака по расчету» между антагонистическими социальными силами, который развитие демократических институций ведет к «исцелению от невежества, нищеты и деморализации неимущих классов»[76]76
  Les classes moyennes… P. 20.


[Закрыть], обнаруживает удивительное созвучие с куда более поздними, в частности, российскими образцами социальной риторики. Последняя предписывает образованным классам с растущим благосостоянием «исполнить важнейшую для обеспечения прогрессивного развития функцию социального стабилизатора, смягчающего силовые действия классов-оппонентов, препятствующего лобовым столкновениям их политических представителей»[77]77
  Умов В. И. (Пантин В. И.) Указ. соч. С. 29.


[Закрыть]. Более чем веком позже политическая умеренность среднего класса во влиятельной публикации политолога Владимира Пантина (Умова) наделяется автором той же ценностью перед лицом опасных крайностей, которую мы находим у французского анонима 1860-х: «Он не приемлет и никогда не согласится с приоритетом каких-либо целей, направленных на удовлетворение классовых – буржуазных или рабочих – интересов; в этом смысле он скорее ориентируется на интересы нации-государства. Средний класс поддерживает либерализм, он содействует модернизаторской линии, причем, будучи прогрессистом по натуре, отвергает эгалитаризм и разумно относится к трудовому вкладу, ценности и компетенции каждого индивида»[78]78
  Умов В. И. (Пантин В. И.) Указ. соч. С. 28.


[Закрыть]. Это те элементы понятийного конструктора, которые присутствуют в семантическом поле французского понятия XIX в. и реактивируются при повторном обращении к нему в совсем ином политическом контексте.

Между этими двумя типами высказывания: французским конца 1860-х (и даже токвилевским 1840 г.) и российским начала 1990-х – отсутствует прямая генетическая связь[79]79
  Отсылки к Токвилю фигурируют в более поздних российских апологиях демократии собственников, однако автор цитируемой статьи на него не ссылается, хотя, по его воспоминанию, к тому времени он знаком с «Демократией в Америке» (из переписки с автором, 21.11.2013). Для обоснования стабилизирующей функции среднего класса в статье он прибегает к авторитету Арнольда Тойнби, Макса Вебера, Толкотта Парсонса, Сеймура Липсета, Джорджа Оруэлла и даже Пьера Бурдье. Из российских авторов он впоследствии выделяет как важных для него в тот период Юрия Леваду и Игоря Клямкина (из переписки).


[Закрыть]. Более уместно говорить о сходстве способов определять ключевое понятие при структурном сходстве условий, в которых формируется нормативное высказывание. Когда искомая категория еще отсутствует в общепринятой сетке социальных делений, при описании среднего класса доминирует нормативный универсалистский язык гармонизации общественного целого – язык, носителем которого поначалу выступает образованный политический истеблишмент в предреспубликанской Франции и академический истеблишмент в послесоветской России. Однако проектная речь о несуществующей (в национальном контексте) универсалии воспроизводится лишь до момента, пока ее референтом служит желательное будущее. В период, когда проект обретает реальность, характер публичного высказывания о нем кардинально меняется.

Это хорошо демонстрирует последующая политическая история Франции, где в 1920–1930-х годах универсалистский словарь гармонической миссии средних классов сменяется партикуляристским словарем их кризиса. Мотивы «упадка среднего класса», угрозы его пролетаризации, в ряду прочих озвученные еще Прудоном, и даже его уничтожения становятся здесь центральными. Это происходит, когда умозрительная социальная конструкция, используемая в интеллектуальных проектах, уступает место политически мобилизованной группе, публично и широко выступающей от собственного имени. Ее представители, прямо утверждающие свою принадлежность к средним классам, вовсе не пользуются риторикой «процветания» и говорят лишь о необходимой «защите средних классов»[80]80
  Почти одновременно с Прудоном, т. е. задолго до 1920–1930-х, к схожему словарю, а также к критике централизации политической власти и финансового капитала, прибегают мелкие предприниматели и торговцы, которые уже в конце 1880-х создают Профсоюзную лигу защиты интересов труда, промышленности и коммерции, поначалу открыто симпатизирующую социализму (Nord Ph. T e Small Shopkeepers' Movement and Politics in France, 1888–1914 // Shopkeepers and Master Artisans in Nineteenth-Century Europe / ed. by G. Crossick, H.-G. Haupt. L.; N.Y.: Methuen, 1984). Схожие формы мобилизации и кризисной публичной речи можно также наблюдать в Англии, Германии, Бельгии (Crossick G. Shopkeepers and the State in Britain, 1870–1914 // Ibid.).


[Закрыть]. Причем сами они уже не принадлежат к высшему политическому и академическому истеблишменту. Это та самая «Франция лавочников, ремесленников, мелких земельных собственников», которая активно сопротивляется введению социальной защиты для наемных работников и реорганизации всей социальной структуры вокруг наемного труда[81]81
  Кастель Р. Указ. соч. С. 359.


[Закрыть]. В их речи, наряду с мотивами «кризиса среднего класса», мобилизация сопровождается открытой критикой той высокой символической ценности, которую государство присваивает «рабочему» под давлением проф союзов наемных работников.

Оценить, кто на пике мобилизации 1930-х годов говорит о среднем классе и от его лица во Франции, можно несколькими способами[82]82
  Обращение к целому ряду исторических исследований, посвященных политической истории средних классов во Франции, представляет собой один из таких способов. См., напр.: Berstein S. Histoire du Parti radical. 2 vols. P.: Presses de la Fondation nationale des sciences politiques, 1980, 1982; L'Univers politique des classes moyennes / sous la dir. de G. Lavau, G. Grunberg, N. Mayer. P.: Presses de la Fondation nationale des sciences politiques, 1983; Ruhlmann J. Ni bourgeois ni prolétaires: la défense des classes moyennes en France au XXe siècle. P.: Seuil, 2001; Histoire des mouvements sociaux en France: de 1814 à nos jours / sous la dir. de M. Pigenet, D. Tartakowsky. P.: La Découverte, 2012.


[Закрыть]. Один из наиболее простых заключается в том, чтобы обратиться к спискам представителей Всеобщей конфедерации профсоюзов средних классов, учрежденной в конце 1930-х и производящей наиболее заметные публичные высказывания по теме. В исполнительное бюро Конфедерации входят представители от профсоюзов сельскохозяйственников, ремесленников (таксисты), управленцев, торговли (мясники), малой и средней промышленности (производители и распространители газа и электричества), либеральных профессий (медики)[83]83
  Déclaration confédérale sur le syndicalisme des classes moyennes. P.: Confédération générale des syndicats des classes moyennes, 1938.


[Закрыть]. Рамочные категории «труд» и «капитал», как и тезис об их глобальном столкновении, сохраняются в публичной речи, производимой этим органом. Однако свое определение средний класс, как и его беды, получают через куда более материальные понятия-посредники, такие как «покупательная способность», «доходы», «сбережения», «профессия», «закупочные цены» или «пролетаризация», «инфляция» (Ibid.).

Новый тип публичной речи содержит важный элемент, который отсутствует в более ранних моделях высказывания. Это прямая адресация средних классов к государству, на которое политические представители из Конфедерации возлагают ответственность за проблемы, такие как губительные налоги, инфляция или цены на зерно, но также надежду на разумную политику поддержания средних классов, в частности, снижение налогового бремени. Исторически «средние классы» становятся предметом интереса отдельных фракций государственных администраторов и целых регионов уже на рубеже веков. Среди прочего, работа по конструированию этой категории происходит в рамках международных конгрессов, первый из которых проходит в бельгийском городе Льеже в 1903 г.[84]84
  Следующие три Международных конгресса средних классов проходят в Вене (1908), Мюнхене (1911) и Париже (1924). Эти конгрессы становятся продолжением Международных конгрессов малой буржуазии, первый из которых проводится в бельгийском Антверпене уже в 1899 г. (Le Béguec G. Prélude à un syndicalisme bourgeois. L'association de défense des classes moyennes (1907–1939) // Vingtième Siècle. Revue d'histoire. 1993. No. 37 (janvier-mars). P. 94). В целом превращение «малой буржуазии» в «средние классы» на протяжении первой трети XX в. происходит не только в ограниченной зоне международных контактов, но и на публичной сцене ряда европейских обществ, к числу которых относится Франция.


[Закрыть] Конгрессы проводятся под эгидой Международного института изучения проблем средних классов, со штаб-квартирой в Брюсселе, который не имеет государственного или межгосударственного статуса. Однако в их работе и связанной с Институтом Ассоциации защиты средних классов (учреждена в 1907 г.) принимают участие министры, региональные чиновники и депутаты разных стран, выступая в стратегическом альянсе с предпринимателями и исследователями по вопросам налогообложения, в частности, пропаганды опасности прогрессивного налога[85]85
  Le Béguec G. Op. cit. P. 94.


[Закрыть], торговли, образования и т. д. О важном значении, которое конгрессам придают принимающие их регионы, позволяют судить обширные списки приветственных выступлений, которые адресуют участникам высшие городские и государственные администраторы. Со своей стороны участники конгрессов могут прямо адресовать государству призывы «создавать и развивать в торговле, промышленности и сельском хозяйстве независимые и здоровые средние классы»[86]86
  Dr. Kerschensteiner. L'Enseignement dans ces rapports avec le problème des classes moyennes // III^e Congrès international des classes moyennes, Munich 1911. München, 1912. P. 28.


[Закрыть].

Но практический диалог с государственными органами начинается, когда «средние классы» превращаются из кабинетной категории, или класса на бумаге, пользуясь термином Пьера Бурдье, в реальность, заявляющую о себе в боевом листке и на страницах широкой прессы, в парламентском лобби и иных формах политической мобилизации, вплоть до уличных шествий. Пик мобилизации приходится на период, когда в ответ на неблагоприятную экономическую, в частности налоговую, конъюнктуру активизируются ранее созданные ассоциации и учреждается упомянутая Всеобщая конфедерация. Социологический анализ, который следует за этим пиком, с одной стороны, утверждает трансисторическое и транснациональное существование средних классов[87]87
  Так, наряду с историческими иллюстрациями и неизменными отсылками к Аристотелю, в сборник (см. след. сн.) помещена статья о «средних классах в СССР».


[Закрыть], с другой – очевидную «всем» проблему их текущего положения, корни которой подвергнуты разбору[88]88
  Aron R., Halbwachs M. et al. Inventaires III: Classes moyennes. P.: Librairie Félix Alcan, 1939.


[Закрыть]. Интеллектуальная характеристика роли и функций среднего класса, которая не предшествует его политическому оформлению, а следует за ним, во многом перехватывает кризисную самодиагностику его политических представителей, одновременно с тем заостряя вопрос о строгих критериях и ясных, вплоть до статистических, границах в определении этой категории. Такой тип академического высказывания о среднем классе дополняет парадигму, намеченную его политическим самоописанием. Отныне речь идет не об общественных «силах» или «крайностях»[89]89
  Автор эскиза программы социологического исследования средних классов прямо подвергает сомнению корректность традиционной риторической фигуры о положении средних классов «между крайностями» (Mougin H. Un projet d'enquête sur les classes moyennes en France // Aron R., Halbwachs M. et al. Op. cit. P. 296–298).


[Закрыть], между которыми стиснут искомый класс, но о конгломерате профессиональных позиций, его месте в социальной структуре и национальной экономике. Все вместе это призвано очертить социальную группу, чье положение диктуется как отношениями с другими классами, так и государственной политикой.